деюсь, у вас  родится  сын:  одно  из  самых  острых  моих
желаний - взять его на руки - даст бог, сбудется еще до  того,  как  у  него
прорежется первый коренной зуб. Том стал гораздо спокойнее, однако  нервы  у
него все еще так сильно расстроены, что я не решаюсь заговаривать  с  ним  о
вас. Именно потому, что я всеми силами стараюсь  оберегать  его  от  слишком
сильных волнений, это письмо вышло таким коротким: мне не хотелось писать  у
него на глазах письмо, обращенное к вам. Сейчас я не могу  даже  спросить  у
него, не хочет ли он что-нибудь передать вам - но сердцем он с вами.
     Будьте же счастливы! Помните обо мне и ради меня сохраняйте бодрость.

                       Преданный вам ваш любящий брат
                                                        Джон.
     Сегодня мой день рождения. Все наши друзья в постоянном беспокойстве  о
вас и посылают вам сердечный привет.


        "28. БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ"

                        22 декабря 1818 г. Хэмпстед

                                                    Вторник, Вентворт-Плейс.

Дорогой Хейдон,

     Клянусь, я даже не заметил, как ты выходишь из комнаты - и поверь  мне,
что я ударяюсь в бахвальство  только  в  твоем  присутствии:  обыкновенно  в
обществе из меня и двух слов не вытянешь. Мне свойственны все пороки поэта -
раздражительность, позерство, неравнодушие к похвалам; подчас нелегкая тянет
за язык наговорить кучу глупостей,  которым  сам  потом  удивляешься.  Но  я
давным-давно твердо решил пресечь это - и вот каким образом:  куплю  золотой
перстень и надену его на руку. Человек умный  и  понимающий  не  сможет  мне
больше сочувствовать, а какой-нибудь олух не рискнет фыркать в лицо. Величие
в тени мне по душе больше, чем выставляемое напоказ. Рассуждая  как  простой
смертный, признаюсь, что куда выше славы пророка ставлю привилегию созерцать
великое в уединении. Но тут я, кажется, впадаю в гордыню. - Вернемся к тому,
что занимало и продолжает неотступно занимать мои мысли - не только  сейчас,
а уже года полтора  кряду:  где  изыскать  средства,  необходимые  тебе  для
завершения картины? Верь, Хейдон: в груди у меня  пылает  страстное  желание
пожертвовать чем угодно ради твоего блага. Говорю это совершенно искренне  -
знаю, что ради меня ты тоже пойдешь на любую жертву. - Вкратце объясню  все.
Я исполню твою просьбу раньше, чем ты сочтешь свое положение безвыходным, но
остановись на мне в самую последнюю очередь -  обратись  сначала  к  богатым
поклонникам искусства. Скажу тебе, почему я даю тебе  такой  совет.  У  меня
есть немного денег, которые позволят мне учиться и путешествовать в  течение
трех-четырех лет. От своих книг я не ожидаю ни малейшей выгоды - более того,
не желал бы печататься вовсе.  Я  преклоняюсь  перед  человечеством,  но  не
выношу толпы: я хотел бы творить нечто достойное Человека, но не хочу, чтобы
мои  произведения  расходились  по  рукам  досужих  людей.  Посему  я  жажду
существовать подальше от искушений типографского станка и восхищения публики
- и надеюсь, что бог пошлет мне силы  в  моем  уединении.  Попытай  удачи  у
толстосумов - но ни в коем случае на распродавай свои рисунки, иначе я приму
это за разрыв наших дружеских отношений. - Жаль, что меня не оказалось дома,
когда заходил Салмон. {1} Пиши мне и сообщай обо всем, что и как.

                                  Горячо преданный тебе
                                                        Джон Китс.


        "29. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ"

                16 декабря 1818 - 4 января 1819 г. Хэмпстед

Дорогие мои брат и сестра,

     Еще до получения моего письма вас подготовит к худшему письмо  Хэслама,
если оно придет вовремя: утешаю себя тем, что,  читая  мои  строки,  вы  уже
придете в себя после первого потрясения. Последние дни наш бедный Том провел
в отчаянном состоянии, но последние его минуты были не столь  мучительны,  а
последний вздох -  легким  и  безболезненным.  Не  хочу,  подобно  пасторам,
вдаваться в пространные рассуждения  о  смерти,  хотя  простые  мысли  самых
обыкновенных людей об этом полны истины - так же, как и их пословицы.  Я  не
питаю и тени сомнения относительно бессмертия души - и у Тома также не  было
ни малейших сомнений в этом. Все мои  друзья  отнеслись  ко  мне  необычайно
заботливо - Браун не отпускал от  себя.  Вряд  ли  еще  кому  так  старались
смягчить горесть потери, как мне. Во время болезни несчастного Тома я был не
в силах писать, а сейчас не могу  принудить  себя  начать  заново.  На  этой
неделе я посетил почти всех  знакомых  -  постараюсь  рассказать  как  можно
подробнее. С Дилком и Брауном я тесно сдружился - с Брауном  даже  собираюсь
жить вместе - точнее, вместе вести хозяйство; он займет переднюю гостиную, а
я расположусь в дальней и таким образом укроюсь от шума детей Бентли  -  там
мои занятия пойдут на лад. Сейчас - после такого перерыва - о будущих книгах
не имею ни малейшего представления; стихи не пишутся, словно  перо  скрючила
подагра. Как сейчас ваши дела? От всего  происшедшего  у  меня  голова  идет
кругом. Вы далеко отсюда - с Беркбеком, а я вот здесь - рядом со мной Браун.
Иногда расстояние кажется мне непреодолимым, а  иногда  -  вот  как  сейчас,
например, - общение наших душ не  знает  препятствий.  Такое  общение  будет
одним  из  величественнейших  даров  бессмертия.  Пространство  исчезнет  и,
следовательно,  единственным  средством  общения  между  душами  явится   их
способность понимать друг друга, причем понимать в совершенстве, тогда как в
нашем бренном мире взаимное понимание более или менее ограничено: от степени
добра зависит пылкость любви и сила дружбы. Я настолько  отвык  от  писания,
что, боюсь, вы не поймете, что  я  хочу  сказать,  поэтому  приведу  пример.
Предположим, Браун, Хэслам или кто-то другой  из  числа  самых  близких  мне
людей - кроме вас - оказался  бы  в  Америке:  они  отдалились  бы  от  меня
настолько, насколько менее ощутимым для меня стало бы  их  присутствие.  То,
что в данный момент я не чувствую себя так далеко от вас,  объясняется  тем,
что я прекрасно помню все ваши манеры, жесты, повадки:  я  знаю,  о  чем  вы
думаете и что чувствуете; знаю, как выразится ваша радость  и  ваша  скорбь;
знаю, как вы ходите, встаете и присаживаетесь на стул, как  смеетесь  и  как
шутите - каждое ваше движение мне известно, поэтому я ощущаю вас  словно  бы
рядом с собой. И вы наверняка вспоминаете меня столь же явственно:  для  вас
это будет еще легче, если мы условимся читать  отрывок  из  Шекспира  каждое
воскресенье в десять часов вечера - тогда мы окажемся так же близко  друг  к
другу, как слепые, запертые в одной комнате.    Нашему  земному  зрению
доступны обычаи и манеры только одной  страны  и  одного  века  -  затем  мы
исчезаем из мира. Но сейчас обычаи и установления давно  минувших  времен  -
будь это древний Вавилон или Бактрия {1} - для меня не менее, а  даже  более
реальны, нежели те, которые я наблюдаю теперь. Последнее время я думал вот о
чем - чем больше мы знаем, тем очевидней становится нам несовершенство мира.
Наблюдение не новое, однако я твердо решил ничего не  принимать  на  веру  и
проверять истинность даже самых распространенных пословиц.  Бесспорно  одно:
скажем, миссис Тай {2} и Битти {3}  некогда  приводили  меня  в  восторг,  а
теперь я вижу их насквозь и не нахожу ничего,  кроме  откровенной  слабости.
Между тем они многих и ныне приводят в  восторг.  А  что  если  какое-нибудь
высшее существо взирает подобным образом на Шекспира - неужели это возможно?
Нет, конечно же, нет! Так же,  за  немногими  исключениями,  несовершенны  и
женщины (прости меня, Джордж, {4} о тебе я здесь не говорю). Различия  между
портнихой, синим чулком и  самой  очаровательной  сентименталкой  совершенно
ничтожны: все они одинаково нестерпимы. Но довольно об этом. Быту  может,  я
просто-напросто святотатствую - но, честное  слово,  способности  мыслить  у
меня так мало, что ни о чем нет твердого мнения, кромке  как  о  собственных
вкусах и наклонностях. - Я  могу  уверовать  в  истинность  того  или  иного
явления,  только  если  ясно  вижу,  что  оно  прекрасно,  но  даже  в  этой
способности к восприятию я чувствую себя  крайне  неопытным  -  со  временем
надеюсь усовершенствоваться. Год назад я совсем не понимал картонов Рафаэля,
{5} а теперь понемногу начинаю в них разбираться. А как  я  этому  научился?
Благодаря тому, что видел работы, выполненные в  совершенно  противоположном
духе. Я имею в виду картину Гвидо,  {6}  на  которой  все  святые  -  вместо
героической безыскусности и непритворного величия, свойственных  Рафаэлю,  -
являют во внешности и в позах всю лицемерно-ханжескую, напыщенную слащавость
отца Николаса у Макензи. {7} Последний раз я просматривал у Хейдона собрание
гравюр, снятых с фресок одной миланской церкви {8} - не помню, какой именно:
там  были  образцы  первого  и  второго  периодов  в  истории   итальянского
искусства. Пожалуй, даже Шекспир не доставлял мне большего наслаждения.  Они
полны романтики и самого  проникновенного  чувства.  Великолепие  драпировок
превосходит все  когда-либо  мною  виденное,  не  исключая  самого  Рафаэля.
Правда, все фигуры до странности гротескны - и все же составляют  прекрасное
целое: на мой взгляд, они прекраснее, нежели произведения более совершенные,
так как оставляют больше места Воображению.

                      Отпусти Мечту в полет...*
                      {* Перевод Григория Кружкова см. на с. 111.}

     Я не думал, что стихотворение такое длинное: у меня  есть  еще  одно  -
покороче, но так как удобнее поместить его на оборотной  стороне  листа,  то
сначала я выпишу кое-какие замечания Хэзлитта о "Калебе Уильямсе" - о  "Сент
Леоне", хотел я сказать: Хэзлитт превосходно разбирает все  романы  Годвина,
но  я  процитирую   только   один   отрывок   как   образец   его   обычного
отрывисто-резкого стиля и пламенной лаконичности. Вот что Хэзлитт говорит  о
"Сент Леоне": {9} "Он не  что  иное,  как  конечность,  оторванная  от  тела
Общества. Обладая вечной юностью и красотой, он не знает  любви;  окруженный
богатством,  мучимый  и  терзаемый  им,  он  не  в  силах   творить   добро.
Человеческие лица мелькают перед ним, как в калейдоскопе, но  ни  с  кем  из
людей он не связан привычными узами сочувствия или сострадания. Он неминуемо
возвращается к самому себе и к своим собственным думам. В  его  груди  царит
одиночество. В целом свете у него нет никого  -  ни  жены,  ни  ребенка,  ни
друга, ни врага. _Его одиночество - это  одиночество  души,  одиночество  не
среди лесов, рощ и гор_ - это пустыня посреди  общества,  это  запустение  и
забытье сердца. Он одинок сам по себе. Его существование чисто рассудочно  -
и потому непереносимо для того, кто  испытывал  восторг  любви  или  горесть
несчастья". Раз уж я взялся за  это,  то  заодно  перепишу  для  вас  и  тот
отрывок, где Хэзлитт характеризует Годвина как романиста: "Кто бы ни был  на
самом деле автором "Уэверли", {10} совершенно очевидно то, что не он - автор
"Калеба Уильямса". Невозможно представить себе двух более разных  писателей,
однако  каждый  из  них  достиг  предельной  ясности   и   высокой   степени
совершенства на избранном им пути. Если один  почти  исключительно  поглощен
наблюдением внешней стороны явлений и традиционной обрисовки характеров,  то
другой  всецело  сосредоточен  на  внутренней  работе  мысли  и   созерцании
различных проявлений человеческой психологии. Возьмем "Калеба  Уильямса":  в
нем мало знания жизни, мало  разнообразия,  нет  склонности  к  живописанию,
отсутствует  чувство  юмора,  однако  нельзя  ни   на   миг   усомниться   в
оригинальности всего произведения и в силе авторского замысла.  Впечатление,
производимое этой  книгой  на  читателя,  соразмерно  могуществу  авторского
гения. Конечный эффект и в "Калебе Уильямсе". и в "Сент  Леоне"  достигается
не с  помощью  фактов  и  дат,  не  типографским  шрифтом  и  не  журнальной
мудростью, не копированием и не начитанностью, но посредством напряженного и
терпеливого  изучения  человеческого  сердца  -   посредством   воображения,
облекающего в конкретно зримые  формы  определенные  жизненные  положения  и
способного поднять воображаемое до  вершин  реального".  По-моему,  все  это
совершенно верно. - Теперь же перепишу для вас второе стихотворение - оно  о
двойном бессмертии Поэтов:

                     Барды Радости и Страсти!..*
                     {* Перевод Григория Кружкова см. на с. 114.}

     Оба стихотворения - образцы некоей разновидности рондо,  к  которой  я,
кажется пристрастился. Здесь перед вами одна основная мысль - и  развивается
она с большей легкостью и свободой, нежели это  позволяет  сонет,  доставляя
тем самым большее удовольствие. Я намерен выждать несколько лет, прежде  чем
начать  публиковать  разные  небольшие  стихотворения,  однако  впоследствии
надеюсь составить из них сборник, достойный внимания: он порадует  тех,  кто
не в силах выдержать бремя длинной поэмы. В моем письме-дневнике я собираюсь
переписывать для вас стихи по мере их рождения на свет - вот на  этой  самой
странице, я вижу, как раз остается место для стишка, который  я  написал  на
одну мелодию, когда слушал музыку:

                      Зачах с тоски мой голубок, {11}
                      Но в чем же, в чем я дал оплошку?
                      Не сам ли шелковый шнурок
                      Я привязал ему на ножку?
                    5 Ах, клювик мой нежный, увы! - зачем
                      Ты умер, покинув меня насовсем?
                      В лесу беззащитен ты был, одинок,
                      А я тебя холил, жалел и берег,
                      Поил из губ и горошек лущил;
                   10 Неужто на дереве лучше ты жил?

                                      (Перевод Григория Кружкова)




        "30. БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ"

                          8 марта 1819 г. Хэмпстед

Дорогой Хейдон,

     Ты, должно быть, в недоумении - где я и чем занят. Я  почти  все  время
провожу в Хэмпстеде и ничем не занят: пребываю в настроении qui  bono,  {qui
bono - точнее, cui bono - в чью пользу?  -  (латин.).}  {1}  давно  сойдя  с
дороги, ведущей к эпической поэме. Не думай, что я о тебе забыл.  Нет,  чуть
ли не через день я посещал Эбби и юристов. Сообщи мне, как твои дела  и  как
ты настроен.
     Ты великолепно выступил во  вчерашнем  "Экзаминере".  {2}  Среди  каких
ничтожных людей мы живем! На днях я зашел в  скобяную  лавку  -  с  теми  же
самыми чувствами: в наше время что люди, что жестяные чайники - все едино. В
35 лет они уже не учатся в школе, но говорят как  двадцатилетние.  Беседа  в
наши дни не служит средством познания: в ней стремятся только к тому,  чтобы
блеснуть остроумием.
     В этом отношении два совершенно различных человека - Вордсворт и Хент -
очень похожи друг на друга. Один мой приятель заметил на днях, что  если  бы
сейчас лорд Бэкон произнес два слова на званом вечере,  разговор  тотчас  бы
прекратился. Я убежден в этом - и потому принял решение: никогда  не  писать
просто  ради  сочинения  стихов,  но  только  от  избытка  знания  и  опыта,
приобретенных, быть может, за долгие годы раздумий - в  противном  случае  я
останусь нем. Я буду упиваться собственным  воображением,  так  как  испытал
удовлетворение  от  одних  лишь  грандиозных  замыслов,  не  утруждая   себя
стихоплетством. Я не загублю свою любовь к сумраку написанием Оды Тьме!
     Что касается средств к существованию, то ради этого писать я не  стану:
я не собираюсь отираться в самой что ни на есть вульгарной толпе -  в  толпе
литераторов. Подобные решения я принимаю, трезво взглянув на себя и  испытав
свои силы при подъеме умственных тяжестей. Мне двадцать  три  года,  я  мало
знаю и обладаю посредственным умом. Прилив  энтузиазма  подстрекнул  меня  к
созданию нескольких недурных отрывков, но это мало что значит.
     Я не мог навестить тебя - выходил в город только по делам,  это  отняло
много времени. Отвечай мне без задержки.
                                        Всегда твой
                                                    Джон Китс.


        "31. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ"

                   (14 февраля - 3 мая 1819 г. Хэмпстед)

                           -  Вудхаус  повел  меня  в  свою  кофейную и
заказал  бутылку  бордосского.  Отныне  я  поклонник  бордосского: стоит мне
только  заполучить бордосское, я должен немедля его выпить. Это единственное
чувственное  наслаждение,  к  которому я пристрастился. Разве, плохо было бы
послать  вам несколько виноградных лоз - нельзя ли это сделать? Я постараюсь
узнать.  Ах,  если  бы  вам  удалось изготовить вино, похожее на бордосское,
чтобы  пить  его  летними  вечерами  в беседке, увитой зеленью! Воистину оно
прекрасно:  {1}  оно  наполняет рот свежестью и протекает в горло прохладной
безмятежной  струей;  оно  не  ссорится  с  печенкой  -  нет,  это подлинный
миротворец  - оно тихо покоится в желудке, как покоилось некогда в гроздьях;
оно  благоуханно как сотовый мед. Эфирные частицы его состава взмывают ввысь
и  проникают  в  мозг,  но не врываются в обиталища мысли подобно дебоширу в
сомнительном  заведении,  который  в  поисках  своей дамы мечется от двери к
двери  и  молотит  кулаками  куда попало. Нет, бордосское ступает неслышными
стопами  -  как  Аладин  по  волшебному  замку. Прочие вина, более крепкие и
спиртуозные, превращают человека в Силена; бордосское делает его Гермесом, а
женщину  наделяет  душой  и бессмертием Ариадны, для которой Вакх, я уверен,
всегда  держал  наготове  целый  подвал  бордосского,  однако ни разу не мог
уговорить  ее  осушить  больше  двух  чаш.  Я  сказал,  что бордосское - мое
единственное  чувственное  пристрастие,  однако забыл упомянуть дичь: я не в
силах  устоять  перед  грудкой  куропатки,  перед  филе зайца, перед спинкой
тетерева,  перед  крылышком  фазана  или вальдшнепа passim. {passim - здесь:
всюду  далее (латин.).} - Кстати, та леди, которую я встретил в Гастингсе (я
писал вам о ней - кажется, в прошлом письме) в последнее время щедро одаряла
меня  дичью,  что  позволило  мне и самому преподносить подарки: на днях она
вручила  мне  фазана, которого я отнес миссис Дилк - завтра вместе с Райсом,
Рейнолдсом  и  нашими  вентворцами мы им и отобедаем. Следующего я приберегу
для  миссис  Уайли.  -  На  этих  небольших  листках  бумаги  писать гораздо
приятней,  чем  на  тех огромных и тонких листках, которые теперь, наделось,
вами  уже  получены:  хотя  нет,  вряд  ли письмо могло дойти так скоро. - В
письмах  к  вам  я  еще ни словом не обмолвился о своих делах. Если говорить
коротко, то причин для отчаяния нет. Поэма моя не имела ни малейшего успеха.
В  этом  году  или  в  начале  будущего  я  думаю еще раз попытать счастья у
публики.  Если  рассуждать  эгоистически,  то  я стал бы хранить молчание из
гордости  и презрения к общественному мнению, но ради вас и Фанни соберусь с
духом  и сделаю еще одну попытку. Не сомневаюсь, что при настойчивости через
несколько  лет  добьюсь  успеха,  однако  нужно  набраться терпения: журналы
расслабили  читательские  умы и приохотили их к праздности - немногие теперь
способны  мыслить  самостоятельно.  Кроме  того,  эти журналы становятся все
более  и  более  могущественными,  особенно  "Куортерли". Их власть сходна с
воздействием  предрассудков:  чем  больше  и  чем  дольше толпа поддается их
влиянию,  тем  сильнее  они  разрастаются и укореняются, отвоевывая себе все
больший простор. Я питал надежду, что когда люди увидят, наконец, - а им уже
пора  увидеть  -  всю глубину беззастенчивого надувательства со стороны этой
журнальной  напасти,  они с презрением от нее отвернутся, но не тут-то было:
читатели  -  что  зрители,  толпящиеся  в  Вестминстере  вокруг  арены,  где
происходят  петушиные  бои  -