на
партизан Сербии, на части Крагуевацкого и Чачакского отрядов, партизаны
захватили роту немцев, сбили разведывательный самолет с начальником связи
коменданта Сербии, освободили Горни Миланавец и Чачак. Из приказа генерала
Франца Боше от 10 октября 1941 года: "В Сербии из-за балканского склада ума
и больших размеров коммунистического и замаскированных под национальные
повстанческих движений нужно выполнить приказание Верховного командования
вооруженных сил с самой большой строгостью. Быстрое и бесцеремонное
подавление сербского восстания явится вкладом в окончательную победу
немцев...
  Если будут потери среди немецких солдат или фольксдойче, то
территориальные уполномоченные коменданты вплоть до командующего полка
сразу же дадут приказ о расстреле противника по следующему порядку:
  а) за каждого убитого немецкого солдата или фолъксдойче (мужчину, женщину
или ребенка) - 100 пленных или заложников;
  б) за каждого раненого немецкого солдата и фольксдойче - 50 пленных или
заложников..."
  Вспоминаю попутно, как попал мне в руки подлинный дневник
тринадцатилетнего бахмачского парнишки Толика Листопадова - этот
потрясающий своей жестокой правдой исторический документ, написанный на
оккупированной Черниговщине, пока хранится у меня, но предназначен для
музея. Это в нем я прочел строчки, пронизанные чувством маленького
патриота: "Скоро ли у нас в городе будут люди, которые и говорят по -
нашему и по духу наши?" А вот опубликованные в моей повести "Здравствуйте,
мама!" строчки из ночной записи 1 января 1942 года:
  "За одного убитого немца будут расстреливать 100 человек наших жителей".
В Нежине кто-то убил немца с собакой, а они за это расстреляли 140
человек жителей и говорят: "100 человек за немца и 40 человек за немецкую
собаку".
  Общие потери немцев в районе Крагуеваца на 16 октября 1941 года составили
пятьдесят человек убитыми и сорок ранеными. Гитлеровцы с педантичной
точностью выполнила приказ... 50х100+40х50=7000... Территориально
уполномоченный комендант, опираясь на свежие войсковые батальоны, оттеснил
партизанские отряды в горы и приступил к исполнению карательных
обязанностей. Людей хватали в домах, на улицах, в церквах, школах. Брали
только мальчиков, юношей, мужчин и стариков, уводили и увозили в глубокую
низину, где текли два светлых ручья... К вечеру 21 октября 1941 года у
Красного города, как называют в народе Крагуевац, лежало ровно 7000 трупов.
  В долине этой сегодня мемориальный музей. Со старых фотографий смотрят на
тебя все семь тысяч пар глаз, закрывшихся туманным осенним днем. Безгрешные
искристые ребячьи глаза - тихие, доверчивые, наивные, задумчивые, грустные,
озорные, кроткие, веселые, отчаянные! Траурно - торжественное шествие ста
тысяч детей Югославии к святым могилам ровесников - самое возвышенное, что
я видел в жизни. Стою у одного из мемориалов, под которым покоятся останки
трехсот школьников и восемнадцати учителей, вижу закаменевшее лицо Сергея
Викулова, слышу - вспоминаю слова сербского друга:

  Мой класс ожидает пули,
  И никто никому не подсказывает...
  Все, даже самые маленькие, на память знают урок,
  В последний раз поблескивают их ребячьи глаза:

  Здесь нет двоечников, ибо мы сыны народа,
  У которого и самый маленький ребенок,
  Лишь только научится ходить,
  Уже знает, как нужно умирать.

  Разве вы вс„ еще удивляетесь,
  Что добровольно остаюсь с ними?

  Чтобы я, их старый учитель, одних их оставил?
  А завтра? Чтобы на меня показывали пальцем?
  Вы этого не понимаете...
  Это мы, "дикари", знаем:

  Учитель не только с классным журналом учитель.
  Стреляйте! Я веду последний урок!

  И еще не вспоминается последнее посещение Кракова...
  Равель, резиденция польских королей. Торжественнопечальный спуск к
саркофагу Адама Мицкевича. Всплывают в памяти белые, нерифмованные стихи
Анатолия Чивилихина, столь редкие в его творчестве:

  Та армия, в которой я служил,
  Освободила Краков в день январский...

  19 января 1945 года... Поэт и воин не увидел, однако, Вавеля в тот день -
освободители спешили на Одер. И лишь светлой победной весною, возвращаясь
домой, он со своими фронтовыми друзьями сделал остановку в Кракове. После
ужасающих руин, которые довелось им увидеть за прошедшие четыре года, они
надумали поближе познакомиться с сокровищем, спасенным ими, - ведь древний
Краков, прекрасный город ученых, революционеров, поэтов, рабочих, служащих,
художников, студентов, был обречен фашистами на полное уничтожение, и
только молниеносная мера нашего Верховного Главнокомандования спасла это
историко - архитектурное сокровище Польши и всей Европы.
  В Вавель победителей пригласили хозяева: "осмотреть гробницы тех, кто
когда-то властно правил Польшей".

  Я объяснил, что русских офицеров
  Сюда влекло желание другое-
  Здесь погребен, друг нашего поэта
  И друг свободы - значит, друг наш дважды.
  И мы пришли, чтоб возложить венок,

  Зримо вижу картину, как наш Анатолий с венком весенних цветов идет в
группе друзей - фронтовиков сквозь толпу посетителей, которая уважительно
расступается пред их сияющими орденами и медалями, пред этим венком.

  Сначала показалось непонятным -
  Как окружая королей заботой,
  Здесь умные рабы не рассчитали,
  Что королям, должно быть плохо спится
  В соседстве с верным рыцарем свободы,
  Однако вскоре объяснилось все...

  Русские офицеры весны 1945 года не смотрели на помпезные гробницы
королей, на величественные своды, на витражи, резные колонны и решетки
художественного литья - они шли, провожаемые любопытными и почтительными
взглядами, прямо к простым железным перильцам, что скромно расположились
средь каменного пола, огораживая вход в подземелье.

  Да, он лежит под мраморным надгробьем
  Невдалеке от Яна Казимира,
  Совсем невдалеке от Сигизмунда,
  Но, чтобы не тревожить сих последних,
  Его похоронили в подземелье,
  И вход закрыт железною плитой.

  Поэт, если он истинный поэт, увидит смысл и символ в обыденном, зорко
заметит то, мимо чего бездумно пройдут тысячи нас, обычных смертных.

  Изгнанник в жизни и за гробом узник,
  Прими поклон хотя бы лишь за то,
  Что говорил о временах грядущих,
  Когда народы, распри позабыв,
  В единую семью соединятся.

  Последние две строки я знал с детства и вспоминал их, когда впервые
побывал в Вавеле, где было тогда не так людно. Вспомнились они мне и
сейчас, в пестрой и густой толпе современных туристов. Снова величественные
фигуры Александра Пушкина и Адама Мицкевича встали в памяти рядом,
соединенные тем общеизвестным стародавним рукопожатием, о коем в не совсем
обыденных, теперь уже далеких обстоятельствах вспоминал незнаменитый
русский поэт Анатолий Чивилихин, ныне покойный... Пусть живет средь людей и
народов вечная добч ропамять!



                                    42


  Открытое письмо Доржийну Дашдаваа, заведующему кафедрой русского языка и
литературы Высшей партийной школы при Центральном Комитете Монгольской
народно - революционной партии

  "Дорогой Доржийн!

  Временами вспоминаю наше доброе знакомство, последующие за ним встречи,
неспешные долгие разговоры обо всем на свете - о "Сокровенном сказании" и
"Слове о полку Игореве", о русской литературе XIX века и монгольском
переводе трех с лишним сотен томов "Ганджура" и "Данчжура" в XVIII, о
Москве и Улан - Баторе, о науке и народных обычаях, о женах и детях, о
космосе и человеческой душе, о зарплате и снабжении, о политике и истории,
о Чили и Кампучии, Америке и Китае, прошлом и будущем.

  Храню твои письма и открытки, написанные чистейшим русским языком, и мою
книгу, переведенную тобой на монгольский, с твоей дарственной надписью.
  А помнишь заседание ученого совета в Московском университете, где ты
защищал свою интересную диссертацию о языке Максима Горького и особенностях
перевода его романа "Мать" на твой родной язык? Накануне мы просидели
полночи над твоим вступительным докладом, уточняя филологические термины.
Ты волновался ут,ром, старательно делал внд невозмутимейшего человека, но я
- то чувствовал и знал, чего тебе, друг, это стоило! Однако все прошло
хорошо, как и должно быть, и я с удовольствием вспоминаю твою отличную
защиту, посещение посольства Монгольской Народной Республики и наше
скромное застолье с холодной русской водкой, теплыми бурятскими бозами,
горячими монгольскими блюдами и замечательным, обжигающим белым пламенем
калмыцким чаем...
  Однажды мы заговорили о русских путешественниках и ученых, сделавших так
много для того, чтобы мир узнал о природе, истории, народе Монголии,
вспоминали Бичурина и Кафарова, Пржевальского и Потанина, Ядринцева и
Певцова, Козлова и - с особенным почтениемГрумм-Гржимайло. У меня на столе
как раз лежали книги этого исследователя Центральной Азии, в их числе и
второй том фундаментальнейшего исследования о Западной Монголии и
Урянхайском крае, впервые изданный в Улан - Баторе на русском языке по
решению Учебного комитета Монгольской Народной Республики вскоре после
наших революций. Кажется, я говорил тебе, что замечательный ученый был
потомком одного из древнейших родов Европы, а по матери - родственником
декабриста - историка А. О. Корниловича и белорусского историка М. О. Без -
Корниловича?
  Никто из прежних путешественников не пахал столь глубоко на таком
обширном поле, как Монголия, и едва ли кому - нибудь удастся повторить
научный подвиг Григория Ефимовича! Глубокие исследования по географии,
геологии, почвоведению, метеорологии, зоологии, ботанике, экономике,
антропологии, этнографии, историй. Сейчас, пожалуй, несколько институтов не
справятся за такой срок с работой, которую проделал Г. Е. ГруммГржимайло с
несколькими спутниками - сотрудниками. За полтора года ученый прошел 7250
километров, из них шесть тысяч - первым, сделал 140 гипсометрических и
анероидных измерений, определил географические координаты 30 пунктов, стал
первым европейцем, добывшим лошадь Пржевальского. На доске научных
соревнований каждого института, снаряжающего экспедиции, можно бы вывесить
в качестве образца перечень того, что привез из Центральной Азии в конце
прошлого века Григорий Ефимович Грумм-Гржимайло: 114 экземпляров крупных и
средних млекопитающих, более 100 мелких, 1150 экземпляров птиц, 700 яиц с
гнездами, около 100 экземпляров рыб, 105 - пресмыкающихся и земноводных,
35000 экземпляров насекомых, 800 листов гербария, 850 образцов горных
пород, множество журналов с монгольскими песнями, преданиями, словниками,
статистическими таблицами, ящики с негативами и материалами других заданий;
вот какие истинные рыцари науки, Доржийн, закладывали фундамент наших
знаний друг о друге!
  А второй том "Западной Монголии и Урянхайского края", целиком посвященный
истории твоей родины с древнейших времен, - монументальное научное
сочинение в девягьсот широкоформатных страниц, - даже сравнить, кажется, не
с чем, и я его читаю как захватывающий роман, с недоумением и сожалением
отмечая, что такого концентрированного и глубокого труда о моей стране и
моем народе пока не создано... Близкие Григория Ефимовича рассказывали мне
о том, как трудны были его последние дни, омраченные тяжелой болезнью, как
он, мужественно борясь со смертью, скончался весной 1936 года. Хоронили его
все московские Грумы и ленинградские Груммы, знакомые и незнакомые
сограждане, советские ученые во главе с президентом Академии наук
Александром Петровичем Карпинским, бессменно занимавшим этот высокий
выборный пост с мая 1917 года и умершим через несколько месяцев после
своего друга и коллеги...
  И может, ты не знаешь, Доржийн, что на похороны Г. Е. Грумм-Гржимайло
срочно вылетела тогда из УланБатора большая группа монгольских ученых?
Успели, и никому не позволили нести гроб с телом покойного - ни у дома на
улице Графтио, ни на Волковом кладбище, попросили предоставить это право
им. Выступивший на гражданской панихиде монгольский ученый сказал, что в
его народе живет память о седобородом русском, который прошел всю Азию и
знал, как растут горы и рождаются моря. Схоронили его по соседству с
великим писателем Николаем Лесковым...
  Об истории мы много с тобой говорим при наших встречах. В прошлом каждого
народа были и темные, и светлые страницы, заполненные описанием деяний
героев и злодеянии антигероев. Однажды у нас зашел разговор о Чингиз-хане.
Я сказал, что это был, видно, сильный мужик, если сумел... А ты вдруг
перебил, возразив, что этот ужас какой сильный мужик загубил миллионы людей
по всем сторонам света и омертвил свой народ, выключив его на много веков
из мировой истории.
  Да, Доржийн, я знаю это. Современный монгольский историк Ш. Сандаг пишет:
"Тотальная мобилизация людских и экономических ресурсов нанесла Монголии
серьезный ущерб. Монгольские воины, огнем и мечом покоряя чужие страны и
оставаясь там в качестве полицейской силы Монгольской империи, не
вернулись, а рассеялись и ассимилировались с более многочисленными народами
на местах. Жестоко пострадала и экономика страны, поставленная на службу
военным авантюрам".
  Чингиз-хан и его потомки алчно грабили всех и вся, ничего не оставив
после себя, кроме тяжких воспоминаний о реках пролитой человеческой крови,
бесчисленных разрушенных городах Евразии, кроме полуомертвевшей
центральноазиатской территории с ее несчастным народом - тружеником. Много
на эту тему можно было бы сказать анализирующих и обобщающих слов, но мне
лично все сказал неизвестный монгольский поэт XIII века. В замечательном
"Сказании об Аргасуне - хуурчи" он поведал о том, как прискакал к
Чингиз-хану, задержавшемуся в чужой стране на очередном брачном ложе,
народный певец и музыкант Аргасун. Чингиз спросил: "Здоровы ля супруга моя,
сыновья и весь народ?" Аргасун - хуурчи ответил:

  Супруга твоя и сыновья твои здоровы!
  Но не знаешь ты, как живет весь народ твой.
  Жена твоя и сыновья твои здоровы,
  Но не знаешь ты поведенья великого народа твоего!
  Поедает он кожу и кору, что найдет, разорванным ртом своим,
  Всего народа твоего поведенья не знаешь ты!
  Пьет он воду и снег, как случится, жаждущим ртом своим,
  Твоих монголов обычая и поведенья не знаешь ты!
  Это сказал великий поэт...

  В позднее средневековье монгольский народ стал жертвой ничтожных князьков
и родовых старшин, китайских и маньчжурских феодалов. Навалилась на него
также страшная темная сила - наркотическое религиозное учение с его
многовековым опытом духовного порабощения людей и разветвленными
институтами. Бесчисленные ламаистские школы собирали со всей Монголии
мальчиков, чтобы через тридцать пять лет зубрежки выпускать их в мир
знатоками священных книг, содержащих многие тысячи страниц.

  Мне довелось однажды, Доржийн, увидеть все эти триста тридцать четыре
тома канонического санскритского текста. В этом единственном полном
экземпляре, которым располагает моя страна и Европа, хранится, конечно, и
древняя восточная мудрость, и сложнейшая философия, и мистическая
мифология, и народная медицинская рецептура, ждущая расшифровки, но ведь
все на свете должно иметь меру... Семьсот монастырей, тысячи ритулльных
капищ, сто тысяч священнослужителей! Эти святые отцы свято обслуживали
власть имущих, утешая скотоводатруженика тем, что его душа - де переселится
в счастливое новое бытие и забудет краткосрочную земную юдоль... Ламы
ничего не производили, даже потомства, что вместе с массовыми убийствами,
бедностью и болезнями истощало силы нации, катастрофически сокращало ее
численность, и Н. М. Пржевальский сто лет назад с грустью размышлял о
возможном исчезновении твоего, Доржийн, народа с лика земли.
  А он нужен земле, монгольский народ, как любой другой, до наших дней
пронесший сквозь тысячелетия свой язык, любовь к родине, навыки освоения
природных богатств, обычаи, особенности национального характера...
Жестокость была навязана Чингизом его разноплеменным завоевательным ордам
как средство устрашения жертв; жестокими были в те времена и многие власть
имущие Англии, Испании, Руси, Китая, и это в средневековой Европе, где уже
появились первые парламенты и университеты, заживо сожгли Жанну дАрк,
Джордано Бруно, Яна Гуса... Впрочем, ради исторической справедливости
следовало бы отметить, что раннесредневековая земледельческая Русь в силу
различных обстоятельств более или менее бескровно вживалась в просторные
территории угро - финских племен и при создании своей государственности
опиралась на довольно высокую по тем временам морально - этическую основу -
в "Русской правде" (XI век!) не предусматривается в качестве карательных
мер ни увечий, ни смертных казней; допускалось только убийство ночного вора
на месте преступления, если нельзя было его связать и дождаться света; это
была, в сущности, средневековая юридическая формулировка нынешнего так
называемого "предела необходимой самообороны"...
  В одной дореволюционной справочной статье писалось о психическом складе
твоего, Доржийн, народа: "Вообще монголы приветливы и широко гостеприимны,
словоохотливы, вспыльчивы, но не злопамятны, упрямы, но легко поддаются
обаянию лести". В этой давней характеристике все по - человечески
симпатично и понятно, в том числе и последняя черта, насчет "лести", -
скажи, Доржийн, есть ли на свете человек, равнодушный к поощрительному
доброму слову или комплименту? А без упрямства, которое, кстати, часто
путают с упорством, ни один народ не дожил бы до нашего времени, как не
дожил бы он без любви к детям и привычки к труду... Тот же автор писал, что
монголы "способны трудиться много и долго", и - не прими за лесть или
комплимент - я это знаю по твоей диссертация... Труд, зиждитель всего,
жизнелюбие и долготерпение позволили монгольскому народу в самые тяжкие
годы безвременья сохранить надежды на добрые перемены, и они пришли вместе
с большой переменой в судьбе северного соседа, моего народа, с которым
после встречи Ленина и Сухэ - Батора побратался твой народ, Доржийн. И на
огромной территории, свободно вместившей бы несколько самых крупных
европейских государств, зародилась новая современная цивилизация -
социалистическая, то бишь общественная, предусматривающая полное раскрытие
народного потенциала в трудовой связи с принадлежащими ему природными
богатствами, всеобщим обязательным светским образованием, с непременным
сбережением всего национального при его приобщении, естественном входе в
общечеловеческую культуру, науку, политическую и всякую иную жизнь;
феодальная и полукочевая еще в начале XX века Монголия стала к нашим дням
страной стопроцентной грамотности, развивающейся индустрии, интенсивного
скотоводства, устойчивого земледелия. Счастья и мира твоему, Доржийн,
доброму, гостеприимному и мирному народу!
  Опять я вспоминаю о войнах, Доржийн...
  Тридцать три века назад произошла на земле первая война, которая
сохранилась в памяти людей благодаря письменам на камне. Египетский фараон
Рамзес II сражался с царем хеттов Хетасаром, и между ними был - заключен
договор, устанавливающий на земле вечный - мир. После этого на планете
приключилось более пятнадцати тысяч войн, и люди находили для них свои
определительные слова - были войны большие и малые, локальные и мировые,
междоусобные и религиозные, торговые и колониальные, феодальные и
династические, крестьянские и гражданские, внутренние и внешние,
повстанческие и партизанские, грязные и священные, семилетние и столетние,
чайные и опиумные, расовые и народные, наступательные и оборонительные,
химические и танковые, разорительные, захватнические, истощительные,
победоносные, беспощадные, истребительные, тотальные, позиционные, окопные,
сухопутные, морские, воздушные, экономические, холодные, психологические...
  А некоторым войнам земляне пока не смогли придумать односложных названий
из-за их чудовищности. Как назвать войну кампучийских наймитов против
собственного народа, в которой было уничтожено на глазах всего мира более
трех миллионов человек?!
  А как назвать войну против народа Вну