репить разум  -  не  иметь  ни  о  чем  собственного
мнения: сделать свой ум широкой улицей, открытой для любой мысли - не только
для немногих избранных. Людей подобного рода не так  уж  мало.  Все  заядлые
спорщики из их числа. Любой вопрос у них уже разрешен загодя. Они  хотят  во
что бы то ни стало вбить в голову другим свои  взгляды  -  и  даже  если  ты
переменил мнение, они все равно убеждены в твоей неправоте. Дилк  никогда  в
жизни не дойдет до истины, поскольку все  время  пытается  овладеть  ею.  Он
слишком рьяный приверженец Годвина.


        "38. ФАННИ БРОН"

                         11 октября 1819 г. Лондон

                                                              Колледж-стрит.

Моя любимая,

     Сегодня я живу вчерашним днем: мне как будто снился  волшебный  сон.  Я
весь в твоей власти. Напиши мне хоть несколько строк и  обещай,  что  всегда
будешь со мной так же ласкова, как вчера. Ты ослепила  меня.  На  свете  нет
ничего нежнее и ярче. Когда Брауну вздумалось вчера вечером  рассказать  эту
историю про меня - а она так походила на правду, -  я  почувствовал,  что  -
поверь ты ей - моя жизнь была бы кончена, хотя кому угодно другому я мог  бы
противопоставить все свое упрямство. Не зная еще, что Браун сам  опровергнет
собственную выдумку,  я  испытал  подлинное  отчаяние.  Когда  же  снова  мы
проведем день вдвоем? Ты подарила мне  тысячу  поцелуев  -  я  всем  сердцем
благодарен любви за это, - но  если  бы  ты  отказала  в  тысяча  первом,  я
уверился бы, что на меня обрушилось непереносимое горе. Если тебе вздумается
когда-нибудь исполнить вчерашнюю угрозу - поверь, не гордость, не тщеславие,
не мелкая страсть истерзали бы меня - нет, это навеки пронзило бы мне сердце
- я бы не вынес этого. Утром я виделся  с  миссис  Дилк:  она  сказала,  что
составит мне компанию в любой погожий день.
                                                  Всегда твой
                                                              Джон Китс.
О счастие мое!


        "39. ФАННИ БРОН"

                         13 октября 1819 г. Лондон

                                                          25, Колледж-стрит.

Любимая моя,

     В эту минуту я взялся переписывать  набело  кое-какие  стихи.  Дело  не
движется - все валится из рук. Мне нужно написать тебе хотя бы две  строчки:
как знать, не поможет ли это отвлечься от мыслей о тебе -  пусть  ненадолго.
Клянусь, ни о чем другом я не в силах думать. Прошло  то  время,  когда  мне
доставало мужества давать тебе советы и предостерегать, раскрывая  глаза  на
незавидное утро  моей  жизни.  Любовь  сделала  меня  эгоистом.  Я  не  могу
существовать без тебя. Для меня исчезает  все,  кроме  желания  видеть  тебя
снова: жизнь останавливается на этом, дальше ничего нет. Ты  поглотила  меня
без остатка. В настоящий момент у меня такое ощущение, будто я  исчезаю.  Не
может быть острее несчастья, чем отчаяться  увидеть  тебя  снова.  Мне  надо
остерегаться жизни вдали от тебя. Милая Фанни, будет ли сердце  твое  всегда
постоянным? Будет ли, о любовь моя? Моя любовь к тебе беспредельна -  сейчас
получил твою записку - я счастлив почти так же, как  если  бы  был  рядом  с
тобой. Она бесценней корабля с грузом жемчужин. Даже шутя не грози мне! Меня
изумляло, что многие готовы были умереть за веру мученической  смертью  -  я
содрогался при одной мысли об этом. Эта мысль не страшит меня  больше  -  за
свою веру я согласен пойти на любые  муки.  Любовь  -  моя  религия,  я  рад
умереть за нее. Я  рад  умереть  за  тебя.  Мое  кредо  -  Любовь,  а  ты  -
единственный догмат. Ты зачаровала  меня  властью,  которой  я  не  в  силах
противостоять. Я мог противостоять ей, пока не увидел тебя;  и  даже  с  тех
пор, как увидел, нередко пытался "урезонить резоны своей любви" {1} - больше
не в силах - это слишком мучительно. Моя любовь эгоистична. Я не могу дышать
без тебя.
                                            Твой навсегда
                                                            Джон Китс.


        "40. ДЖОНУ ТЕЙЛОРУ"

                         17 ноября 1819 г. Хэмпстед

                                                      Вентворт-Плейс, среда.
Дорогой Тейлор,

     Я принял решение не отдавать в печать ни строки из уже написанного,  но
вместо того вскоре опубликовать новую поэму, которая, надеюсь, мне  удастся.
Поскольку нет ничего  увлекательнее  чудес  и  нет  лучшей,  нежели  чудеса,
гарантии рождения гармоничных напевов, я  пытаюсь  убедить  себя  дать  волю
фантазии - пусть делает, что хочет. Никак не могу придти к согласию с  самим
собой. Чудеса перестали быть для меня чудесами. Среди обыкновенных мужчин  и
женщин мне дышится легче. Чосер больше мне по душе,  чем  Ариосто.  {1}  Мой
скромный драматургический дар - каким бы скудным он ни показался в драме,  -
быть может, будет достаточен для поэмы. Я хотел бы  разлить  краски  "Святой
Агнесы" по строкам поэмы, дабы на этом фоне рельефно  выступали  действующие
лица и их чувства. Две-три такие поэмы за шесть лет - если бог сохранит  мне
жизнь - послужили бы прекрасными  ступенями  ad  Parnassum  altissimum.  {ad
Parnassum altissimum - к высочайшему Парнасу (латин.).} Я хочу сказать,  что
это придаст мне смелости, - и я напишу несколько хороших пьес: вот мое самое
честолюбивое устремление, когда мною овладевает честолюбие (увы, это  бывает
очень редко). Тема, о которой мы с Вами раза два говорили  -  история  графа
Лестера {2} - по-моему, обещает многое. Сегодня утром я принялся  за  чтение
Холиншеда {3} об Елизавете. У Вас, помнится,  были  когда-то  книги  на  эту
тему, и Вы обещали дать их мне на время. Если  они  еще  у  Вас  или  же  Вы
располагаете другими, которые могли бы быть для меня  полезны,  я  знаю,  Вы
поддержите мою упавшую духом Музу и пришлете их или  же  дадите  мне  знать,
когда наш посыльный сможет  зайти  за  ними  с  моим  ящичком.  Я  попытаюсь
эгоистически засесть за работу над будущей поэмой.
                                   Ваш искренний друг
                                                       Джон Китс.


        "41. ФАННИ БРОН"

                         Февраль 1820 г., Хэмпстед

Моя дорогая Фанни,

     Постарайся, чтобы твоя мать не подумала, будто я  обижен  тем,  что  ты
написала вчера. По какой-то причине в твоей вчерашней  записке  было  меньше
бесценных слов, чем в предыдущих. Как  бы  я  хотел,  чтобы  ты  по-прежнему
называла меня любимым! Видеть тебя счастливой и радостной -  величайшая  для
меня отрада, но дай мне верить в то,  что  мое  выздоровление  сделает  тебя
вдвое счастливее. Мои нервы расстроены, это правда  -  и,  может  быть,  мне
кажется, что я серьезнее болен, чем оно есть на самом деле, - но  даже  если
это так, отнесись ко мне снисходительно и  порадуй  лаской,  какой,  бывало,
баловала меня раньше в письмах.  Моя  милая,  когда  я  оглядываюсь  на  все
страдания и муки, какие я пережил за тебя со дня  моего  отъезда  на  остров
Уайт, {1} когда вспоминаю восторг, в каком пребывал порою, и тоску,  которою
он сменялся, я не перестаю дивиться Красоте, столь властно меня очаровавшей.
Отослав эту записку, я  буду  стоять  в  передней  комнате  в  надежде  тебя
увидеть: прошу тебя, выйди на минуту в сад. Какие преграды ставит между мной
и тобой моя болезнь! Даже при хорошем самочувствии мне следует  быть  больше
философом. Теперь, когда много ночей я провел без сна и  покоя,  меня  стали
тревожить и другие мысли. "Если мне суждено умереть, - думал я, - память обо
мне не внушит моим друзьям гордости - за  свою  жизнь  я  не  создал  ничего
бессмертного, однако я был предан  принципу  Красоты,  заключенной  во  всех
явлениях, и, будь у  меня  больше  времени,  я  сумел  бы  оставить  о  себе
долговечную память". Мысли, подобные этим, мало тревожили меня, когда я  еще
не был болен и всеми фибрами души рвался к тебе; теперь все мои  размышления
проникнуты  -  вправе  ли  я  сказать  так  о  себе?  -  "последней  немощью
благородных умов". {2}
                      Да благословит тебя бог, любовь моя.
                                                          Дж. Китс.


        "42. ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ"

                        16 августа 1820 г. Хэмпстед

                                                       Хэмпстед, 16 августа.

Дорогой Шелли,

     Я очень тронут тем, что Вы, несмотря на все свои заботы,  написали  мне
такое письмо - да  еще  из  чужой  страны.  Если  я  не  воспользуюсь  Вашим
приглашением, то причиной тому будет обстоятельство,  которое  мне  страстно
хотелось бы предсказать. Английская  зима,  вне  сомнения,  прикончит  меня,
причем самым затяжным и мучительным способом. Поэтому  я  должен  ехать  или
плыть в Италию, как солдат отправляется на огневую позицию.  Сейчас  у  меня
хуже всего с нервами, но и они слегка успокаиваются, когда я думаю, что даже
при самом тяжком исходе мне не суждено будет остаться прикованным  к  одному
месту  достаточно  долго  для  того,  чтобы  возненавидеть  две   бессменные
кроватные спинки. Я рад, что Вам  понравилась  моя  бедная  поэма.  Я  бы  с
удовольствием переписал ее заново, если бы это было возможно  и  если  бы  я
заботился о своей репутации  так,  как  раньше.  Хент  передал  мне  от  Вас
экземпляр "Ченчи". {1} Я могу судить только о ее поэтичности и драматическом
эффекте,  которые  многие  теперь  считают  Маммоной.   Они   считают,   что
современное   произведение   должно   преследовать   некую   цель:   это-то,
по-видимому, и есть для них бог. Но _художник_  как  раз  и  должен  служить
Маммоне. {2} Он должен сосредоточиться в себе, возможно, быть даже эгоистом.
Вы, я верю, простите меня, если я откровенно скажу,  что  Вам  бы  следовало
ограничить свое великодушие, стать больше художником  и  "наполнять  золотой
рудой малейшую трещинку" {3}  в  избранном  Вами  предмете.  Вероятно,  одна
только мысль о такой дисциплине скует Вас, словно ледяной цепью: ведь  Вы  и
полгода не провели в покое, со сложенными крылами. Вам  странно,  не  правда
ли, слышать все это от автора "Эндимиона", ум которого напоминал раскиданную
колоду карт. Но теперь я собран и подобран масть к масти. Воображение -  мой
монастырь, а сам я - монах в нем.  Вам  придется  самому  истолковывать  мои
метафоры. "Прометея" жду со дня на день. {4} С моей точки  зрения,  было  бы
лучше, чтобы он находился у Вас еще в рукописи: если бы Вы последовали моему
совету, то сейчас заканчивали бы только второй акт. Помню, как  в  Хэмпстеде
Вы убеждали меня не выпускать в свет свои первые опыты: возвращаю  Вам  этот
совет. Большинство стихов в томике, который я посылаю Вам, {5} было написано
года два назад: я никогда не опубликовал бы их, если бы не  надежда  извлечь
некоторый доход. Как видите,  теперь  я  склонен  следовать  Вашему  совету.
Позвольте мне еще раз сказать Вам, как глубоко я чувствую  Вашу  доброту  ко
мне. Прошу Вас передать мою искреннюю благодарность и поклон миссис Шелли.
                     В надежде вскоре увидеться с Вами,
                            остаюсь искренне Ваш
                                                 Джон Китс.


        "43. ЧАРЛЬЗУ БРАУНУ"

                          1 ноября 1820 г. Неаполь

                                               Неаполь, первая среда ноября.

Дорогой Браун,

     Вчера с нас сняли карантин; {1} за это время  духота  в  каюте  нанесла
моему здоровью больший вред, чем все путешествие.  Свежий  воздух  несколько
меня взбодрил, и я надеюсь, что смогу сегодня утром  писать  тебе  спокойно,
если возможно писать спокойно в страхе именно перед тем, о чем больше  всего
хочется написать. Раз уж я взялся, придется продолжить  -  может  быть,  это
хоть немного облегчит бремя злополучия, которое ложится на меня  непосильным
гнетом. Я умру, если буду знать наверняка, что никогда больше ее не увижу. Я
не могу по... {* Слово не дописано.} Дорогой Браун, она должна была бы стать
моей, когда я был здоров, - и со мной не случилось бы  ничего  плохого.  Мне
легко умирать, но я не могу расстаться с ней.
     Господи, господи! Стоит любой вещи - из тех, что при мне, - напомнить о
ней, как тоска пронзает  меня  насквозь.  Шелковая  подкладка,  которой  она
подшила мою дорожную шапочку, сжимает мне виски  раскаленными  щипцами.  Мое
воображение до ужаса живо - я вижу ее, слышу, вижу  перед  собой.  Ничто  на
свете не способно отвлечь от нее мои мысли даже на минуту. Так было со  мной
в Англии: я не могу  вспомнить  без  содрогания  те  дни,  когда  томился  в
заточении у Хента {2} и с утра до вечера не спускал  глаз  с  Хэмпстеда.  Но
тогда я мог лелеять надежду увидеться с ней снова - а теперь... О,  если  бы
лежать в земле рядом с ее домом! Я боюсь писать ей - боюсь получить  от  нее
письмо: один только вид ее почерка разобьет мне сердце; даже слышать  о  ней
краем уха, видеть ее имя написанным выше моих сил. Браун, что же мне делать?
Где искать утешения или покоя? Если бы судьба  подарила  мне  выздоровление,
эта страсть убила бы меня снова. Знаешь, во время болезни - у тебя дома и  в
Кентиштауне - этот лихорадочный жар не переставал снедать меня. Когда будешь
писать мне - сделай это немедля - в Рим (poste restante), {poste restante  -
до востребования (франц.).} поставь знак +, если она  здорова  и  счастлива;
если же нет -.
     Передай привет  всем.  Постараюсь  терпеливо  переносить  все  горести.
Человеку в моем состоянии нельзя испытывать ничего подобного. Напиши записку
моей сестре и сообщи кратко  об  этом  письме.  Северн  {3}  чувствует  себя
отлично. Будь мне получше, я принялся бы заманивать тебя в Рим. Боюсь, никто
не сможет меня утешить. Есть ли вести от Джорджа? О,  если  бы  хоть  раз  в
чем-нибудь посчастливилось в жизни мне и моим братьям!  -  тогда  я  мог  бы
надеяться, - но беды преследуют меня, и отчаяние стало привычным. Мне нечего
сказать о Неаполе: вокруг столько нового,  но  все  это  ни  капли  меня  не
интересует. Боюсь писать ей, но хотел бы, чтобы  она  знала,  что  я  о  ней
помню. О Браун, Браун! Грудь мою жжет огнем, словно там угли.  Не  диво  ли,
что человеческое сердце способно вместить и выдержать столько горя?  Неужели
я родился на свет ради такого конца?! Да благословит ее бог - и ее  мать,  и
ее сестру, и Джорджа, и его жену, и тебя, и всех-всех!
                          Всегда твой любящий друг
                                                    Джон Китс.



                     Текстологические принципы издания

     Основной  корпус  предлагаемого  издания  составляют  первый,  а  также
последний из трех поэтических  сборников  Китса,  вышедших  при  его  жизни:
"Стихотворения" (1817) и  ""Ламия",  "Изабелла",  "Канун  святой  Агнесы"  и
другие стихи" (1820): Являясь крайними  вехами  недолгого  творческого  пути
Китса (его поэма "Эндимион" вышла отдельным изданием в  1818  г.),  две  эти
книги - выразительное свидетельство стремительного развития поэта, в течение
двух-трех лет перешедшего от наивно-подражательных опытов к созданию глубоко
оригинальных   и   совершенных   образцов,   расширивших   представление   о
возможностях поэтического слова.
     Судьба  литературного  наследия  Китса,  подлинные  масштабы  дарования
которого  по  достоинству  оценили  лишь  немногие  из  его   современников,
сложилась непросто. За четверть века после его смерти в феврале 1821  г.  из
неопубликованного увидело свет в различных изданиях около двух десятков  его
стихотворений. Серьезным  вкладом  в  изучение  жизни  и  творчества  поэта,
заложившим фундамент позднейшей обширной  китсианы,  оказалось  предпринятое
Ричардом Монктоном Милнзом  (впоследствии  лорд  Хотон)  двухтомное  издание
"Life, Letters, and Literary Remains, of John Keats", вышедшее в 1848  г.  в
Лондоне  и   основанное   на   многочисленных   документах,   биографических
свидетельствах, воспоминаниях друзей и  близких  знакомых  Китса.  Наряду  с
письмами Р. М. Милнз напечатал  впервые  свыше  сорока  произведений  Китса.
Публикации стихов поэта продолжались вплоть до 1939 г. усилиями целого  ряда
литературоведов и  биографов  Китса;  среди  них  особенное  значение  имели
издания под редакцией Гарри Бакстона Формана (1883, 1910, 1915, 1921-1929) и
его сына Мориса Бакстона Формана (1938-1939, 1948),  Сидни  Колвина  (1915),
Эрнеста де Селинкура (1905, 1926)  и  Генри  Уильяма  Гэррода  (1939,  1956,
1958).
     Подготовка   изданий   Китса   сопряжена   с   немалыми    трудностями,
обусловленными отсутствием канонических  редакций  большинства  произведений
Китса. Автографы Китса, который в основном полагался на компетентность своих
издателей, дают, по словам одного из текстологов, "меньшее представление  об
авторских намерениях, нежели списки,  сделанные  близкими  к  поэту  людьми"
(Stillinger Jack. The Texts of Keats's Poems. Harvard Univ. Press, 1974,  p.
83). К наиболее авторитетным, тщательно подготовленным, дающим обширный свод
вариантов  и  разночтений,  снабженным  обстоятельными   комментариями   как
текстологического, так и историко-литературного характера, собраниями стихов
и писем Китса  из  числа  появившихся  в  последнее  время  следует  отнести
издания: The Poems of John Keats / Ed, by Miriam Allott. London,  1970  (3rd
ed.  -  1975);  Keats  John.  The  Compl.  Poems  /  Ed,  by  John  Barnard.
Harmondsworth, 1973 (2nd ed. - 1976); Keats John. The Compl. Poems /  Ed  by
Jack Stillinger. Harvard Univ. Press, 1973 (2nd ed. 1982);  The  Letters  of
John Keats. 1814-1821 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ.
Press, 1958.
     Именно эти издания послужили основой для  подготовки  настоящего  тома.
Кроме того, при  составлении  примечаний  были  использованы,  в  частности,
следующие источники: The Keats Circle: Letters and Papers 1816-1879 / Ed. by
Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2.  Harvard  Univ.  Press,  1965;  Bate  Walter
Jackson. John Keats. Harvard Univ. Press,  1963;  Geppert  Eunice  Clair.  A
Handbook to Keats' Poetry. The Univ. of Texas, 1957.
     Прижизненные сборники Китса  объединили  далеко  не  все  созданные  им
произведения (всего их насчитывается свыше 150).  "Дополнения"  к  основному
корпусу настоящего издания включают в себя расположенные  в  хронологическом
порядке наиболее значительные стихи Китса, оставшиеся за пределами сборников
- среди них фрагмент поэмы "Падение Гипериона", баллада "La Belle Dame  sans
Merci", ряд сонетов, многие из которых  принадлежат  к  признанным  шедеврам
поэта. Стремлением продемонстрировать различные  грани  богатой  поэтической
индивидуальности  Китса  было  продиктовано  и  включение  в  книгу  большой
подборки писем - важной части  его  литературного  наследия,  представляющих
собой  на  редкость  живой  и  яркий  образец  романтической  прозы,   часто
неотделимой   от   собственно   поэтического   творчества:   многие   письма
перемежаются с только что созданными стихами и служат бесценным комментарием
к ним. За пределами тома оставлены произведения, не принадлежащие  к  лучшим
достижениям Китса:  поэма  "Эндимион"  (за  исключением  трех  хрестоматийно
известных отрывков,  помещенных  в  "Дополнениях"),  незаконченная  шуточная
поэма "Колпак  с  бубенцами",  драма  в  стихах  "Оттон  Великий",  фрагмент
трагедии "Король Стефан" и около двадцати стихотворений разных лет - либо не
представляющих серьезного художественного интереса, либо приписываемых Китсу
без достаточных на то  оснований  (по  объему,  однако,  перечисленное  выше
составляет приблизительно  половину  всего  стихотворного  наследия  поэта).
Таким образом, предлагаемое издание впервые представляет  русскому  читателю
творчество Китса в столь широком охвате и является наиболее полным собранием
стихотворений, поэм и писем Китса из существовавших до сих  пор  на  русском
языке. Поэмы Китса "Ламия",  "Гиперион",  фрагмент  "Канун  святого  Марка",
т