в Музее
Декабристов...
  И еще несколько слов об одном историческом предмете, имеющем отношение к
людям, которых читатель только что узнал в подробностях их личной жизни и
товарищеских связей... Каждого, кто впервые знакомится с духовным миром
декабристов, поражают их незаурядные таланты, проявлявшиеся в
разнообразных, подчас совершенно неожиданных областях. На этот счет сказано
здесь кое-что, но далеко не все. Однажды мне прислали снимок с какой-то
иконы. Не понял, кого она изображает и как называется; нежное и кроткое
женское лицо, написанное маслом, пробуждает надежду на счастье и чувство
умиления. На обороте доски написано рукою автрра: "Марье Васильевне
Ивашевой от крестного отца. Ноября 12.1854 г." И более поздняя приписка
Ольги Булановой о том, что это свадебный подарок Николая Басаргина,
собственноручная работа декабриста...
  Пора! И предварительные разговоры давно ведутся, и все вроде бы давно
согласны, и не раз инициативная группа собиралась, писала-хлопотала, п
здание было найдено подходящее-старинный дом на улице Карла Маркса (бывшей
Старой Басманной), в котором некогда жили Муравьевы-Апостолы... Да только
отреставрированный особняк заняли другие хозяева, и разговоры поутихли, я
организаторы поскучнели, а нсостановямое время идет!.. Конечно, это дивно,
что недавно в одном из старинных московских особняков открыт музей
общественного питания, но давайте не будем забывать старую великую истину-
не хлебом единым жив человек...
  Музей Декабристов должен стать дотошным собирателем декабристских
реликвий, главным хранителем народной памяти о первых русских
революционерах, святым местом паломничества и добрым воспитателем - жизнь
требует его! Он мог бы концентрировать и новейшие достижения
декабристоведения, и открытия неизвестного, и уточнения, на первый взгляд
второстепенные, но делающие историческую картину более верной. Недавно были
отысканы в Забайкалье некоторые акатуйские письма Михаила Лунина,
обогащающие наши представления о декабристе, сражавшемся с царизмом до
конца... При реставрации Спасо-Евфимьевского монастыря в Суздале найдено
захоронение Федора Шаховского.
  А о финале трудной, сложной, почти фантастической жизни одного из самых
малоизвестных декабристов стало известно буквально только что. Юный
дворянин Александр Луцкий воспитывался в привилегированном военном учебном
заведении, но, знать, что-то такое таилось в этой натуре, проявившееся в
поведении и не позволившее начальству выпустить его по назначению и с
должным чином. Он стал всего лишь унтер-офицером лейб-гвардии Московского
полка.
  Хотел бы я увидеть эту отчаянную голову 14 декабря 1825 года на Сенатской
площади! Вначале он был просто свидетелем всеобщей сумятицы и нежданных
драматических эпизодов того памятного дня. Видел Бестужева,
Щепина-Ростовского, Якубовича, ведущих агитацию среди офицеров и солдат,
обратил внимание, как выяснилось во время следствия, на то, "что во время
стояния в колонне было много во фраках, вооруженных кинжалами и
пистолетами",- интереснейший факт! Молодой подофицер быстро разобрался в
обстановке, сбегал в казарму за ружьем и все остальное время, как значится
в материалах следствия, "сильно действовал": "...кричал ,,у нас государь
Константин!" и "коли изменников!"", принял и исполнил приказ Александра
Бестужева и Щепина-Ростовского о сдерживании цепи., К нему подошел сам
Милорадович:
  "Что ты, мальчишка, делаешь?" Луцкий назвал и его изменником, после чего
возбуждал криками солдат и толпу...
  Первоначальный приговор был - повесить, замененный наказанием кнутом и
вечной каторгой. Потом кнут был тоже отменен, остались лишение дворянства и
двенадцатилетняя каторга с последующим поселением в Сибири.
  Александр Луцкий стал единственным декабристом, отправленным из
Петербурга по этапу вместе с партией уголовных преступников. Дорогой сильно
болел и из-за этого чуть ли не в каждом большом городе отставал от своей
партии колодников. Лежал в Московской арестантской больнице три месяца, в
Казани два, в Перми чуть ли не полгода, и, наверное, ни он сам, ни его
врачеватели не предполагали, что ему суждена еще очень долгая жизнь, конец
которой, повторю, обнаружен совсем недавно...
  Должно быть, среди бесконечных сибирских просторов, открывавшихся
декабристу-кандальнику, пришло к нему отчаянное решение, и за Тобольском
события приняли нежданный, почти невероятный оборот. Александр Луцкий
полагал, очевидно, что при своем ослабленном беспрерывными болезнями
здоровье он не только не в'ынесет тягот предстоящей каторги, но и не сможет
дойти до нес. И вот он решил оригинальнейшим и дерзейшим способом вмешаться
в свою судьбу. Или, может, в этом человеке испепеляющим огнем горела жажда
свободы? Как бы то ни было, Александр Луцкий стал единственным
приговоренным к каторге и ссылке декабристом, который хотя и ненадолго, но
обрел эту свободу. Что же произошло?
  У него с собою были тайные деньги, неизвестно как попавшие к нему после
крепости и каким-то чудом сохраненные в многочисленных этапных лазаретах.
Он решил пустить их в ход, заметив в партии, вышедшей из Тобольска, очень
похожего на себя крестьянского парня, за что-то сосланного из-под Киева на
поселение в Сибирь. Звали этого этапного Агафоном Непомнящим. Под Томском
он за шестьдесят рублей согласился поменяться с декабристом именами, чтоб,
может быть, совершить побег с приобретенными деньгами. Из Томска лже-Луцкий
последовал дальше - к Иркутску, а лже-Непомнящий оказался на поселении в
деревне Большекумчужской Чернорсченской волости Красноярской губернии.
  Каким образом он в следующем году был раскрыт ачинским исправником
Готчиным, неизвестно. Может, стали подозрительными его дворянские манеры
или же Александр Луцкий ненароком обнаружил знание французского? Ученые
предполагают также, что декабрист скорее всего был выдан ссыльным, при
посредничестве которого начал сноситься с отцом, живущим в России.
  Когда Николаю 1 доложили о таком уж никак не предусмотренном
происшествии, он распорядился отправить декабриста на каторгу, наказав за
вторичное преступление. Александр Луцкий получил сто розог и стал
единственным декабристом-дворянином, испытавшим столь унизительную
экзекуцию. Однако это не было последним его преступлением и наказанием.
Кажется, действительно ради свободы он был готов на все! Едва поступив в
каторжные работы на Ново-Зерентуйском руднике, Александр Луцкий бежал и
стал единственным декабристом, задумавшим и успешно осуществившим побег с
каторги. Он пошел горами и лесами на запад. Благополучно миновал
забайкальскую горную страну, обошел кручами Хамар-Дабана или переплыл на
той же омулевой бочке Байкал, обогнул Иркутск и через всю эту обширную
восточносибирскую губернию проник к Красноярску, намереваясь повернуть на
юг, в пределы теплого Минусинского округа. Приняв вид нищего, он шел всю
весну 1830 года, лето, осень и большую часть зимы. И если б в кино показать
следующий эпизод этой необыкновенной эпопеи, то всяк счел бы его за досужую
выдумку - дорога декабриста снова необъяснимо пересеклась с тем самым
ачинским исправником, который его узнал. Наверное, тесно было в Сибири этим
двум людям!
  7 марта 1831 года Александра Луцкого привезли в Иркутск, чтоб на него
посмотрел сам генерал-губернатор, потом взяли в железа и отправили на
Нерчинские рудники. Шестнадцать ударов кнутом и тяжелая тачка, к которой
его приковали цепью; Александр Луцкий стал единственным декабристом,
который подвергся такому наказанию.
  Какая, однако, неимоверная жажда жизни снедала этого человека! Нет, он не
погиб на руднике, хотя пробыл в каторжных работах дольше всех остальных
декабристов-до мая 1850 года! А в конце 1857-го, позже всех своих
товарищей, исключая так и не прощенного Павла Выгодовского, Александр
Луцкий получил амнистию, возвращение дворянства и право покинуть Сибирь,
однако никуда не поехал. На поселении в Нерчинском горном округе он женился
на дочери местного цирюльника Марии Портновой, имел большую семью, жил в
постоянных трудах и нужде.
  В самых последних изданиях о декабристах пишется, что к амнистии 1856
года в разных местах Сибири их нашлось всего девятнадцать человек;
шестнадцать вернулись в Россию, трое умерли в изгнании. Неверно. Пятеро
декзбристов были казнены и умерли с честью; известны имена пятерых, что еще
в России могли бежать за границу, но сочли безнравственным воспользоваться
обстоятельствами; пятеро же остались в Сибири умирать. Бывший член тайного
общества Соединенных славян Владимир Бечаснов заявил, что он отказывается
от амнистии, если за ним остается полицейский надзор. Он скончался в 1859
году в селе Смоленском Иркутской губернии. Потом умер на Петровском заводе
Иван Горбачевский, тоже "слазянин" (1869), за ним - "первый декабрист" поэт
Владимир Раевский (1872). Мария Михайловна Богданова, единственный наш
историк, до конца проследивший мученический путь декабриста-крестьянина
Павла Дукцоке-Выгодовского, установила точную дату его похорон в Иркутске -
14 декабря 1881 года. "Славянин" Павел Выгодовскнй долго считался последним
из декабристов, успокоившимся на далекой чужбине.
  Пятым был Александр Луцкий, с самого начала потерянный товарищами и
историками. Он совсем не значился в "Алфавите членам бывших злоумышленных
тайных обществ" 1827 года, в "Записках" Михаила Бестужева и в письмах к
нему Ивана Горбачевского, составившего подробный перечень горьких
изгнаннических судеб, а также в "Погостном списке" Матвея
Муравьева-Апостола. И только в 1&25 году Б. Модзалевскнй и А. Снверс
опубликовали данные о нем, проследив, однако, его жизнь только до 1860
года. И вот, видимо, воистину окончательная поправка - Александр Луцкий на
десять месяцев пережил Павла Выгодовского, умерев на поселении близ
Нерчинских горных заводов в 1882 году...
  А мне в последние месяцы мучительно думалось: где и в какой связи слышал
я раньше, еще в юности, эту фамилию - Луцкий? Что-то необыкновенно
драматичное, страшное, кровавое и огненное постепенно ассоциировалось в
моей уже далеко не юношеской памяти с этой краткой фамилией, что-то
непременно сибирское, что-то такое, чего я вроде бы не должен был забыть
никогда! И вдруг во время очередной ночной бессонницы вспыхнуло в мозгу, и
рядом с фамилией Луцкого сошлись-подравнялись еще две - Лазо и Сибирцев.
Да! Когда-то данным уже давно я читал о смерти Сергея Лазо, молдаванина,
мученически погибшего на Дальнем Востоке за революцию. Членами
Революционного военного совета в оккупированном японцами и распинаемом
белогвардейщиной Приморье были назначены вместе с ним испытанный большевик
Всеволод Сибирцев и бывший офицер царской армии, ставший коммунистом,
Алексей Луцкий - статный, красивый, крепкого сложения человек, образованный
и опытный военный специалист. Их всех троих арестовали японцы, перевезли на
станцию Муравьев-Амурский и передали озверелым белогвардейцам. Сергей Лазо
долго боролся в будке паровоза, пока его не оглушили ударом по голове и не
втолкнули в топку. Сибирцев и Луцкий слышали все это в своих темных мешках.
Их застрелили, не развязывая мешков, и тоже сожгли...
  Звоню Богдановой, вспомнив, что эта восьмидесятитрехлетняя неутомимая
труженица летом 1917 года встречалась в Красноярске с Сергеем Лазо,
товарищем ее брата, покойный ее супруг Дмитрий Ефимович Колошин был
правнуком декабриста Павла Колошина, и вообще она знает о прошлом много
такого, чего я никогда не узнаю.
  - Мария Михайловна! С Лазо в 1920 году сожгли Луцкого...
  - Да, да. Красный командир Алексей Луцкий был внуком декабриста
Александра Луцкого.
  Мы все больше узнаем декабристов такими, какими они были, и какими бы они
ни были - на каждом из них горячий отсвет истории Отечества, его начального
революционного пути.
  О моем интересе к малоизвестным декабристам я иногда делюсь со встречными
или, так сказать, поперечными, внимательно выслушиваю добрые советы и с
горечью и недоумением - недоброжелательные рассуждения высокообразованных
мещан, нажимающих в разговоре на известные ошибки и слабости руководителей
восстания 1825 года, зачем-то компрометирующих облик героев досужими
догадками, предположениями и сплетнями полуторавековой давности. Почти век
назад Николай Басаргин, защищая от наветов первые жертвы самодержавия,
святые имена своих погибших товарищей, писал:

  "Они положили в России новый путь, усеянный терниями, страданиями...
Вероятно, будут еще жертвы, но наконец этот путь когда-нибудь угладится, и
по нему безопасно уже пойдут будущие их последователи. Тогда и их имена
очистятся от отрицающего мрака и, освещенные благоговением потомства,
озарят то место, где положили их прах".

  Герцен, разбуженный, по словам Ленина, декабристами, осмысливая значение
их подвига и проникая воображением в их внутренний мир, воскликнул:
  - Да, это были люди!
  В юности он встречался с полупомилованным Михаилом Орловым, позже, за
границей, с престарелыми Сергеем Волконским и Александром Поджио; других
декабристов, кажется, лично не знал. А девяностолетняя неграмотная бурятка
Жигмит Анаева из Селенгинска, никогда, конечно, не слыхавшая о Герцене, но
хорошо знавшая Николая и Михаила Бестужевых, трех их сестер, Константина
Торсона, его мать и сестру и, быть может, видевшая гостивших у тамошних
декабристов Сергея и Марию Волконских, Сергея и Екатерину Трубецких, Марию
Юшнсвскую, Ивана Горбачевского, Ивана Пущина, по-своему, в привычном и
вполне простительном для нее смысловом ключе, просто, спокойно и мудро,
можно сказать, возразила известнейшему русскому революционному демократу:
  - Это были боги, а не люди.
  Как-то незаметно я отвлекся от Николая Басаргина и вместо обещанного
рассказа о его личной жизни в Сибири свернул в сторонку, пусть и недальнюю,
из которой пора возвратиться назад, к середине прошлого века, но перед этим
надо бы в последний раз вспомнить о Василии и Камилле Ивашевых, предках
новых моих московских и ленинградских знакомых,-поворот в сибирской жизни
Николая Басаргина, "типичного декабриста", как его назвал один
исследователь, косвенно зависел от трагической судьбы его друзей по каторге
и ссылке...
  Семья Ивашевых, сложившаяся при столь необычных обстоятельствах, была
счастлива неполных десять лет. Пришло в нее непоправимое горе, вызвавшее
другое,- среди лютой зимы Камилла Петровна умерла в Туринске вместе с
новорожденной дочерью, а Василия Петровича, объятого безысходной тоской, не
стало через год.
  Схоронив друга, Николай Басаргин не пожелал остаться в Туринске - вскоре
он получил разрешение переселиться в Курган, потом в Омск, где работал в
"Канцелярии Пограничного Управления Сибирских киргизов". Личная жизнь
декабриста устроилась было в Туринске, однако брак его с дочерью поручика
местной инвалидной команды Марией Мавриной оказался неудачным: молодая
жена, чтоб замолить в монастырской тиши тяжкий свой грех перед богом и
мужем - нарушение супружеской верности, на время удалилась от мира и через
несколько лет умерла.
  В 1848 году Николай Басаргин женился на купчихе Ольге Ивановне
Медведевой, вдове умершего владельца стекольного завода. Супруги были уже
немолоды и решили сразу же взять на воспитание ребенка. Доброму делу
помогли общедекабристские связи, и на Урал семилетнюю приемную девочку
везли в попутной кибитке из далекого далека - почти от самой границы с
Урянхайским краем.
  Это была Полинька Мозгалевская.
  К тому времени в Ялуторовск переехали из Туринска Иван Пущин и Евгений
Оболенский, жили тут Иван Якушкин и Матвей Муравьев-Апостол, Василий
Тизенгаузен и Андрей Елатальцев. В лице Николая Басаргина ялуторовская
колония приобрела еще одного полезного сочлена. Они были деятельны и
дружны, эти ялуторовцы, их тесно сплотило одно общее благородное дело -
просвещение. Гражданский подвиг Ивана Якушкина и его товарищей по ссылке
много раз описан в подробностях, которые я опускаю, назову только попутно
еще два имени, сделавших такой подвиг возможным,- священника Степана
Знаменского, придумавшего аргументы для легализации этой подлинно народной
общеобразовательной школы, и ялуторовского купца Ивана Медведева, того
самого владельца стекольного завода, внесшего незадолго до своей смерти на
ее открытие главный денежный вклад. Еще, пожалуй, стоит сказать о конечном
итоге работы знаменитого декабристского учебного заведения. За четырнадцать
лет в нем обучалось более полутора тысяч мальчиков, треть которых прошли
полный курс, и почти двести девочек закончили эту первую в России
всесословную женскую школу.
  Не удалось мне, к сожалению, установить с достоверностью, обучалась ли в
этой школе Полинька Мозгалевская, или же занятия с ней проходили в семье
Басаргиных, только она, судя по всему, получила достаточное по тогдашним
временам и тамошним условиям образование, а о воспитании не стоит нам
сегодня говорить-декабристская среда дурному не могла научить.
Декабристы-ялуторовцы очень любили девочку, называли ее "наша Полинька".
Матвей Муравьев-Апостол позже, когда она подросла и стала явной ее
необычная девическая краса, писал в одном из своих писем: "Полинька весьма
мила и авантажна".
  Приближался переломный час в судьбе воспитанницы Николая Басаргина. Вышла
амнистия, и дети декабристов были восстановлены в дворянских правах,
получив свободу передвижения. Полинька Мозгалевская к тому времени расцвела
и заневестилась. В неизданном своем дневниковом "Журнале" Николай Басаргин
воспомннательно записал: "Полинька была уже невестой, и нам с Ольгой Иван.
хотелось, чтобы прежде, чем начать новую самостоятельную жизнь, она
повидала бы большой мир".
  В черновых незавершенных набросках тех лет сохранилась не только семейная
хроника декабриста, но и его мысли о Крымской войне, политике,
крепостничестве, царе. Вместе с другими своими товарищами Басаргин пришел к
отрицанию войны как средства разрешения противоречий между государствами, а
Николай I в его глазах не мог предстать перед судом истории в роли
поборника свободы балканских народов, если "десятки, миллионов его
подданных одной с ним веры, одного происхождения томятся в оковах рабства и
тщетно ожидают своего освобождения". Николай Басаргин оставался декабристом
до конца. Его опубликованные еще до революции "Записки" заканчивались
вежливо-убийственной фразой: "В минуту смерти покойный государь не мог не
вспомнить ни дня вступления своего на престол, ни тех, которых политика
осудила на 30-летние испытания". Исходя из своих понятий, Басаргин
надеялся, что память отравила последнюю минуту Николая I, однако на самом
деле такого могло и не быть, потому что царь-лицедей жил и умирал совсем в
другом нравственном состоянии, нежели его "друзья от четырнадцатого", и мог
забыть о тех, кто хорошо всепомнил с того самого четырнадцатого числа,
именуя между собой заклятого своего друга "незабвенным"...
  Собираясь с женой и воспитанницей в путешествие по России, Николай
Басаргин не знал, как распорядиться собственной судьбой, и совершенно
искренне писал в том же не опубликованном пока "Журнале": "Не знаю еще сам,
на что решусь я. Поеду ли в Россию или останусь. в Сибири. В первой нет уже
никого из близких мне людей. Разве поклониться праху их и ожидать в родном
краю своей очереди соединиться с ними. С другою я свыкся, полюбил ее. Она
дорога мне по воспоминаниям тех испытаний, которыми я прошел, и тех
нравственных утешений, которые нередко имел". В долгом сибирском изгнании
было у декабриста одно маленькое, но постоянное и предметное нравственное
утешение-стертая, побывавшая в тысячах рук медная монета и воспоминание о
том, как она попала к нему. Однажды по пути на каторгу, когда стражники
поместили Басаргина я его товарищей в заезжую пзбу на отдых, открылась
дверь и вошла нищая ста" рушка. Она привычно, будто прося подаяние,
протянула декабристам костлявую руку, и товарищи вздрогнули- на ладони
побирушки лежали старые медные монеты.
  - Возьмите это, батюшки, отцы наши родные, вам они нужнее...
  Вояж в Россию должен был помочь Нико