пособными материально поддерживать беглецов за границей. И
тут ничего не сладилось, а этот вчерашний мужик тонко уловил, что все
узники, как он сказал Басаргину, еще питают наивные надежды на милость
молодого императора, хотя тот совсем "не такой человек", чтобы им можно
было на что-то надеяться.
  И еще я воображаю жертву, какою третий узник Петропавловки мог обрести
свободу. Генерала Михаила Фонвизина в бытность его на службе очень любили
солдаты и офицеры за храбрость и доброту. В Отечественную воину он,
оказавшись со своей воинской частью в плену, узнал о подходе русских войск
к Парижу, поднял восстание и разоружил французский гарнизон одного городка
в Бретани. Позже он запретил в своем полку телесные наказания. И вот
декабрист Фонвизин однажды во время прогулки увидел, чго охрану крепости
несут его солдаты. Сразу узнав своего командира, они приблизились к нему и
предложили немедленно скрыться за пределы цитадели, соглашаясь таким
образом принять на себя царский гнев и понести неизбежную жестокую кару.
Фонвизин поблагодарил их, но, разумеется, не мог принять этого
самопожертвования, отказался избрать для себя судьбу, которая могла стать
легче судеб его товарищей.
  Наверное, легче и безопаснее других было бежать за границу Михаилу
Лунину. Перед арестом о его судьбе шел затяжной, полумолчаливый спор между
воцарившимся Николаем и его старшим братом, польским наместником
Константином, отрекшимся от престола. Он отпустил Лунина к австрийской
дранице на медвежью охоту, однако Лунин предпочел другой маршрут и другую
охоту...
  Однако ближе всех к желанной цели оказался поручик Черниговского полка
Иван Сухинов. После разгрома восстания, в котором он сыграл едва ли не
самую активную роль, Сухинов бежал в Бессарабию, намереваясь перейти Дунай.
Что он перечувствовал за полтора месяца скитаний, без гроша в кармане, что
передумал, скрываясь от царских ищеек, посланных по его следу, один, как
говорится, бог ведает, однако история сохранила свидетельство его
состояния, когда он добрался наконец до пограничной реки; в тот переломный
час он раскрывает свою душу, и, как любому из декабристов, ему нельзя не
верить, нельзя не поклониться издалека его чувствам. "Горестно было мне
расставаться с родиною. Я прощался с Россией, как с родной матерью, плакал
и беспрерывно бросал взоры свои назад, чтоб взглянуть еще раз на русскую
землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться... Но,
увидя перед собою реку, я остановился... Товарищи, обремененные цепями и
брошенные в темницы, представились моему воображению... Какой-то внутренний
голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди
бедствий и позора. Я почувствовал, что румянец покрыл мои щеки, лицо мое
горело, я стыдился намерения спасти себя, упрекая себя за то, что хочу быть
свободным... и возвратился назад в Кишинев..."
  Как известно, Иван Сухинов покончил самоубийством на Зерентуйском
руднике, когда его заговор был раскрыт, но мечта о восстании и побеге из
Забайкалья была настолько соблазнительной и на первый взгляд легко
осуществимой, что задолго до Сухинова к ней коллективно пришли читинские
декабристы, о чем рассказал в своих "Записках" Николай Басаргин. Семьдесят
"молодых, здоровых, решительных людей", в большинстве своем военных, многие
из которых имели богатый боевой опыт, могли легко обезоружить охрану и
увлечь за собой часть солдат на Амур, чтобы сплавиться по нему и далее
действовать в зависимости от обстоятельств. "Вероятности в успехе было
много, более чем нужно при каждом смелом предприятии",- воспоминательно
писал Басаргин, и дерзкое дело вполне могло сладиться летом 1828 года,
однако пос^е неудавшегося заговора Сухинова власти усилили охрану
читинского острога, и от этого плана пришлось отказаться навсегда.
  Несколько позже задумал побег Михаил Лунин - изучал карты, приобрел
компас, закалял себя воздержанием в пище; его могучая натура не устрашилась
огромных трудностей, но трезвый ум все же устоял против рискованного
соблазна. И вот через три года решился на одиночный побег Василий Ивашев...
  Но среди недели, отпущенной ему другом на раздумье, комендант пригласил
Василия Ивашева к себе, задержав на целых два часа, и Николай Басаргин с
Петром Мухановым, тоже посвященным в тайну, подумали уже было о том, что
она каким-то образом раскрыта. Ивашев, однако, вернулся и в бессвязных
словах рассказал друзьям о нежданном, почти невероятном-француженка Камилла
Ледантю, которая воспитывалась в доме Ивашевых вместе с сестрами
декабриста, слегла и во время болезни призналась своей матери-гувернантке в
давней любви к нему; она бы никогда этого не сделала, будь он в прежнем
положении, но сейчас, преступая светские приличия, предлагала ему свое
сердце и руку, была готова приехать в Сибирь и разделить с любимым
судьбу...
  Ивашеву, когда он бывал в отпусках у матери, нравилась эта девушка, но в
то время он, блестящий офицер и наследник огромного богатства, не помышлял
о возможности столь неравного брака, И сейчас расценил необычное
предложение девушки как жертву, которую он не сможет вознаградить. Басаргин
и Муханов, однако, убедили его согласиться, отвращая одновременно
невероятные опасности побега. Камилла Ледантю приехала на Петровский завод
и стала вслед за Полиной Гебль-Анненковой второй француженкой, вышедшей
замуж за декабристаизгнанника, и последней из тех женщин, что в нашей
памяти неотделимы от романтического героизма своих женихов и мужей,
навсегда освящены святым ореолом подвижничества, сделались в России
символом истинной любви и супружеской верности. На декабристской каторге
Камилла Ивашева пришлась ко двору - легко подружилась с Марией Волконской и
Полиной Анненковой, ее жизнерадостный нрав и открытость души сразу же были
по достоинству оценены. И, должно быть, не случайно Александр Одоевский
посвятил ей, француженке, стихи, пронизанные русской целомудренной
интимностью, написанные в духе дирико-драматических народных песен и на
старинный лад:

  С другом любо и в тюрьме, -
  В душе мыслит красна девица:

  Свет он мне в могильной тьме...
  Встань, неси меня, метелица.
  Занеси в его тюрьму;

  Пусть, как птичка домовитая,
  Прилечу и я к нему.
  Притаюсь, людьми забытая.

  Камилла Ивашева и вправду целый год прожила с любимым в темной тюремной
камере...
  Давно пора переходить в нашем путешествии на новые пути-дороги, но с
декабристами не так легко расстаться, потому что все сказанное о них до сих
пор неполно!..
  Перечитываю "Записки" Николая Басаргина. Это был очень скромный человек.
Писал: "То, что случилось со мною по отъезде из Петровского во время
20-летнего пребывания моего в Западной Сибири, относится более ко мне
одному и, следовательно, не может быть так интересно".
  Наверное, декабрист действительно считал, что современникам "не может
быть так интересно" знать о его личной жизни на поселении, мыслях, о людях,
окружавших его, каких-либо переменах в судьбе. А мне, скажем, все это
сейчас жгуче интересно, ввиду нескольких особых обстоятельств именно личной
жизни этого "типичного" декабриста, а также потому, что так называемая
личная жизнь каждого, где бы, когда и как он ни жил, не может быть
полностью изолированной, являясь отражением-выражением неизбежного
воздействия общества, побуждающего в человеке ответное, столь же
неизбежное, и только это двуединство делает нас людьми и гражданами!

  Заключают "Записки" Басаргина страницы о Сибири и ее судьбах - это мысли
умного и знающего человека, глубоко заинтересованного в предмете разговора.
  Между прочим, молодой Николай Басаргин по пути в Сибирь с ужасом думал о
том, что ему предстоит до конца дней своих прожить в столь "отдаленном и
мрачном краю", уже "не считал себя жильцом этого мира". Но "чем далее мы
продвигались в Сибирь, тем более она выигрывала в глазах моих. Простой
народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших
русских крестьян, и в особенности помещичьих. Он более понимал достоинство
человека, более дорожил правами своими".
  Пройдут десятилетия, и он напишет: "Сибирь на своем огромном пространстве
представляет так много любопытного, ее ожидает такая блестящая будущность,
если только люди и правительства будут уметь воспользоваться дарами
природы, коими она наделена, что нельзя не подумать и не пожалеть о том,
что до сих пор так мало обращают на нее внимания". Более ста лет назад
декабрист считал, что когда б "дали ей возможность развить вполне свои силы
и свои внутренние способы", она "мало бы уступала Соединенным Американским
Штатам в быстрых успехах", а "в отношении достоинства и прав человека (я
разумею здесь вопрос о невольничестве) превзошла бы эту страну..."
  И далее Николай Басаргин развертывает обширнейшую программу
переустройства сибирских дел, исходя из особенностей того времени и того
строя.
  "Чего недостает Сибири?" - спрашивает он и отвечает с завидной
обстоятельностью знатока и глубинной заинтересованностью российского
гражданина: "...внутренней хорошей администрации, правильного ограждения
собственных и личных прав, строгого и скорого исполнения правосудия как в
общественных сделках, так и в нарушении личной безопасности; капиталов,
путей сообщения и правственности жителей, специальных людей по тем отраслям
промышленности, которые могут быть с успехом развиты в кей, наконец,
достаточного народонаселения". Добавлю, что Николай Басаргин стал первым в
России человеком, который не только высказался о необходимости для Сибири
железной дороги, но и предсказал направление первой сибирской трассы Пермь
- Тюмень...
  Басаргинская программа развития Сибирского края была исключена из первого
дореволюционного издания книги, став общим достоянием лишь в 1917 году, и,
несмотря на то, что в ней было выражено немало наивных и несбывшихся
надежд, она ценна убедительной критикой современных ему сибирских порядков,
тонкими наблюдениями над бытом и общественным устройством сибиряков,
толковыми предложениями и мыслями, часть которых не утратила своего
значения и по сей день.
  Перед новым нашим маршрутом в прошлое хочу, однако, все же
приостановиться на минутку, чтоб коснуться хотя бы нескольких подробностей
именно личной жизни Василия Ивашева и Николая Басаргина в Сибири, что
позволит лучше узнать и понять декабристов, обнаружить скрытые от
поверхностного взгляда связующие нити между ними, а также вместе со мной
подивиться некоторым нежданным встречам на перекрестках людских судеб...
  Помните, как в трудные, переломные моменты жизни декабриста Николая
Басаргина у него умерла жена, затем дочь? Позже скончался его старший брат,
а сам он заболел "воспалением в мозгу". Только стараниями товарищей по
каторге, благодаря их лечению и уходу, он остался в живых, а Василий и
Камилла Ивашевы окончательно выходили его вниманием и домашними
приготовления-ми... "Я имел большое утешение в семействе Ивашевых, живя с
ними, как с самыми близкими родными, как с братом и сестрой. Видались мы
почти каждый день, вполне сочувствовали друг другу и делились между собою
всем, что было к а уме и сердце", а после каторги "мы желали только одного,
чтоб не разлучаться по выезде из Петровского". Родные Ивашева добились
этого в Петербурге, и старке друзья оказались вместе в Туринске.
  У Ивашевых все складывалось счастливо. Лад и любовь воцарились в семье,
создавшейся при таких необыкновенных обстоятельствах. С маленькой дочерью
Машенькой, будущей Марией Ивашевой-Трубииковой, они приехали на поселение,
где у них родился сык и еще одна дочь, Дружба и братская помощь крестного
отца их детей - Николая Басаргина - помогала сноспть тяготы ссылки, а позже
в. Туринске оказались и Иван Анненков со своей женой-француже.нкой и
детьми, а также еще один декабрист, э кристальной душе которого мы уже
говорили,- Иван Пущин.
  Она была тягостной, эта бесправная, поднадзорная жизнь на поселении в
заштатном сибирском городишке, с его мещанским, лишенным возвышенных
интересов населением, однообразной тусклой северной природой, однако Иван
Пущин писал оттуда: "Главное-не надо утрачивать поэзию жизни, она меня до
сих пор поддерживала,- горе тому из нас, который лишится этого утешения в
исключительном нашем положении". Ссыльные декабристы, .во многом сходные по
характерам, образовали в Туринскэ дружный кружок
соизгнанников-единомышленников, которые своим образом жизни и поведением
оказывали благотворное влияние на кофеввых сибиряков. Николай Басаргин
вспоминал позже: "Поведение наше, основанное на самых простых, но строгих
нравственных правилах, на ясном понятии о справедливости, честности и любви
к ближнему, не могло не иметь влияния на людей, которые по недостаточному
образованию своему и искаженным понятиям знали только одну материальную
сторону жизни и поэтому только старались об ее улучшении, не понимая других
целей своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря на
внешность, мы предпочитали простого, но честного крестьянина худому
безнравственному чиновнику, охотно беседовали с первым, между тем как
избегали знакомства с последним. Но потом, не раз слыша наши суждения о
том, что мы признаем только два разряда людей: хороших н худых, и что с
первыми мы очень рады сближаться, а от вторых стараемся удаляться, и что
это, несмотря на внешность их, на мундир, кресты, звезды ила армяки и
халаты, оня поняли, что наше уважение нельзя иначе приобрести, как хорошим
поведением, н поэтому старались казаться порядочными людьми, и,
следовательно, усвоили некоторые нравственные понятия. Можно положительно
сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири
доставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую
пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей".
  "Записки" Николая Басаргина, исполненные искренности, благородной
простоты и сдержанности, я перечитывал много раз и буду, наверное, еще
заглядывать в них, когда захочется забыть какую-нибудь жизненную дрязгу или
криводушие человека, которому ты совсем недавно верил, наглое чииодральство
или высокомерие, все мелкое и пошлое, пригнетающее тебя больше всего не
тем, что оно какой-то своей зазубринкой достало тебя, а тем, что оно еще
есть на родной твоей земле,- короче, когда потребуется очистить либо
распрямить душу...



                                     3


  Нет, не удержусь, чтоб не навести читателя на раздумья о наследии
декабристов. Александр Герцен назвал их мемуары "единственным святым
наследством, которое наши отцы завещали нам". Понимаю это высказывание в
том смысле, что записки и воспоминания декабристов несут в себе
концентрацию их гуманистических и политических идей, подробные, подлинные,
из первых рук, свидетельства их революционной практики и духовной жизни,
содержат богатейшие фактические данные о научной, просветительской,
хозяйственной деятельности сибирских изгнанников или их личной жизни.
Великая тема декабристского наследия рассматривалась в различных аспектах
множеством исследователей, только я мечтаю прочесть когда-нибудь обобщающую
серьезную и умную работу о нравственном их наследии, имея в виду не только
моральноэтические концепции первых русских революционеров и даже не столько
влияние их образа жизни и поведения на современников, о чем так хорошо
пишет Николай Басаргин, а более, на мой взгляд, важное - как воздействовали
они на поколения соотечественников, как сказывается на нас, сегодняшних,
то, что были эти люди в нашей истории и что были они именно такими людьми.
Услышишь - "декабристы" - и, откуда ни возьмись, вспыхивают в памяти крутые
события, дорогие имена, неповторимые характеры и горькие судьбы, благие
дела и святые письмена, в душе затеплится что-то настолько родное и
совершенно неотрывное от тебя, что без этого ты был бы совсем другим
человеком - беднее и черствее, а твое восприятие и знание жизни, людей,
истории Отечества лишилось бы драгоценной сердцевины. Память о
декабристах-огромный нравственный потенциал нашего народа, его значение для
будущего возрастает и непременно станет общечеловеческой ценностью, когда
другие народы подробнее узнают и лучше поймут эту когорту замечательных
русских людей, чистоту и высоту их помыслов и деяний.
  Декабристы интересны для нас все до одного, со всеми ях - с 'нашей,
сегодняшней, точки зрения - слабостями и заблуждениями, большей частью и со
всех точек зрения извинительными, дорога память о каждом из них-с их
непохожестью друг на друга, в которой, думается, проявилась мудрость жизни,
рвущейся вперед. Мы говорим обобщенно-декабристы, но как прекрасно был не
похож Павел Пестель па Кондратия Рылеева, Михаил Лунин на Петра Борисова,
Гавриил Батеньков на Ивана Горбачевского, Николай Бестужев на Ивана Пущина,
Владимир Раевский на Вильгельма Кюхельбекера, Николай Басаргин на
Александра Якубовича, Александр Беляев на Николая Крюкова, Павел
Выгодовский на Николая Мозгалевского!..
  Видеть все эти разности - дело в значительной степени нравственное,
обогащающее нас знанием русского характера и вообще человекознанием и
помогающее нам попять, кто есть такие мы сами.
  А вы заметили, что выше, перечисляя имена, я невольно составил список по
степени их известности? В силу некоторых обстоятельств я пишу здесь больше
о малоизвестных участниках первой русской революционной эпопеи, в частности
о "славянах" и преимущественно об одном из них-Николае Мозгалевском. Так уж
получилось, и пусть - мы должны ближе узнать и понять тех рядовых
декабристов, которые не удостоились пока пристального внимания историков, а
в иных случаях даже несущих на своих именах пруз несправедливых,
снисходительно-пренебрежительных оценок.
  Напрашивается: "понять-значит простить", однако Николай Мозгалевский,
например, со своими товарищами-славянами" не нуждается в снисхождении
истории, их совесть чиста, и нам, разбирающим прошлое, надо бы учитывать
одно немаловажное обстоятельство - между декабристами существовала огромная
разница в образовании, воспитании, общественном и материальном положении,
идущая от рождения и сохранившаяся до конца.
  Самые тяжкие испытания выпали поначалу на долю первой партии
декабристов-каторжников. Их было восемь человек, присланных на Благодатский
рудник. Непосильный труд в глубине шахты, чад светильников, ужасающая
теснота и духота в камерах тюрьмы, плохое питание, полное неведение о
семьях, товарищах, будущем подрывали их физические и нравственные силы. Вот
заключение лекаря, свидетельствующее о том, что сталось через год с
молодыми, здоровыми, закаленными в воинской службе людьми: "Трубецкой
страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью; Давыдов слаб
лрудью, и у него открываются раны; у Оболенского цинготная болезнь с болью
зубов; Якубович от увечьев страдает головой и слаб грудью; Борисов Петр
здоров, Андрей страдает помешательством в уме; Артамон Муравьев душевно
страдает..."
  Они содержались как простые каторжники, не имея возможности облегчить
свое материальное- положение за счет богатств, оставшихся у большинства в
России на попечении родственников. Сохранилась расчетная ведомость
Нерчи.нских заводов за август 1827 года. Больше всех причиталось самому
здоровому из всех, бывшему руководителю "славян" Петру Борисову - рубль
девяносто три копейки, меньше других двум бывшим князьям-Сергей Волконский
получил за тот месяц шестьдесят пять с половиной копеек, Сергей Трубецкой -
шестьдесят три с половиной. И все они, конечно, недолго бы протянули, если
бы не вышло повеление собрать декабристов-каторжан в Читинском остроге,
дабы усилить надзор за ними. Здесь, а позже на Петровском заводе, услов-ия
труда и быта были много лучше для всех, а для некоторых, получавших из
России щедрые вспомоществования, особенно. Декабристы создали своего рода
трудовую артель, подробный устав которой опубликовал в своих "Записках"
Николай Басаргин, и общую кассу. Суммарный взнос делился поровну, хотя было
немал