урусов, не желающему оскорблять глаза скучным зрелищем, уши - воем и
стонами победивших и побежденных. Бурундай - степной полководец: он
почитает травяной простор, вековую воинскую хитрость степных сражений,
доброго коня, а превыше всех звуков вселенной ставит шорох стрелы,
пронзающей воздух и тело врага, свист сабли, мерный перестук четырех копыт
и двух сердец. И воины знают, что Бурундай три дня не войдет в этот жалкий
город, который три дня будет принадлежать только им...
  Не пора ль? Солнце давно ушло за край земли, к западному морю, а тут, над
лесами, даже след его, похожий на свежую кровь, уже стерла ночь и низкие
черные тучи. Пора.
  Бурундай махнул рукой и при трепетном свете костра понаблюдал, как
уменьшается большая куча урусских стрел, накопленная за три дня и ночи. К
ней чередой подходят самые знаменитые стрелки войска с особо сильными
составными луками, посылающими стрелу на тысячу шагов. Каждый берет в левую
руку столько стрел, сколько она может удержать. Стрелы быстро кончились, их
не хватило на всех, и череда отборных воинов с луками прервалась,
рассыпалась по своим сотням. Темная пасть ночи сомкнулась вокруг города и
поглотила его, а оттуда, куда ушло солнце, медленно надвигалась, дыша
могильным холодом, совсем густая чернота. Она опускалась к земле,
заволакивала лес и воинов, начала тянуть сюда горькие дымы дальних костров.
  Пора! Бурундай еще раз взмахнул рукой. Верховые, окружавшие полководца,
ускакали в темноту. Все ожило вокруг. Плотная черная масса двинулась к
городу. Скорым шагом мимо Бурундая и каменного урусского изваяния, похожего
на человека с раскинутыми руками, пронесли длинные лестницы, потом
потянулись копейщики. Многие, кроме пик, достающих остриями вершины
белоствольных деревьев, несли и метательные дротики, на поясах - кривые
звонкие сабли, сделанные мастерами Хорезма, Персии, Кавказа и народа
джурдже. Оружие это досталось воинам по праву победителей в боях, по
наследству от старших братьев, отцов или давних соратников, чьи кости легли
в белые снега урусов. И еще у каждого воина висел на поясе острейший нож в
кожаном чехле. За один взблеск он раздваивает, обнажая сердце, грудь коня,
до позвонков протыкает горло врага. На рукояти его даже во сне покоится
рука воина, который сейчас рвется к стене, чтобы с помощью своего надежного
и безотказного друга расчистить путь к первой женщине последнего урусского
города.
  Бурундай знал, что урусы сейчас отбросят свои луки, стрелы и щиты,
схватятся за топоры на длинных рукоятях, за палки с крючьями, за длинные
пики, мечи, железные дубины. Нет, Бурундай не изменит своего решения и не
станет смотреть, как образуется под стеной пропитанное кровью черное месиво
из бывших степняков и как по нему взойдут на стену те, кому это назначено
небом. Бурундай, истинно степной полководец, будет наблюдать за
обыкновенной этой минутой войны отсюда, с возвышения, как учил великий
Чингиз и как всегда делал великий Cубудай. Свою верную тысячу, с которой он
первым пришел сюда, Бурундай берег до этого главного ночного часа и
позволил воинам самим выбрать момент, когда они ринутся в город. Пусть не
торопятся, пожалеют себя, но и не запаздывают, чтобы не остаться без
последней добычи и нетронутых урусских красавиц.
  Внук Темучина сын Джучи выпил свое вечернее вино и в сладких волнах
воображения перебирал различные достоинства жен, уже хорошо отдохнувших,
как и сам хан, от дальнего и тяжелого перехода по чужим заснеженным лесам.
Весь день он тосковал по родным зеленым степям и бездонному синему небу над
ними, по соколиной охоте и свежему кумысу... А может, взять нетронутую
русскую пленницу? Юную, упругую, с шелковистой и прохладной, как шелк,
кожей и синими, под цвет неба, глазами, дрожащую от ужаса...
  Вечернее вино просилось наружу, но внуку Темучина сыну Джучи не хотелось
выходить из теплого урусского жилища, под ветер, завывающий в дымоходе
очага, под снег, что принес этот ветер. О нем сказал охранник в последнем
вечернем докладе. Слава небу! Бурундай под защитой снега и темноты доверху
заполнит ров, барсом прыгнет на стену жалкого урусского городка, что
лепился на круче за покатой горой. Отсюда его не видно, и башен тоже не
разглядеть из этого селеньица, сохраненного Бурундаем. Утром воитель
успокоил его, доложил, что за день подготовка к штурму закончится, лес
урусов хорошо послужит монголам, что лестницы готовы, древки копий
удлинены, сабли отточены. Завтра утром Бату навестит больного Субудая - это
пора сделать не только потому, что верный старый мерин достоин внимания за
великие прошлые заслуги, - надо, чтобы он услышал весть о взятии города от
самого внука Темучина сына Джучи, давно ждущего, когда он сможет гордо
посмотреть в глаз Субудая.
  Внук Темучина сын Джучи запахнул халат, утепленный мастерицами бывшего
народа джурдже, торопливо выбежал наружу, побудив дремлющих охранников, и
вернулся.
  - Чингизиды?
  - Спят, саин-хан, - ответил охранник. - Выпили много вина.
  - Гуюк?
  - Как и днем, никаких вестей.
  - Бури?
  - Тоже.
  - Субудай?
  - Стал совсем похож на старого одногорбого верблюда.
  - Ха, ха! Стонет?
  - Нет, саин-хан. Но лекарь говорит, болезнь у него внутри.
  - Бурундай?
  - Прислал гонца. Пошел на приступ, пожелал легких снов.
  - Жены?
  - Успокоились.
  Наступила пауза, и охранник не знал, уходить ему или дожидаться вопроса.
Внук Темучика сын Джучи сопел, раздувая ноздри, к лицу его прилила горячая
кровь. Охранник попятился к выходу, боясь беспричинного гнева повелителя,
но тот лишь коротко бросил:
  - Пленницу!
  Небо несло колючий снег к городу. Меж редких кустов его подхватывал
ветер, рвущийся из долины дочерней реки. Сквозь снежную кисею мимо
Бурупдая, тяжело дыша, бежали и бежали сквозь кусты воины с копьями, а эти
совсем глупые урусы ничего не чуют. Спустились со стен и сидят у костров -
за белой мерцающей пеленой инопа тускло проступали очертания башен,
подсвеченных неверным красным пламенем. Само небо помогает Бурундаю! Город
уснул, а сторожа греют у огня свои железные одежды, леденеющие наверху от
холодного ночного ветра, и снега. Пока глаза Бурундая не закроются в
последний раз, он будет благодарить небо за эту ночь - войско молча, не
остановимо и беззвучно, как туча, движется на спящий город урусов, а
сильный боковой ветер из долины дочерней реки уносит его грозные шорохи в
широкую сырую снежную пустыню и там растворяет. Пусть эти беспечные урусы
греются за стенами у своих костров, скоро их никакие костры уже не
отогреют! И лишь бы его воины не превратили в большой костер весь этот
город - погибнет золотое зерно, главная добыча Бурундая, за какую он завтра
должен удостоиться благосклонного внимания Бату и одобрительного взгляда
Субудая, если глаз старого воителя совсем не потускнеет до утра.
  Передние воины должны уже пересечь открытое пространство, хлынуть через
вал и ров к стене. Бурундай вглядывался в тревожную темноту, но сквозь
мятущийся снег ничего нельзя было разглядеть, кроме кровавых отсветов
урусских огней за крепостной стеной. Но вот на ней осветились и замелькали
неясные фигуры. Их тени, огромные и уродливые, будто это были чудовища
иного мира, простерлись к лесу и даже в небо, а красные отсветы колдовски
высвечивали вокруг них пляшущую снежную сумятицу.
  - Ур-р-ра-а-а-гх!
  Конь Бурундая прянул на высокий голый куст. Больно хлестнуло по глазам
веткой. Полководец прикрыл их, отжимая слезу пальцами свободной руки, а
другой так осадил коня, что тот взвизгнул от боли и недвижимо застыл в
мучительном оскале. А Бурундай наконец услышал музыку боя - лязг железа и
предсмертные крики, но все покрыл всполошной набат. Урусы поздно хватились
- во вселенной нет сил, что могли бы сейчас остановить воинов Бурундая. Их
будут насквозь пронзать острыми пиками, опрокидывать вместе с лестницами в
ров, засыпанный лесным хламом и мертвыми телами, разваливать им головы
надвое мечами и топорами, но подымутся по другим лестницам другие, и урусов
не хватит, чтобы умертвить всех. Увязив копья и дротики в телах врагов,
отбросив сломанные сабли, они взойдут сейчас по человеческому мясу на
стену, где вырвут из кожаных чехлов ножи, тут же падут от урусских железных
дубин да мечей, и в этот момент прыгнет на город тысяча барсов Бурундая.
  - Ур-рр-ра-гх!
  Древний клич вырвался из тысячи глоток совсем рядом, и Бурундай открыл
еще слезящиеся глаза.
  - Ур-рр-ра-а-а-гх!
  Грозный рев удалялся в метель и темноту, но стал слышней, потому что
урусский колокол внезапно смолк, будто вдруг вырвали его железный язык.
Вскочили уже на башню храма, опередив барсов Бурундая? Срывают одежды с
юных дев, роются в княжьем доме, а этого маленького белоэадого волчонка
волокут за волосы, чтобы утром Бурундай бросил его к ногам Бату?

  Среди ночи Субудай неожиданно позвал к себе Кокэчу, и охранник понял, что
старый воитель хочет попрощаться с сыном, потому что вот уже два дня он
гнал от себя лекаря, желая поскорей встретиться с предками.
  Отец, к удивлению Кокэчу, сидел у очага и грелся.
  - Ты растешь, сын, - сказал Субудай, - и тебе пора знать то, что ты
должен знать, если служишь потомкам Темучина.
  - Слушаю, отец.
  - Это был страшный поход. Темучин учил меня, что множество - страшно. Для
урусов не было страшно множество моих воинов - я привел их сюда столько,
сколько было нужно. Мне было страшно множества чингизидов... Знаешь, почему
курултай назначил главой похода не старшего Орду, а второго сына Джучи
Бату?
  - Не знаю, отец.
  - Джучи отказался завоевывать эти страны, и Темучин, шепчут, его
умертвил. Орда покорил только слабые народы, что жили на север от родины
твоего отца и деда. Бату никого не покорил. Курултаю надо было, чтоб между
ними жила неприязнь, но чтобы каждый из них слушался меня, покорившего
столько народов, сколько тебе лет... Младшие сыновья Джучи Шайбан и Тангут
- не в счет. Ты заметил, как они смотрят мне в рот, когда я говорю?.. А
почему я послал на южных кипчаков Монке с братом Бучеком?
  - Не знаю, отец.
  - Монке и Бучек, сыновья Толуя,- воины, как и их отец. У них отросли
крылья, но пока они только степные воины, и здесь бы мне мешали... А Гуюк,
сын великого хана Угедея, ненавидит Бату, потому что тот глава похода, хотя
сам Гуюк никогда не станет воителем в отличие от младшего своего брата
Кадана, которого Гуюк ревнует к его уже родившейся воинской славе. Курултаю
надо было, чтоб я стоял и над этими братьями да гасил их склоки с Ордой и
Бату... А почему я держу правнука Темучина Бури с его дядей Байдаром, сыном
Чагатая, подальше от всех остальных?
  - Не знаю, отец.
  - Бури - самый безродный среди чингизидов. Его погибший от хорезмской
стрелы отец Мутуген, внук Темучина сын Чагатая, однажды увидел в ставке
красивую жену домашнего слуги, увел ее в закуток и соединился с нею. Ее
разлучили с мужем и оберегали, предполагая, что она понесла, а когда
родился Бури, отдали назад мужу. Бури дерзок не по годам, пьет много вина,
в пьяном виде всегда клянет Бату, и пожилой рассудительный Байдар при нем
исполняет роль дядьки-опекуна... Курултаю надо было, чтоб я держал над ними
руку и отводил их от Бату. Теперь ты понимаешь, сын, что за любую неудачу в
походе отвечает перед курултаем и великим ханом твой отец?
  - Понимаю... И я не хочу служить чингизидам!
  - Никому больше не говори таких слов! За них тебе, Урянктаю и мне забьют
камнями рот.
  - И ты, отец, поэтому служил Темучину, его сыновьям, а теперь внукам?..
  - Да, сын. Другой причины у меня не было и нет.

  Невидимая туча надвинулась на город своим разверстым чревом. Косые
снежные пряди погустели, задними зачернело совсем непроглядно, только
метались и пухли в той черноте красные отсветы, будто дышал огненной пастью
дракон из древних сказаний. Вдруг, пробив тьму и пургу, по глазам Бурундая
остро полоснуло открытое пламя.
  Зажгли город, бараньи головы! Пропадет в огне зерно, сгорит надежда
Бурундая. Он свирепо взмахнул плетью, и конь одним прыжком вынес его на
открытое место, где дуло сильней. Телохранители ринулись за полководцем
навстречу многоголосому вою, что нарастал впереди, пронзая ветер и сердце
Бурундая. Перед мордами коней шарахались, топча раненых, воины, убегающие
от этого дикого предсмертного воя. Огонь впереди прожигал черный дым
кривыми всполохами и оседал, будто вправду высовывал и прятал пламенные
свои языки многоглавый дракон.
  Огненные брызги из страшного зева летели навстречу всадникам. В
беспорядочной толпе бегущих воинов появился первый, кто вырвался из пасти
дракона. Он горел и дымился. Бурундай мельком узрел, как его толкнули, а он
пытается подняться, запрокидывает к небу лицо в черных пузырях и с белыми
мертвыми глазами. Полководец содрогнулся, как пугливая женщина, но тут же
забыл об этом, потому что впереди было много живых факелов, бегущих и
ползущих, куда больше догоравших, уже недвижимых головешек, а еще дальше
такое, чего бы он не хотел увидеть даже в кошмарном пьяном сне.
  За валом ярился огонь. Полыхал весь ров. На стене бегали урусы в железных
одеждах и швыряли белые легкие сосуды, которые вспыхивали внизу новыми и
новыми негасимыми очагами. Перекинули через забрала большие деревянные
бочки. Первая тяжело ударилась о ледяной уступ под стеной, развалилась и
растеклась - разбрызгалась густой черной жидкостью. Огонь бросался на нее
красными языками, задыхался от черного дыма и снова вспыхивал, чтоб уже не
остановиться, а воспламенить все вокруг, даже под собой, внизу, в сердце
рыхлого лесного хлама, куда стекали быстрые огненные струи. Запахи горящей
смолы, березового дегтя, душистого урусского масла смешивались с тяжелым и
сладким трупным духом. К горлу Бурундая подступила тошнота. Полководец с
мрачной отрешенностью вглядывался сквозь дым в этот всепожирающий огонь,
что жаром своим, набирающим силу, начал словно бы оживлять во рву его
бывших воинов - пытаясь встать, они приподнимали головы, медленно
шевелились, тянули к нему горящие руки, выгибали спины, вздувались и
лопались.
  Ров на глазах мельчал, в него из долины дочерней реки врывалось все
больше ветра, который над огнем становился бесснежным, сухим и горячим,
рвал пламя и дым прочь, обнажая городскую стену. Из башенных бойниц урусы
уже лили воду, чтобы остудить бревна, и даже начали наугад постреливать за
вал, в темноту, где вокруг Бурундая немо толпилось его полуживое опаленное
войско.



                                    31


  Внук Темучина сын Джучи проснулся от криков за дверью и тупой боли в
затылке. К нему рвались разъяренные братья: они приволокли Бурундая,
бросили его к ложу внука Темучина сына Джучи, и тот, пнув полководца босой
ногой в лицо, приказал подать коня.
  Бату безрадостно посмотрел на ясное солнце, поднявшееся над косогором, за
которым прятался город, и по свежему, еще не растоптанному снегу подъехал к
избе Субудая. Охранник полководца, подобострастно кланяясь, сказал, что
великий воитель разогнул спину и не хватается за грудь, как это было все
минувшие дни и ночи. Бату, лениво завалившись на шею коня, сполз с седла,
благодарно глянул на синее небо. Он успеет попрощаться со старым
полководцем и, быть может, услышать последние советы. Войдя, он глазами
показал Кокэчу, сыну Субудая, на дверь.
  Субудай встретил хана прежним сверлящим взглядом, приподнялся.
  - Лежи, Субудай, - сказал внук Темучина сын Джучи. - Урусы ночью сожгли
во рву много воинов.
  - Знаю, - проговорил Субудай таким свежим голосом, что Бату обрадовался и
удивился. - Я про это узнал три дня назад.
  - Великому воителю боги обо всем сообщают наперед?
  - Не обо всем. Иначе я бы потерял желание жить. Сегодня они, убрав с неба
тучу, которая меня давила, приказали подняться...
  - Хвала вечному синему небу!
  - И еще боги просили, чтобы пришел ко мне Бурундай.
  - Я выбил пяткой кровь из его ноздрей.
  - Не осмеливаюсь судить великого хана... Бурундай такого не заслужил.
  - Оказывается, у тебя сердце всепрощающего бога, Субудай, но ты сам
говорил мне, что на земле все происходит по соединенной воле всех богов.
  - Бурундай достоин награды, великий хан.
  - Не понимаю.
  - Когда последний властитель бывшего народа джурдже принял змеиный яд и
предал себя огню, мы с дядей твоим Толуем вошли в его дворец. На стене
увидели золотую змею, пожирающую собственный хвост, и сын великого Чингиза
сказал, что человек, сделавший ее,- великий мастер. А я подумал, что мастер
был великим мудрецом.
  - Говори, Субудай.
  - Твое войско, великий хан, давно заглатывает себя. Бурундай обрубил
хвост. Он заживет, а змея спасется, уползет из этих лесов в степь...
Бурундай уменьшил число пустых желудков, которые нечем стало наполнять,
увеличил кормовую долю для тех, кому небо пока сохраняет жизнь.
  - Великий воитель! - воскликнул внук Темучина сын Джучи. - Бурундай
исполнял твою волю?
  - Нет. Волю богов.
  - Спрошу, Субудай. Мне донесли, что ты спас своего сына от этого штурма.
Где Урянктай?
  - Он делает главное дело. Без него ты города не возьмешь, великий хан.
  - А почему не подошли на штурм Гуюк с Каданом?
  - Пусть кормятся на водоразделе. Бури с Байдаром тоже пока не нужны. Я не
хочу обременять тебя, великий хан, лишними заботами.
  - Понимаю и ценю. Спрашиваю же затем, что предвижу у костров шепоты на
разных языках насчет меня и Бурундая. Остальные чисты, а ты, как всегда,
надо всеми.
  - У каждого костра сидит мой человек, понимающий остальных. Язык змеи
безвреден. И его можно легко вырвать.
  Субудай приказал взнуздать коня. Встал на спину охраннику, сам перекинул
ногу через седло. Высокое солнце уже растопило слой свежей пороши и снова
взялось за плотные лежалые снега. С поляны, на которой стоял каменный
урусский бог, Субудай долго смотрел на город. На башнях сидели урусские
сторожа, да любопытные мальчишки бегали по стене, показывая Субудаю языки.
Он соберет всех уцелевших мальчишек города, прикажет вырвать им языки и
отпустить, чтобы шли по этой земле и рассказывали безъязыкими ртами о том,
как милостив он, Субудай, подаривший им жизнь.
  А уруса, создавшего эту крепость, он сразу же наградит за будущую службу!
Ни у бывшего народа джурдже, ни в Хорезме, ни у одного горного племени,
живущего вокруг внутреннего моря, он не видел такой главной стены. Если б
Субудай оказался здесь на месяц раньше, он прошил бы мимо, сделав вид, что
жалкий городок этот ему совсем не нужен. Но Субудаю очень нужен был хлебный
город на севере, а внуку Темучина сыну Джучи снилась богатая древняя
столица урусов, которую Субудай уже, наверное, тоже увидит только во сне.
Потеряно золотое время, и вот он здесь, у этой маленькой крепостенки,
которую надо штурмовать через такой глубокий ров. На дне его лежит пепел
степных воинов, окрасивший снег и воду в грязный цвет, а черная нетронутая
стена так и стоит. Ребенок бы догадался убрать мост через ров и наморозить
на ворота и стену лед, который уничтожился огнем, превратился в эту грязную
воду, что расплылась по обе стороны прорана и уже соединила дочернюю реку с
материнской. Глупый урус! Лед должно было быстро растопить всемогущее
солнце...
  Мудрый урус! Главную эту стену он, оказывается, сделал не прямой или
выпуклой, как везде во вселенной, а с отступом в воротной части. Самый
толстый лед посредине сейчас уничтожился, и стало видно, что стена плавно
изгибается внутрь наподобие осколка глиняной чаши. Надвратная башня стоит
глубже, чем боковые, и в любое место, куда б штурмующие ни подступили,
стрелы полетят отовсюду.
  Нет, этому проклятому урусу он вынул бы глаза и отрубил руки! Под солнцем
ближние строения города показали свои верха, и Субудай, прищурив глаз, ясно
увидел, что за главной внешней стеной поднимается еще одна, очень крепкая с
виду, окружающая самые высокие постройки города. Те в свою очередь
обступали высокий храм с башней для колоколов вверху. Умен урус. Он
расположил внутреннюю крепость не в дальнем конце селения, на мысу, как во
всех других городах этой земли,