мые, например, сокращением пастбищ или охотничьих
угодий, но здесь, как и по всей Сибири, земли пока было много, а между
трудящимся коренным населением и крестьянами-пришельцами постепенно
устанавливалось добрососедское сосуществование, чему способствовали
взаимный обмен трудовым опытом, продуктами хозяйствования, многочисленные
смешанные браки, приобщение - бесписьменных народностей к языку и грамоте,
незлобивый психический склад поселенцев, терпимость простого русского
человека, его уважение к обычаям и верованиям других, одинаковое отношение
к "своим" и "чужим" кровососам, одинаково алчно обирающим "своих" и
"чужих", а также принципиальное положение сибирских указов действовать
между ясачными "лаской, а не жесточью", как давняя правовая основа
отношений, которые в те времена были немыслимы, скажем, в Америке, где
законодатель-  ные демократические парламенты колонизаторов устанавливали
для европейских переселенцев плату за индейский скальп от пятидесяти до ста
долларов, в зависимости от . того, с кого из аборигенов он был снят - с
мужчины, женщины или ребенка...
   А память снова и снова возвращает меня к декабристам; тропы и дороги
нашего путешествия в прошлое особенно часто перекрещиваются с их сибирскими
следами, которые нельзя не заметить и на сей раз...
   "Русская правда" Павла Пестеля, этот своеобразнейший свод правил
общественной морали, политических принципов и гражданских законов будущего
республиканского Российского государства, имела в виду главным образом
зауральские "народы кочующие", призывая: "да сделаются они нашими братьями
и перестанут коснеть в жалостном своем положении". Сколько здесь
политического такта, человеколюбия, неподдельного чувства! Вспоминаются
также труды декабриста-сибиряка Гавриила Батенькова о населении родного его
края-их полное собрание включает более семисот страниц, и под тяжеловесными
формулировками непрерывной подледной стру„й течет мысль трезвейшего
государственного дсятеля-антикрепостника. Или его же неосуществленные
"Степные законы", разработанные для сибирских "народов кочующих",- читая
их, чувствуешь, как под мундиром, наглухо застегнутым, бьется сердце
истинного гуманиста.
   Бесчисленны узелки, завязанные там и сям декабристами в памяти коренных
жителей Сибири! Федор Шаховской спасает от голодной смерти беднейшее
население Туруханска, отдав ему все свои средства. Матвей МуравьевАпостол и
Павел Выгодовский учат якутских детей. От Александра Беляева перенимает
русскую грамоту первый хакасский мальчик. Николай Крюков связывает себя с
этим народом семейными узами. Из уст старой бурятки Жигмит Анаевой мы
услышали уже знакомую читателю поразительную итоговую формулу, оценивающую
декабристов бесхитростно и мудро: "Это были бог, а не люди!"
   Не забываются и те потомки декабристов, что шли по жизни в световом луче
своих отцов и дедов. О деятельности Евгения Якушкина, сына декабриста,
помощника Ивана Пущина и корреспондента Александра Герцена, читатель тоже
успел узнать из предыдущих глав "Памяти, это он помогал адовам "мпнусинцев"
Николая Мозгалезского и Алексея Тютчева и.з средств пущинскои Малой артели,
он переправил в "Колокол" немало драгоценных материалов декабристской поры,
связуя времена и освободительные идеи двух поколений русских
революционеров. Интересным человеком был и брат его Вячеслав. Давно мечтаю
добраться до его бумаг, хранящихся в одном из столичных архивов,- там,
наверное, найдется немало ценного и поучительного. В середине прошлого века
он в качестве чиновника министерства государственных имуществ изрядно
поездил по России, изучая и устраивая жизнь восточных и сибирских "народов
кочующих". Бумаги эти однажды разбирала Мария Михайловна Богданова и в 1958
году кое-что рассказала о них на страницах альманаха "Абакан". Среди
официальных документов, писем, путевых заметок и черновиков она обнаружила
не то выписки из неизвестных текстов, не то собственные размышления
Вячеслава Якушкина о царях - "деспотах и тиранах", помещиках - "живодерах и
отъявленных грабителях", под которыми "уже волнуется проснувшийся народ", и
в моей памяти вспыхивает ассоциация со страстными речениями Павла
Выгодовского,-воспаленный мозг этого Прометея жжет из нарымских туманов...
   Осенью 1854 года Вячеслав Якушкин, чиновник особых поручений при
генерал-губернаторе Восточной Сибири Н. Н. Муравьеве, побывал в хакасских
степях и предгорьях Урянхайского края, где подробно ознакомился с бытом и
хозяйствованием русских крестьян, ссыльных молокан и коренных насельников,
в числе прочего обращая внимание на их добрососедские отношения и
культурное влияние поселенцев. Якушкин побывал у многих зажиточных и даже
богатых степняков, отметил, что никакого вымирания коренного населения тут
не наблюдается, однакоон далек от идеализации жизни хакасов, подробно
разбирая тогдашние социальные язвы. Это здесь, в степной Койбальской думе,
он умилостивил личными деньгами спившихся родоначальников, и они наконец-то
отпустили наемного рекрута в солдатскую службу вместо сыновей декабриста
Николая Мозгалевского.
   Вернемся, однако, в Туву, чтобы поближе познакомиться с такими
любопытными фигурами южносибирского прошлого, как Томут-нойон и Карасал. К
тому времени, о котором идет речь, в Урянхайском крае жило и трудилось
около тысячи русских крестьянских семей. Общение с ними для тувинцев было
не во вред, а на пользу, что создало морально-политические обстоятельства
прогрессивного значения. И такие люди, как Карасал и его братья, которых
знало и уважало русское и коренное население значительной части Тувы,
способствовали усилению этой тенденции.
   - Нельзя ли здесь увидеть некую миссионерскую роль братьев-дворян?
   - Впервые упоминается Карасал в одной омской публикации 1903 года.
"Молодой, очень деятельный... преследует в урянхайской земле, говорят,
широкие русские цели"... Однако, что бы ни писали, он, мне кажется, просто
искал на этой земле точку приложения своих физических и нравственных сил,
которую не находил "внизу", среди многолюдья, искал честного способа
существования, а ке бессовестной наживы, и поэтому деятельность и поведение
его объективно играли более значительную роль, чем это представлялось даже
ему самому. Впрочем, нс исключаю, что Карасал все понимал глубже, чем это
может показаться из нашего далека и непреднамеренно-естественно нес в себе,
как и простые русские крестьяне, поселившиеся в Туве, нравственную сущность
своего народа. Один из исследователей Тувы писал в 1912 году в "Известиях
Русского географического общества": "К чести нашего парода надо сказать,
что русское влияние в Урянхае единственное, которое было плодотворным для
туземцев... Русский крестьянин в туземце видел такого же, как сам, человека
и всячески старался поднять его до себя".
   В 1914 году Тува отошла под протекторат России, которая, будучи втянутой
в империалистическую бойню, уже носила в своем чреве революцию. Карасал к
революции, конечно, не имел никакого отношения, однако после нее через
одного известного в тех местах революционера официально выяснилась некая
интересная подробность...
   Любознательный Читатель. А Карасал что - погиб?
   - Подождите. Нас ведь интересует история, проходящая сквозь судьбу
человека, и это не терпит торопливости, поэтому сначала об исторических
событиях того времени, когда волна русской революции докатилась до
Красноярской губернии и Урянхайского края. Советская власть ликвидировала
царский протекторат, и в апреле 1918 года Урянхайский краевой Совет издал
постановление о ликвидации Переселенческого управления. Среди членов
комиссии по ликвидации документы называют большевика Я. К. Потанина,
который вскоре выехал из Тувы, и я, попросив бы читателя запомнить эту
фамилию, приведу выдержку из договора, заключенного в июне 1918 года на
съезде представителей тувинского и русского населения края: "Тувинский
народ объявляет, что отныне он... будет управляться совершенно
самостоятельно, и считает себя свободным, ни от кого не зависящим народом.
Русский народ, приветствуя такое решение тувинского народа, признает его
справедливым... С этого момента все девять хошунов Танну-Тувы считаются
вполне самостоятельными и ни от кого не зависимой страной". В краеведческом
музее Кызыла хранится фотография участников того исторического съезда.
Среди них - чернобородый человек с интеллигентным русским лицом,
единственный делегат дворянского происхождения на этом народном съезде
интернациональной дружбы и добрососедства.
   - Карасал?
   - Не угадали. Его младший брат... Карасала, кажется, не было тогда в
Туве. А спустя всего месяц события но всей Сибири и в этом горном крае
приняли трагический оборот. Полыхнувшая гражданская война опалила саянское
предгорье, в Туву ринулись иностранные интервенты. Озверевшие белогвардейцы
истязали и убивали большевиков, китайские и монгольские милитаристы грабили
Туву. Из бесчисленных сведений по истории Красноярского края, Хакасии и
Тувы тех лет приведу лишь то, в котором упоминаются нужные нам фамилии...
"Главными очагами концентрации контрреволюционных сил были крупные казачьи
станицы Тыштым и Каратуз. Особенно свирепствовали тыштымскис казаки. По
дороге в Минусинск они подвергли нечеловеческим пыткам председателя
станичного Совета Потанина, в Тыштыме зарубили шашками большевика
Олофинского". Каким-то чудом Потанину удалось бежать в горы, но подробности
этих обстоятельств мне, наверное, уже не доведется установить, что, быть
может, к лучшему - надо же оставить белое пятнышко тому, кто отправится в
прошлое этих мест после меня...
   К концу лета в долине Бий-Хема установились погожие дни. Карасал и
Сундуй приготовили жнейку, чтоб начать уборку хлеба, но с утра пораньше
нагрянул в Тоджу отряд казаков во главе с белогвардейским офицером. Марина
Терентьевна увидела, как побледнело лицо Карасала. Однако молодой офицерик
лишь вежливо представился Карасалу и спросил:
   - По слухам, вы дворянин?
   - Воистину так,- ответил тот.- Отнюдь не по слухам.
   - Прошу извинить. Но не пользовались ли вы в свою очередь слухом о том,
что по этим местам скрываются беженцы снизу?
   - До вашего визита не имел чести слышать такой новости.
   Офицер послал за правителем хошуна, и, когда дрожащего Томут-нойона
привели, у Карасала не было ни возможности, ни причин отказать в
посредничестве.
   - Переведите ему, чтобы...
   - Пожалуйста, - поправил Карасал.
   - Переведите ему, пожалуйста, чтобы он немедленто отрядил верховых для
сбора туземцев. Имею в виду мужчин с оружием.
   Целый день тувинцы съезжались небольшими вооруженными группами. Казаки
встречали их на пути, сопровождали к дому Карасала, где оружие складывалось
в общую кучу, а тувинцы загонялись в круг оцепления. К вечеру офицер
поставил Томут-нойона перед соплеменниками.
   - В России восстанавливается монархия, - переводил Карасал.- Имею
полномочия объявить вам, что сибирские правительство считает Урянхайский
край неотъемлемой частью России. Ваш хошунный правитель отказывается от
своего положения и прав, о чем он вам сейчас изволит объявить...
   Томут-нойон, однако, пронзительно закричал, задергался в руках стражи, а
многие тувинцы кинулись к оружию, но казаки, хохоча, хлестали их плетьми,
били прикладами. Бессильная толпа начала рассеиваться. Тувинцы бежали в
кусты, отвязывали лошадей, и через полчаса никого из них не осталось на
поляне. Офицер сказал Томут-нойону, что наведет тут порядок и увезет его в
минусинскую тюрьму. На ночь он запер его в той самой бане, где когда-то
Карасал лечил Сундуя...
   Три дня офицер с казаками рыскали по хошуну, Карасал убирал хлеб, а
Марина Терентьевна все эти дни, жалея Томута, носила к бане еду. Томут
жалобно скулил и молил караульщиков отпустить его, а казаки, клацая
затворами винтовок, пугали его, смеялись, и Марина Терентьевна стыдила их
за такие жестокие шутки... Рассматриваю ее фотографию тех лет. Красивое
задумчивое лицо под копной хорошо уложенных волос, гордая осанка, хорошо
пошитое городское платье, в вырезе которого кружевное воздушное жабо,
тонкий и стройный стан-никогда бы не подумал, что это выросшая в глуши дочь
рыбака! Она опирается рукой на березовое кресло, а на заднем плане - плохо
проявленные, размытые травы и неясное лицо какого-то бородатого старика.
   Звоню:
   - А Марину Терентьевну вы хорошо помните?
   - Как же! Она была намного младше Карасала и когда впервые появилась
внизу, то удивила всех нас своей обворожительной внешностью. Синие, под
цвет неба, глаза, роскошные волосы с завитками на висках, божественная
фигура, совсем не деревенские манеры. Карасал любил ее какой-то неземной
любонью. Он научил ее грамоте. Она прочла всю его довольно приличную
библиотеку, но с беллетристикой почти не была знакома, зато иногда поражала
в разговоре неожиданными знаниями, совсем не обязательными для нее.
Подозреваю, что в тайге она подряд читала словарь Брокгауза и Ефрона...
   Офицер с отрядом вернулся усталый и раздраженный, улегся спать, но
заснуть не мог-из бани слышался отвратительный вой Томута: не то какую-то
древнюю песню он пел, не то печально оплакивал свою судьбу,
   - Прикажите этому дикарю замолчать! - вскочил офицер в кабинет хозяина,
который еще не ложился.
   - Пожалуйста, - поправил Карасал.
   - Пожалуйста,- повторил офицер.
   - Бесполезно. Я много лет знаю этого человека.
   - Но вы только послушайте! - На усадьбе раздавались душераздирающие
вопли.- О чем он воет?
   - Прощается с Бий-Хемом и горами, - прислушался хозяин.
   - Придется его пристрелить.
   - Никак нельзя, - возразил Карасал. - Не в обычаях, позволю заметить,
русского воинства. Кроме того, я прожил здесь четверть века и хорошо знаю
урянхайцев. На многих из них это произвело бы весьма нежелательное
впечатление.
   - Вы полагаете? - пробормотал офицер и, выйдя наружу, отдал в темноту
какое-то распоряжение.
   Вскоре Томут завизжал, как под ножом, и смолк. Весь трепеща, Карасал
встретил офицера в дверях:
   - Вы недооцениваете последствий...
   - На вас лица нет, - устало сказал офицер,- ему просто заткнули рот.
   Утром отряд засобирался вниз. Офицер снял караулы с реки и дороги,
приказал подать коня. Томута выволокли в последний момент и вынули изо рта
кляп. Томут покатился но траве, заверещал. На крыльцо вышла Марина
Терентьевна, одетая в лучшее свое, ни разу до сего дня не надеванное
кремовое платье, приблизилась к офицеру.
   - С этим добрым и несчастным народом нам жить,- промолвила она. - Молю
вас - отпустите его! Томут смолк, по-собачьи глядя на нее.
   - Попросил бы вас о том же, - сказал хозяин и заметил, как в глазах
Томута мелькнула знакомая искорка и тут же погасла под тяжелыми веками.
   Офицер все смотрел на Марину Терентьевну, которая вдруг гордо вскинула
голову и, глядя ему прямо в глаза, произнесла:
   - Хотите, я встану перед вами на колени?
   - Совершенно лишняя жертва. Только переведите этому князю, чтобы он
забыл в обновленной России о своем нойонском звании,- сказал он, добавив: -
Пожалуйста...
   Томут торопливо закивал, хорошо поняв, чего от него хотят, и офицер
разрешающе махнул плетью. Бородатый казак обнажил саблю, передернул ею за
спиной Томута, и веревки упали. Отряд ушел, а Томут, мгновенно изменивший
выражение лица, сказал по-тувински Марине Терентьевне, что он этого не
забудет, пока его глаза видят Бий-Хем...
   А через несколько дней Томут, обычно оставлявший коня у коновязи
Карасала, подскакал к самому крыльцу и властно закричал. Карасал был в
поле. Вышедшая Марина Терентьевна увидела, что Томут надменно прямится в
седле, а лицо его, исполненное преувеличенного достоинства,
непроницаемо-таинственно, как у Будды.

   Из письма: "Он сказал, что пришел час отплатить за ее доброту и откроет
ей великую тайну. Днями прибудут в Тоджу монгольские воины и учинят
жестокую расправу над всеми русскими. Надо бы скорей уезжать, однако у
Карасала большое хозяйство пропадет, труды стольких лет! Томут-нойон знает,
как русские трудились, какие у них хорошие лошади, скот и машины. Он с
Карасалом тут состарился, между ними всякое случалось, но Томут-нойон умеет
быть благодарным. Для спасения богатства пусть Карасал-кургая, то есть
"жена Черной бороды", перейдет жить в его юрту, а когда нагрянут монголы,
он им скажет, что эта русская женщина есть его жена, и ему, князю, поверят,
будто так оно и есть вправду. А Карасал с детьми должен немедля уехать в
Россию, иначе ему придет смерть, и он волен сам решить, что выбрать. Томут
уехал, а Марина Терентьевна кинулась на поле, где Карасал и Сундуй в ранних
осенних сумерках - горы затеняли небо - ставили последние снопы. А утром
появилась разъяренная жена Томута, коей пьяный Томут все рассказал, и
устроила скандал, не уразумев того, что Марина Терентьевна ни под какими
силами и предлогами не согласилась бы на дурную хитрость Томута. Карасал ее
успокоил, куда-то съездил верхом, потом быстро навьючил лошадей, взял самое
необходимое, жену и детей рассадил по седлам, и тут прискакал сверху, с
другой заимки, его младший брат. Он тоже все узнал, но решил остаться,
потому что оставались другие русские и у него уже было свое хозяйство и
семья большая, каких мало, а лошадей угнал Томут, и ехать стало не на чем,
маленьких детей должен всякий пожалеть".
   Опять звоню:
   - Сколько было детей у брата Карасала, не помните?
   - Всего? Много, они с Лидией Александровной оба молодые были, когда
поженились. Значит, так... Костя, Саша - девочка, потом пошли мальчики -
Миша, Петя, Боря, Костя - второй, Витя, тут вклинилась Маша, дочка, и снова
были сыновья Валя и Алеша, за ними последняя девочка Галя...
   - Одиннадцать человек?
   - Нет, это не все. Было еще трое мальчиков - Валя-второй, Володя и
Саша-мальчик...
   Любознательный Читатель. Четырнадцать!.. Но что все же стало с
Карасалом, его братом, их женами и детьми? Может, Томут все выдумал?
   - Не выдумал. Карасал уехал. Брат с семьей остался. Среди его детей были
и совсем маленькие, и такие, что уже все хорошо понимали и до сего дня все
помнят...

   Из письма: "Когда монгольские милитаристы нагрянули на Тоджу, сразу же
арестовали моего отца, учителя Леошина, Григория Кукузе, Степана Петрова и
других русских крестьян, связали им руки, посадили на лошадей и увезли в
Тоджинское зуре, в переводе-монастырь. Там стояли палатки, в которых
находился главарь этих захватчиков Очтчур-Батор, правитель Тоджинского
хошуна Томут-нойон, хошунские ламы.
   Первым допрашивали моего отца, предъявив ему претензии, почему, мол,
твой брат Карасал на требование правителя Тоджинского хошуна Томут-нойона
не согласился перейти в монгольское подданство, а среди жителей Тоджи
Карасал якобы проводил агитацию против феодального режима, что, мол,
феодальной власти в Урянхайском крае не будет, а будет народная Советская
власть. Тоджинский чиновник Лопсан-Мерен хорошо владел монгольским языком.
И вот по приказу Очтчур-Батора и Томут-нойона палач приводит отца со
связанными руками и бьет его по щекам плетью. По-тувянски плеть называется
шаагай. 120 плетей отцу всыпали, 60 по щекам и 60 по заднему месту, все
посекли до течения крови. По очереди избили поселенцев Кукузе, Петрова,
учителя Леошина, который всех нас на Тодже учил читать и писать, других
русских также посекли  нагайкой, и, когда их развязали, они не могли
сидеть. После прочитали арестованным, что, мол, все население Тоджи
переходит в новое подданство, а их власть в хошуне будет осуществляться
через правителя Томут-нойона и его заместителей Номиам Саигыркчн и
Лопсан-Мерена.
   Интересно осуществлялся переход в подданство Монголия. Палач, взяв в
руки трехлинейную винтовку, садился перед арестованным, передергивал затвор
и приставлял ствол к лицу арестованного".
   - Там так и написано: "интересно"?
   - Да. "Потом арестованный должен был лизнуть дуло и открыть рот. Палач,
наставив винтовку, спускал курок".
   - Убивали?!
   - Пугали. Винтовка была с пустым магазином.
   - Но