о
занимает ум - отнюдь не сердце.  Кроме  того,  мне  хочется  нарисовать  вам
картину всей нашей жизни - иногда мне хватит одного мазка для того, чтобы  у
вас сложилось о ней полное представление: вот, скажем, по  предыдущей  фразе
вам должно ясно представиться, как мы прогуливаемся по Уайтхоллу - бодрые  и
в полном здравии и благополучии. Я более чем уверен, что вам это удастся как
нельзя лучше: недавно я просто представил себе то, как вы играете в крикет -
и был счастлив донельзя -  - Рейнолдс по возвращении из Девоншира,  где
он провел шесть недель  в  свое  удовольствие,  чувствует  себя  хорошо:  он
убеждает меня опубликовать "Горшок с базиликом" в ответ на атаки со  стороны
"Блэквудз Мэгэзин" и "Куортерли Ревью". В мою защиту появилось два письма  в
"Кроникл" {3} и одно в "Экзаминере", перепечатанное из эксетерского  журнала
"Альфред"  и  написанное  Рейнолдсом4  (кому  принадлежат   напечатанные   в
"Кроникл" - я не знаю). Впрочем, все это - преходящая злоба дня. Думаю,  что
после смерти я буду причислен к  английским  поэтам.  Однако  -  в  качестве
свежей новости - попытка  "Куортерли"  нанести  сокрушительный  удар  только
придала мне известности, а журналисты с недоумением спрашивают  друг  друга,
что побудило "Куортерли" действовать себе во вред.  В  глазах  общественного
мнения я не потерпел ни малейшего урона и не выгляжу смешным или  ничтожным.
Сознавая превосходство другого  человека  надо  мной,  я  всегда  отдаю  ему
должное  и  уверен,  он  не  станет  надо  мной  насмехаться;  что  касается
остальных, то, как мне кажется, производимое мной  впечатление  обеспечивает
уважительное обращение со мной, а за  глаза  пусть  говорят  что  угодно.  -
Зрение не позволяет бедняге Хейдону снова  приняться  за  свою  картину:  он
ездил за город, по возвращении я виделся с ним только один раз. -  Пишу  обо
всем скомканно, так как не знаю, когда отплывает почта -  выясню  завтра,  и
тогда будет видно,  можно  ли  ударяться  в  подробности.  Впрочем,  я  буду
исписывать каждый день по крайней мере два листа вплоть до самой отправки  -
будет она через три дня или через три недели - а затем начну  новое  письмо.
Обе мисс Рейнолдс очень добры ко мне, однако недавно вызвали у меня  сильное
раздражение - и вот каким образом. - Сейчас  я  под  стать  Ричардсону.  {5}
Зайдя к ним вскоре после приезда,  я  застал  всех  в  смятении  и  страшной
суматохе: оказалось, что их кузина {6} не на шутку  рассорилась  с  дедом  и
была приглашена  миссис  Р.  воспользоваться  ее  домом  как  убежищем.  Она
уроженка Ост-Индии  и  должна  унаследовать  дедушкино  состояние.  Когдг  я
появился, миссис Р. совещалась с ней наверху, а в гостиной  молодьи  леди  с
жаром осыпали ее похвалами, называя и благородно воспитанной и интересной, и
прочая, и прочая - все это я пропустил мимо ушей, на  смотревшись  чудес  за
девять дней возвращения морем из Шотландии. - Теперь дело обстоит совершенно
иначе: они ее ненавидят. Насколько я могу, судить, она не лишена недостатков
- и немалых, однако в ней есть  нечто,  что  способно  вызвать  ненависть  у
женщин, уступающих ей в привлекательности. Она не Клеопатра, но  по  крайней
мере Хармиана. {7} У нее истинно восточная внешность, у нее красивые глаза и
прекрасные манеры. Она входит в комнату, грацией  своей  напоминая  пантеру.
Она слишком изысканна и слишком уверена в себе, чтобы оттолкнуть  какого  ни
есть поклонника, - по привычке она не видит в обожании ничего  из  ряда  вон
выходящего. Мне всегда легче и вольготней с такого рода женщинами:  созерцая
их, я воодушевляюсь и ощущаю полноту жизни - женщины попроще не  вызывают  у
меня  подобных  чувств.  Восхищение  поглощает  меня  настолько,   что   для
Неловкости или страха не остается места. Я забываю обо всем  на  свете  -  я
живу только ее жизнью. Вы наверняка уже решили, что я влюблен в  нее:  слешу
заверить,  что  совсем  нет,  ничуть.  Однажды  ее  образ  преследовал  меня
неотвязно всю ночь напролет, как могло бы случиться с мелодией Моцарта, - но
разве  я  не  рассказываю  о  встречах  с  ней   только   как   о   занятном
времяпрепровождении, помогающем скоротать досуг? Разве я встречаюсь с ней не
только ради беседы с царственной женщиной, в устах которой простое "да"  или
"нет" становится для меня настоящим пиршеством? Нет, я не мечтаю  достать  с
неба луну и, уходя домой, прихватить в кармане с собой; разлука с  ней  меня
не тревожит. Она мне нравится - мне нравятся  похожие  на  нее,  потому  что
ничего неожиданного не происходит: кто мы такие и что оба собой представляем
- заранее  обусловлено.  Вы,  наверное,  подумали,  что  мы  подолгу  с  ней
разговариваем - как бы не так: обе мисс  Рейнолдс  держат  ухо  востро.  Они
полагают, что я к ней равнодушен, раз не пялю на нее глаза; они считают, что
она со мной кокетничает - какая чушь! Да она проходит по комнате так, что  к
ней тянешься поневоле, словно к магниту. И это они называют  кокетством!  Им
никогда не взять в толк, что к чему. Что такое женщина - им неведомо. У  нее
есть недостатки - пускай: по мне,  точно  такие  могли  быть  у  Хармианы  и
Клеопатры. Если рассуждать с мирской точки  зрения,  то  она  прекрасна.  Мы
судим о вещах,  исходя  из  двух  различных  душевных  состояний:  мирского,
театрального, зрелищного - и надмирного, самоуглубленного,  созерцательного.
Первое присуждает  главенство  в  наших  умах  Бонапарту,  лорду  Байрону  и
названной Хармиане; при  другом  душевном  состоянии  одерживают  верх  Джон
Хауард, {8} епископ Хукер, {9} убаюкивающий ребенка, и  ты,  о  моя  дорогая
сестра. Как человек мирской, я люблю беседовать с Хармианой;  как  созданию,
наделенному бессмертной сущностью, мне дороже всего размышления  о  тебе.  Я
согласен, чтобы она меня погубила; я жажду,  чтобы  ты  меня  спасла.  Милый
брат, не думай, что мои страсти столь безрассудны и способны причинить  тебе
боль - о нет:

                     "Свободен от забот хлыщей пустых,
                     Храню я чувства глубже, чем у них". {10}

Это  строки  лорда  Байрона  -  едва ли не лучшие  из  написанных  им.  -  О
городских новостях мне сказать нечего: я почти  ни  с  кем  не  вижусь.  Что
касается политических дел, то они,  на  мой  взгляд,  погружены  в  глубокую
спячку, но тем более полным будет их скорое пробуждение. Быть может, и нет -
кто его знает: затяжное состояние мира, в котором пребывает Англия, породило
в  нас  чувство  личной  безопасности,  а  оно  способно   воспрепятствовать
восстановлению национальной чести. По правде говоря, v нашего  правительства
нет  ни  на  грош  мужественности  и  честности.  В  стране  сколько  угодно
помешанных, готовых - не сомневаюсь -  хоть  сейчас  подставить  голову  под
топор на Тауэр-Хилл только для того, чтобы наделать  шума;  многие,  подобно
Хенту,  руководствуются  соображениями  эстетики  и  хотели  бы   подправить
положение   дел;   многим,   подобно   сэру    Бердетту,    {11}    нравится
председательствовать на политических обедах,но нет никого, кто готов к тому,
чтобы в безвестности нести свой крест  во  имя  отечества.  Худшими  из  нас
движет жажда наживы, лучшими  -  тщеславие.  Среди  нас  нет  Мильтона,  нет
Олджернона Сидни. {12} Правители в наши дни охотно меняют звание Человека на
звание Дипломата или Министра. Мы дышим в атмосфере, отдающей  аптекой.  Все
правительственные  учреждения  далеко  отошли  от  простоты,  в  которой   и
заключается   величайшая   сила:   в   данном   отношении   между   нынешним
правительством и правительством Оливера Кромвеля {13} такая же разница,  как
между двенадцатью римскими  таблицами  {14}  и  томами  гражданского  права,
кодифицированного  Юстинианом.  {15}   Тому,   кто   занимает   нынче   пост
лорда-канцлера, воздают почести независимо от того, кто он - Боров или  лорд
Бэкон. {16} Людей волнует не  подлинное  величие,  а  количество  орденов  в
петлицах. Невзирая на участие, которое либералы принимают в деле  Наполеона,
меня не покидает мысль, что существованию Свободы он нанес  гораздо  больший
ущерб, чем кто-либо другой был способен это сделать:  суть  не  в  том,  что
аристократы восстановили свое божественное право или  намереваются  обратить
его на пользу  общества  -  нет,  они  последовали  примеру  Наполеона  и  в
дальнейшем будут только творить зло, которое сотворил бы он, но - отнюдь  не
благо. Самое худшее  заключается  в  том,  что  именно  Наполеон  обучил  их
сколачивать  свои  чудовищные  армии.  -    Дилк,  известный  вам   как
воплощение человеческого совершенства по Годвину, {17}  носится  с  идеей  о
том, что именно Америка  будет  той  страной,  которая  подхватит  у  Англии
эстафету  человеческого  совершенства.  Я  придерживаюсь  совершенно   иного
мнения.  Страна,  подобная  Соединенным  Штатам,  где   величайшими   людьми
почитаются Франклины {18} и Вашингтоны, {19} неспособна на это.  Франклин  и
Вашингтон - великие люди, не спорю, но  можно  ли  сравнивать  их  с  нашими
соотечественниками - Мильтоном и двумя  Сидни?  {20}  Один  был  квакером  с
философской жилкой и призывал плоскими сентенциями  к  скопидомству;  другой
продал  своего  боевого  коня,  который  пронес  его  невредимым  через  все
сражения. Оба этих американца - люди великие,  но  не  возвышенного  склада:
народ  Соединенных  Штатов  никогда  не  обретет  возвышенности.  Склад  ума
Беркбека {21} слишком  уж  американский.  Вы  должны  стремиться  -  правда,
соблюдая крайнюю осторожность - вдохнуть в жителей вашего поселения  частицу
совсем иного духа: этим вы принесете своим  потомкам  больше  добра,  нежели
можете вообразить. Если бы, помимо выздоровления Тома, я испрашивал  у  неба
какое-то великое благо, я молился бы о том, чтобы один из ваших сыновей стал
первым американским поэтом. Меня  распирает  от  желания  пророчествовать  -
говорят, пророчества сбываются сами собой:

                         Ночь нисходит, тайн полна,
                         Загорается луна.
                         Вот уже и звезды дремлют
                         И сквозь сон кому-то внемлют -
                       5      Кто их слух привлек?
                         Это песен тихий звон
                         Потревожил звездный сон,
                         И весь мир в луну влюблен,
                              Слыша мой рожок.
                      10 Растворите, звезды, уши!
                         Слушай, полный месяц! Слушай,
                         Свод небесный! Вам спою
                         Колыбельную мою,
                              Песенку мою.
                      15 Дремли, дремли, дремли, дремли,
                         Внемли, внемли, внемли, внемли -
                              Слушай песнь мою!
                         Пусть камыш для колыбели
                         Наломать мы не успели
                      20 И собрали хлопка мало,
                         Что пойдет на покрывало,
                         Шерстяной же плед мальца
                         Носит глупая овца, -
                         Дремли, дремли, дремли, дремли,
                      25 Внемли, внемли, внемли, внемли  -
                              Слушай песнь мою!
                         Вижу! Вон ты, предо мною,
                         Окруженный тишиною!
                         Я все вижу! Ты, малыш,
                      30 На коленях мамы спишь...
                         Не малыш! О нет же, нет:
                         Божьей милостью Поэт!
                         Лира, лира мальчугана
                         Светом осиянна!
                      35 Над кроваткою висит
                         И горит, горит, горит
                         Лира негасимо.
                         Ну, малыш, очнись, проснись,
                         Посмотри скорее ввысь:
                      40 Пышет жар оттуда -
                              Чудо, чудо!
                         Он взглянул, взглянул, взглянул,
                         Он дерзнул, лишь он дерзнул!
                         Тянется к огню ручонка -
                      45 Разом съежился огонь, -
                         Лира же в руке ребенка
                         Оживает наконец -
                         Ты воистину певец!
                             Баловень богов,
                      50     Западных ветров,
                         Ты воистину певец!
                         Славься, человек,
                         Ныне и вовек,
                              Баловень богов,
                      55      Западных ветров,
                         Славься, человек!

                                    (Перевод Сергея-Таска)

      Возвращаюсь к письму. Я снова встретил  ту  самую  даму,  которую
видел  в  Гастингсе  {23}  и  с  которой  познакомился,  когда  мы  с   вами
направлялись в Оперу. Я обогнал  ее  на  улице,  ведущей  от  Бедфорд-Роу  к
Лэм-Кондуит-стрит, обернулся - казалось, она была  рада  этому:  рада  нашей
встрече и не задета тем, что сначала я прошел мимо. Мы дошли до  Излингтона,
{24} где посетили ее знакомого - содержателя школьного пансиона. Эта женщина
всегда была для меня загадкой: ведь  тогда  мы  были  вместе  с  Рейнолдсом,
однако по ее желанию наши встречи должны оставаться тайной  для  всех  наших
общих знакомых. Идя рядом с ней - сначала мы  шли  переулками,  потом  улицы
стали нарядней, - я ломал себе голову, чем все это кончится, и  приготовился
к любой неожиданности. После того как мы вышли  из  излингтонского  дома,  я
настоял на том, чтобы ее проводить. Она согласилась  -  и  снова  у  меня  в
голове  зароились  всевозможные  предположения,  хотя  школьный  пансион   и
послужил чем-то вроде деликатного намека. Наша прогулка окончилась у дома 34
по Глостер-стрит, Куин-сквер - еще точнее в ее гостиной, куда  мы  поднялись
вместе. Комната убрана с большим вкусом:  много  книг  и  картин,  бронзовая
статуэтка Бонапарта, арфа  и  клавикорды,  попугай,  коноплянка,  шкафчик  с
отборными напитками и проч., и проч., и проч. Она  отнеслась  ко  мне  очень
благосклонно; заставила взять с собой тетерева для Тома и попросила оставить
адрес, чтобы при случае прислать еще дичи. Так как раньше она была нежна  со
мной и позволила себя поцеловать, то я подумал, что  жизнь  потечет  вспять,
если  не  сделать  этого  снова.  Но  у  нее  оказалось  больше  вкуса:  она
почувствовала,  что  это  было  бы  слишком  само  собой  разумеющимся  -  и
уклонилась: не из жеманства, а, как я сказал,  обнаружив  тонкое  понимание.
Она ухитрилась разочаровать меня таким  образом,  что  я  испытал  от  этого
большее удовольствие, чем если бы поцеловал ее: она сказала,  что  ей  будет
гораздо приятнее, если на прощание я просто пожму ей руку. Не знаю, была  ли
она сейчас иначе настроена, или  же  в  своем  воображении  я  не  отдал  ей
должного. Я надеюсь иногда приятно провести с ней вечер - и постараюсь  быть
полезным, если смогу, во всем, что касается вопросов, связанных с книгами  и
искусством. У меня нет по отношению к ней никаких  сладострастных  помыслов:
она и ты, Джорджиана, единственные женщины a peu pres de  mon  age,  {a  peu
pres de mon age - приблизительно моего  возраста  (франц.).}  с  которыми  я
счастлив знаться только ради духовного и  дружеского  общения.  -  Вскоре  я
напишу вам о том, какой образ жизни намереваюсь избрать,  но  сейчас,  когда
Том так болен, я не в состоянии ни о чем думать. - Несмотря на ваше  счастье
и на ваши советы, я надеюсь, что никогда  не  женюсь.  Даже  если  бы  самое
прекрасное существо ожидало меня, когда  я  вернусь  из  путешествия  или  с
прогулки, на полу лежал шелковый персидский ковер, занавеси были сотканы  из
утренних облаков, мягкие стулья и  диван  набиты  лебяжьим  пухом,  к  столу
подавалась манна небесная и вино превосходней бордосского, а  из  окна  моей
комнаты открывался вид на Уинандерское озеро  -  даже  тогда  я  не  был  бы
счастлив, вернее, мое Счастье не было бы столь прекрасно,  сколь  возвышенно
мое Одиночество. Вместо всего, что я описал,  Возвышенное  встретит  меня  у
порога. Жалоба ветра - моя жена и звезды за окном - мои дети.  Могучая  идея
Красоты, заключенной во всех явлениях, вытесняет семейное счастье как  нечто
мелкое и менее существенное  по  сравнению  с  ней:  очаровательная  жена  и
прелестные дети для меня - только  частица  Красоты;  заполнить  мое  сердце
могут лишь тысячи таких прекрасных частиц. По  мере  того  как  крепнет  мое
воображение, я с каждым днем чувствую все яснее, что живу не  в  одном  этом
мире, но в тысячах миров. Стоит мне остаться наедине  с  собой,  как  тотчас
вокруг возникают образы эпического размаха - они служат моему духу такую  же
службу, какую королю служат его телохранители - тогда

                        "Трагедия со скипетром своим
                        Проходит величаво мимо..." {25}

Издаю  ли  я  вместе  с  Ахиллом победный клич, стоя на краю рва,  {26}  или
обретаюсь с Феокритом в долинах Сицилии {27}  -  всецело  зависит  от  моего
душевного состояния. А иногда  все  мое  существо  сливается  с  Троилом  и,
повторяя строки:

                        "Как тень, которая у брега Стикса
                        Ждет переправы..." {28} -

я  истаиваю  в  воздухе  с  таким упоительным сладострастием,  что  безмерно
счастлив моим одиночеством. Все это, вместе взятое - прибавьте сюда еще  мое
мнение о женщинах в целом (а они для меня все равно что дети, с  которыми  я
охотнее поделюсь леденцами, нежели своим  временем)  -  все  это  воздвигает
между мной и женитьбой барьер, чему я не устаю  радоваться.  Пишу  об  этом,
чтобы вы знали: и на мою долю  выпадают  высшие  наслаждения.  Даже  если  я
изберу своим уделом одиночество, одиноким я не буду.  Как  видите,  я  очень
далек от хандры. Единственное, что может причинить мне отнюдь не  мимолетное
страдание, это сомнения в  моих  поэтических  способностях:  такие  сомнения
посещают меня редко и не долее  одного  дня  -  и  я  с  надеждой  смотрю  в
недалекое будущее, когда избавлюсь от них навсегда.  Я  счастлив,  насколько
может быть счастлив человек, то есть я был бы  счастлив,  если  бы  Том  был
здоров, а я был бы уверен в вашем  благополучии.  Тогда  я  был  бы  достоин
зависти, особенно если бы моя  томительная  страсть  к  прекрасному  слилась
воедино с честолюбивыми устремлениями духа. Подумайте  только,  как  отрадно
мне одиночество, если взглянуть на  мои  попытки  общения  с  миром:  там  я
выгляжу сущим дитятей, там меня  совершенно  не  знают  даже  самые  близкие
знакомые. Я не рассеиваю их заблуждений,  как  если  бы  боялся  раздразнить
ребенка. Одни считают меня так себе -  серединкой  на  половинку,  другие  -
попросту глупеньким, третьи - вовсе дураковатым, и каждый думает, что против
моей  воли  подмечает  во  мне   самую   слабую   сторону,   тогда   как   в
действительности я сам позволяю им это. Подобные мнения трогают  меня  мало:
ведь мои душевные запасы так велики. Вот одна из главных причин, почему меня
так охотно принимают в обществе: всякий из присутствующих может выгодно себя
показать, деликатно оттеснив на задний план того,  кто  почитается  неплохим
поэтом. Надеюсь, что,  говоря  это,  я  не  "кривляюсь  перед  небом"  и  не
"заставляю ангелов лить слезы"; {29}  -  думаю,  что  нет:  я  не  питаю  ни
малейшего презрения к породе, к коей принадлежу сам. Как ни странно, но  чем
возвышеннее порывы моей души, тем смиреннее я становлюсь. Однако довольно об
этом - хотя из любви ко мне вы будете думать иначе.    Надеюсь,  что  к
тому времени,  когда  вы  получите  это  письмо,  ваши  главные  затруднения
окажутся позади. Я узнаю о них так же, как о вашей морской болезни  -  когда
они  уже  превратятся  в  воспоминание.  Не  принимайтесь  за  дела  слишком
ревностно - относитесь ко всему со спокойствием и заботьтесь прежде всего  о
своем здоровье. На