выглядит незначительным. Оскорбить  можно
не только словом или действием:  кто  сам  чувствителен  к  обидам,  тот  не
склонен замышлять их против другого. Я не склонен замышлять обиды,  находясь
в дамском обществе - я совершаю преступление, сам  того  не  подозревая.  Не
странно ли это? Среди мужчин я не испытываю ни хандры, ни  злости  в  голове
нет черных мыслей, хочу - говорю, не хочу  -  не  говорю;  я  готов  слушать
других и от каждого узнаю что-либо новое; руки держу в карманах, у меня  нет
никаких подозрений - и вообще чувствую себя превосходно. Среди  женщин  меня
донимают черные мысли, гложет злость и хандра - не  могу  говорить  и  не  в
силах молчать - я полон подозрений не слышу  ни  слова  вокруг  -  тороплюсь
уйти. Прояви же снисходительность и попытайся объяснить  эту  ненормальность
моим разочарованием с тех пор, как прошло детство.  И  однако,  несмотря  на
подобные чувства я счастлив один  посреди  толпы,  наедине  с  собой  или  с
немногими друзьями. Поверь мне, Бейли, несмотря на все это, я далек от мысли
считать тех кто чувствует иначе и стремится к  другому,  более  близорукими,
чем я сам величайшую радость доставила мне женитьба брата - и я  испытан  не
меньшую, если женится кто-либо из моих друзей. Я должен до конца  преодолеть
себя - но как  это  сделать?  Единственный  способ  -  найти  корень  зла  и
избавиться от него посредством повторения "заклятий в обратном  их  порядке"
{4} - это довольно трудно; часто  прочнее  всего  укореняется  предрассудок,
произрастающий из сложнейшего переплетения чувств, которое не  просто  сразу
распутать. У меня есть что сказать по этом поводу, но подождем лучших времен
и более подходящего расположения духа: хватит с меня сознания  того,  что  я
никогда никого не задеваю незаслуженно - в конце концов, я не столь  дурного
мнения о женщинах, дабы предполагать, будто им страх как важно, нравятся они
мистер Джону Китсу пяти футов ростом или же нет. Ты, сдается мне, желал избе
жать всяких разговоров на этот счет - и я не надоем тебе,  дорогой  дружище:
"Аминь", говорю я на этом. - Я вряд ли позволил бы себе бродит по горам  все
эти четыре месяца, если бы не думал, что путешествие даст мне  опыт,  сотрет
многие предубеждения, приучит к трудностям и что  созерцание  величественных
горных картин обогатит мою  душу  новым  впечатлениями,  придав  поэтическим
исканиям б_о_льшую уверенность. Мне было бы не дано всего этого, останься  я
дома, зарывшись в книги и сравняйся хоть с самим Гомером. Я уже  стал  почти
что настоящим горцем пробыл среди диких вершин, видимо, достаточно долго для
того, чтоб не особенно распространяться об их величии. Питался я в  основном
овсяными лепешками, но съел, наверное,  слишком  мало  для  того,  чтобы  по
настоящему к ним пристраститься


        "23. ТОМАСУ КИТСУ"

                             23-26 июля 1818 г.


                         Аладинов джинн покуда {2}
                         Не творил такого чуда;
                         Колдунам над Ди-рекою {3}
                         И не грезилось такое;
                       5 Сам апостол Иоанн,
                         Что провидел сквозь туман
                         В небе, заревом объятом,
                         Семь церквей, сверкавших златом, {4}
                         Не видал таких красот.
                      10 Я вступил под строгий свод;
                         Там на мраморе нагом
                         Некто спал глубоким сном.
                         Море брызгами кропило
                         Ноги спящему и било
                      15 О каменья край плаща;
                         Кудри, по ветру плеща.
                         Вкруг чела вились тяжелым
                         Золотистым ореолом.
                         "Кто сей спящий? Что за грот?" -
                      20 Я шепнул, шагнув вперед.
                         "Что за грот? И кто сей спящий?" -
                         Я шепнул, рукой дрожащей
                         Тронув юношеский лик.
                         Юный дух очнулся вмиг,
                      25 Встал и молвил мне в ответ:
                         "Смерть мою воспел поэт.
                         Лисидасом-пастухом {5}
                         Я зовусь, а здесь мой дом:
                         Он воздвигнут Океаном.
                      30 В нем волна гудит органом;
                         И паломники-дельфины,
                         Жители морской пучины,
                         Жемчуга собрав на дне,
                         В дар сюда несут их мне.
                      35 Но увы - сменился век:
                         Ныне дерзкий человек
                         Волны бороздит упрямо,
                         Не щадя Морского Храма.
                         Горе мне, жрецу: бывало,
                      40 Вод ничто не волновало;
                         Хор пернатых певчих встарь
                         В небесах парил; алтарь
                         Охранял я от людей;
                         Ризничим был сам Протей.
                      45 А теперь людские взгляды
                         Сквозь скалистые преграды
                         Проникают вглубь - и вот
                         Я решил покинуть грот,
                         Бывший мне укрытьем прежде:
                      50 Он доступен стал невежде,
                         Яхтам, шлюпкам, челнокам,
                         Щеголихам, щеголькам
                         С их грошовою кадрилью!
                         Но, противясь их засилью,
                      55 Грот в пучину канет вскоре"...

                         Молвив так, он прыгнул в море -
                         И пропал!

                                          (Перевод Елены Баевской)

Прости:  я  так  разленился,  что  пишу  всякую  чепуху  вроде  этой. Но что
поделаешь?


        "24. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ"

                22 сентября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Рейнолдс,

     Поверь, меня гораздо больше радовала мысль о  твоем  благополучии,  чем
огорчало твое молчание. Разумеется, меня печалит то,  что  я  не  могу  быть
счастливым вместе с тобой, но заклинаю тебя не думать сейчас ни о чем, кроме
радостей: "Розы срывай" {1} etc. Впивай до дна  сладость  жизни.  Сокрушаюсь
над тобой, поскольку это не может длиться вечно - и  сокрушаюсь  над  собой,
так как пью сейчас горькую чашу. Покорись - иного  выхода  нет:  только  эта
мысль меня утешает. Я ни разу не влюблялся, однако последние  два  дня  меня
преследовал некий женский образ {2} - как  раз  сейчас,  когда  лихорадочная
отрада Поэзии выглядит куда менее преступной. Сегодня утром Поэзия  одержала
верх: я снова предался абстракциям, составляющим всю мою жизнь. Я  чувствую,
что избежал новой горести - загадочной и грозной: я благодарен за это.  -  К
моему сердцу приливает палящий жар - не залог ли Бессмертия?
     Бедный Том - эта  женщина  -  и  Поэзия  вызванивают  у  меня  в  груди
колоколами. Сейчас я сравнительно спокоен: знаю, все это огорчит тебя, но ты
должен меня простить. Будь мне известно, что ты отправишься так скоро, я мог
бы послать тебе копию "Горшка с базиликом" - я переписал его.
     А вот вольный перевод сонета Ронсара {3} - думаю, он придется  тебе  по
душе.  Мне  дали  почитать  сборник  его  стихов:  там  много  по-настоящему
прекрасного.

                      Природа, щедрости полна благой,
                           На небесах за веком век таила
                      Кассандру, наделенную красой,
                           Что блеском дивным превзошла светила.
                    5 Амур ее крылами осенил:
                           Во взоре, властью тайного порыва,
                      Такой зажегся несравненный пыл,
                           Что средь богинь пронесся вздох ревнивый.
                      Едва она ступила в мир земной,
                   10      Я страстью воспылал: страданье стало
                      Моим уделом; горек жребий мой -
                           Любовь мне жилы мукой пронизала...

     У меня не было  при  себе  оригинала,  когда  я  переводил:  содержание
концовки я никак не мог вспомнить.
     Мне следовало бы навестить Раиса еще раньше,  но  предписанием  Сори  я
заперт в четырех стенах - и  боюсь  выходить  из-за  ночной  сырости.  -  Ты
знаешь, что все это сущие пустяки. Скоро я  совсем  поправлюсь.  -  О  твоем
предложении буду помнить, как если  бы  оно  взяло  и  осуществилось  -  но,
наверное, ничего не получится. Том все еще лежит в постели: нельзя  сказать,
что ему лучше. Вестей от Джорджа пока нет.
                                    Твой любящий друг
                                                       Джон Китс.


        "25. ДЖЕЙМСУ ОГАСТЕСУ ХЕССИ"

                         8 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Хесси,

     С Вашей  стороны  было  большой  любезностью  прислать  мне  статью  из
"Кроникл", и я поступил гадко, не поблагодарив Вас за это раньше:  простите,
пожалуйста. Вышло так, что эту газету  я  получал  ежедневно  и  сегодняшнюю
видел тоже. Чувствую себя в  долгу  перед  джентльменами,  которые  за  меня
заступились.  {1}  Что  касается  остального,  то  я  теперь  начинаю  лучше
осознавать свои сильные и  слабые  стороны.  Хвала  и  хула  оставляют  лишь
мгновенный след в душе человека, который питает  такую  любовь  к  идеальной
Красоте, что становится  самым  суровым  критиком  своих  произведений.  Моя
собственная взыскательность причинила мне несравненно больше страданий,  чем
"Блэквуд" и "Куортерли" вместе взятые. Когда же  я  чувствую  свою  правоту,
никакая сторонняя хвала не доставит мне столько радости, сколько возможность
снова и  снова  предаваться  в  уединении  наслаждению  прекрасным.  Дж.  С.
совершенно прав, говоря о небрежности "Эндимиона". Как ни парадоксально,  но
не моя вина, если это так. Я сделал все, что было в моих силах.  Если  бы  я
выходил из себя и тщился создать нечто совершенное - и  ради  этого  клянчил
совета и дрожал над каждой строчкой, я бы вообще ничего  не  написал.  Не  в
моем  характере  жаться  и  мяться.  Я  буду  писать  независимо.  Я   писал
независимо, не умея судить здраво. Впоследствии я смогу  писать  независимо,
развив в  себе  такую  способность.  Поэтический  гений  обретает  благодать
собственными  усилиями:  ни  законы,  ни  предписания  не   подстегнут   его
созревания;  ему  нужны  только  самосознание  и   предельная   собранность.
Созидательное начало созидает себя само. - В  "Эндимионе"  я  очертя  голову
ринулся в море и тем самым лучше освоился с течением, с зыбучими  песками  и
острыми рифами, чем если бы  оставался  на  зеленой  лужайке,  наигрывал  на
глупенькой дудочке и услаждался  чаем  и  душеспасительными  советами.  -  Я
никогда не боялся неудач, потому что лучше уж потерпеть неудачу,  нежели  не
суметь  стать  вровень  с  Великими.  Но  я,  кажется,  начинаю  впадать   в
декламацию.
                                       Итак, с поклонами Тейлору и Вудхаусу,
                                   остаюсь искренне
                                                    Ваш Джон Китс.


        "26. РИЧАРДУ ВУДХАУСУ"

                        27 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Вудхаус,

     Ваше письмо доставило мне огромную радость  -  и  гораздо  более  своим
дружеским тоном,  чем  обстоятельным  рассуждением  на  тему,  которая,  как
принято  считать,  находит  живой   отклик   среди   представителей   "genus
irritabile". {"genus irritabile" - "ревнивое пламя  поэтов"  (латин.).}  {1}
Лучшим ответом Вам будет чисто деловое изложение некоторых  моих  мыслей  по
двум основным моментам, которые, подобно стрелкам указателей, направляют нас
в самую гущу всех pro и contra {pro  и  contra  -  за  и  против  (латин.).}
относительно Гения, его взглядов, свершений, честолюбия и пр. - Первое.  Что
касается поэтической личности как таковой (под ней я разумею тип, к которому
принадлежу и сам, если вообще хоть что-то собой представляю, - тип, отличный
от вордсвортовского, величественно-эгоистического,  который  является  вещью
per se {per se - сама по себе (латин.).} и стоит  явно  особняком),  {2}  то
поэтической личности как  таковой  не  существует:  она  не  есть  отдельное
существо - она есть всякое существо и всякое вещество, все и ничто -  у  нее
нет ничего личностного; она наслаждается светом и тьмой - она  живет  полной
жизнью,  равно  принимая  уродливое  и  прекрасное,  знатное  и   безродное,
изобильное  и  скудное,  низменное   и   возвышенное;   она   с   одинаковым
удовольствием  создает  Яго  и  Имогену.  {3}  То,   что   оскорбляет   взор
добродетельного  философа,  восхищает  поэта-хамелеона.  Внимание  к  темной
стороне жизни причиняет не больше вреда,  чем  пристрастие  к  светлой:  для
поэта и то, и другое - повод для размышления.  Поэт  -  самое  непоэтическое
существо на свете, ибо у него нет своего "я": он постоянно  заполняет  собой
самые разные оболочки. Солнце, луна, море, мужчины и  женщины,  повинующиеся
порывам души, поэтичны и обладают  неизменными  свойствами  -  у  поэта  нет
никаких, нет своего "я" - и он, без сомнения,
     самое непоэтическое творение Господа. Поскольку поэт лишен собственного
"я" - а я могу таковым назваться, - удивительно ли, если я вдруг скажу,  что
отныне не намерен больше писать? Разве не может быть так, что  в  это  самое
мгновение  я  склонен  размышлять  о  характерах  Сатурна  и   Опс?   Горько
признаваться, но совершенно ясно,  что  ни  одно  произнесенное  мной  слово
нельзя принимать на веру как идущее из глубины моего собственного "я" - да и
как же иначе, если собственного "я" у меня нет?! Когда я  бываю  в  обществе
других людей и ум мой не занимают порожденные им же фантазии,  тогда  "не-я"
возвращается  к  "я",  {4}  однако  личность   каждого   из   присутствующих
воздействует  на  меня  так  сильно,  что  в  скором  времени  я  совершенно
уничтожаюсь: и не только в кругу взрослых - то же самое произошло бы со мной
и в детской, среди  малышей.  Не  знаю,  насколько  понятно  я  выразился  -
надеюсь, достаточно понятно, чтобы Вам стало ясно, как мало  можно  доверять
всему сказанному мной тогда.
     Далее мне хотелось  бы  сказать  несколько  слов  о  своих  взглядах  и
жизненных планах. Я преисполнен честолюбивого желания принести  миру  благо:
для этого потребуются годы и годы, если мне суждено достигнуть зрелости. Тем
временем я намерен попытаться достичь таких вершин в Поэзии, на какие только
позволит мне взойти моя дерзость. Одни лишь  смутные  очертания  поэтических
замыслов нередко бросают меня в жар. Надеюсь только не утратить  интереса  к
судьбам  человеческим  -  надеюсь,  что  испытываемое  мною   отшельническое
безразличие к похвале людей даже с самой тонкой душой  не  притупит  остроты
моего зрения. Думаю, этого не произойдет. Меня не оставляет уверенность, что
я мог бы писать единственно из любви  к  прекрасному  и  страстного  к  нему
стремления, даже если бы  труды  каждой  ночи  сжигались  поутру  дотла,  не
увиденные никем. А впрочем, как знать, быть может, сейчас я говорю  все  это
не от своего имени, а от имени того, в чьей душе  теперь  обитаю.  Однако  в
любом случае заверяю Вас от всего сердца, что  следующая  фраза  принадлежит
мне - и никому больше. Мне дорога Ваша забота,  я  очень  высоко  ценю  Ваше
доброе расположение ко мне и остаюсь
                                            искренне Ваш
                                                           Джон Китс.


        "27. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ"

                       14-31 октября 1818 г. Хэмпстед

Мой дорогой Джордж,

     Строки из твоего письма, в котором ты жалуешься на отсутствие писем  из
Англии, расстроили меня очень сильно: ведь я собирался написать  тебе  сразу
по  возвращении  из  Шотландии,  а  это  произошло  двумя  месяцами   раньше
намеченного срока, потому что мы с Томом оба совсем неважно себя  чувствуем;
но миссис Уайли сказала мне, что тебе не хотелось бы  ни  от  кого  получать
писем до тех пор, пока ты нам не  напишешь.  Это  показалось  мне  несколько
странным: теперь-то я вижу, что такого быть не  могло,  однако  тогда  я  по
своему легкомыслию выбросил из головы все сомнения  и  продолжал  вести  тот
рассеянно-суматошный и  беспечный  образ  жизни,  который  тебе  так  хорошо
знаком. Если последняя фраза внушит тебе беспокойство за меня, не поддавайся
ему: все твои тревоги будут развеяны моими словами прежде,  чем  ты  успеешь
дочитать до точки.
     С болью в сердце должен признаться, что совсем не жалею о том,  что  ты
не получил вестей от нас в Филадельфии: ничего хорошего о Томе сказать  было
нельзя; из-за этого я не мог взяться за письмо все эти дни; не мог заставить
себя сказать правду о том, что ему не лучше, а хуже - гораздо хуже... И  все
же надо сказать то, что есть: вы, мой дорогой брат  и  моя  дорогая  сестра,
должны взять пример с меня и стойко встретить любое бедствие ради меня,  как
я это делаю ради вас. Помимо тех чувств, которые мы испытываем друг к другу,
нас связывают узы, дарованные нам Провидением, дабы они помогли нам избежать
пагубных последствий безмерного горя, переживаемого в  одиночестве.  У  меня
есть Фанни {1} и есть вы - три человека, чье счастье для меня священно  -  и
это сводит на нет эгоистическое  страдание,  в  которое  я  иначе  неминуемо
погрузился бы, находясь рядом с бедным Томом, а ведь он смотрит на меня  как
на единственное свое утешение. У вас на глазах выступят слезы - пусть! - так
обнимите же друг друга, возблагодарите небо за свое счастье и задумайтесь  о
горестях, которые мы делим со всем человечеством; а потом не  посчитайте  за
грех вернуть себе спокойное расположение духа.
     По крайней мере от одной причины тревоги я вас избавлю:  горло  у  меня
уже не болит; простуду вызвало шлепание по  болоту  на  острове  Малл  -  вы
узнаете обо всем из  моих  шотландских  писем:  позже  я  перепишу  для  вас
кое-какие отрывки. - У меня нет слов, чтобы выразить свою радость  от  того,
что вы нашли счастье друг в  друге.  Луна  за  окном  ярко  сияет  -  сейчас
полнолуние: в мире материи луна для меня то же самое, что вы  в  мире  духа.
Дорогая сестра! Окажись ты рядом, я  едва  ли  сумел  бы  выговорить  слова,
которые  могу  написать  издалека:  я  восхищаюсь  тобой,  я  питаю  к  тебе
величайшую целомудренную нежность, я ни к одной женщине в мире не  испытываю
ничего подобного. Ты напомнишь мне о Фанни - но ее характер еще не устоялся,
ее присутствие не влияет на меня так сильно. Всем сердцем  надеюсь,  что  со
временем и к ней буду относиться точно так же. Не знаю, как  это  вышло,  но
сам по себе я не завязал ни одного знакомства -  почти  все  мои  знакомства
приобретены с твоей помощью, дорогой Джордж: тебе я обязан и тем, что у меня
появилась сестра  -  и  не  просто  сестра,  но  и  прекрасное  человеческое
существо. И сейчас, раз уж я заговорил о тех, кто благодаря  тебе  стал  мне
близок, я не  могу  не  вспомнить  Хэслама  {2}  -  как  самого  преданного,
неизменно любезного и доброго друга. Его забота о Томе, до моего возвращения
и после, не говоря уж о постоянном беспокойстве за тебя,  привязали  меня  к
нему навсегда. Завтра я зайду к миссис Уайли и обменяюсь  с  ней  новостями.
Из-за Тома мне нельзя было бывать у нее так часто, как того хотелось бы -  я
виделся с ней лишь дважды: один раз обедал с ней и Чарльзом  -  она  была  в
добром здравии и хорошем расположении духа, то и дело смеялась моим неловким
шуткам. Мы отправились на чай к миссис Миллар, и на пути туда  нас  особенно
поразила игра светотени у ворот здания Королевской конной гвардии.  Я  готов
исписать для вас целые тома, так что соблюсти в изложении какой-либо порядок
попросту невозможно:  сначала  пойдет  рассказ  о  том,  что  сильнее  всег