елы попали в цель и раздались
крики раненых.
  Подойти к гребню вала по узкому перешейку сразу все не могли, уйти с него
было тоже делом нелегким. Фронт наступавших смешался. Освободившиеся от
груза воины старались добить рабов да поскорей убраться с вала, проникнуть
назад сквозь плотную шевелящуюся массу живых и полуживых, через обрубки
сучьев и тонких деревьев, но шли, скользили, падали и ползли другие.
Напиравшие от лесной куртины черные толпы спихивали в ров нерасторопных,
туда же летели раздавленные, раненые и убитые на гребне вала.
  Пленные, проламывая дорогу кулаками, рванулись к левому флангу вала, под
которым ров был мельче, дружно покатились вниз, и со стены было видно, как
те из них, кто угодил в снежную толщу, торопливо выбирались из нее. Хватали
ползущих сюда же, где было безопасней, степняков, душили их и били головами
об лед, но на каждого раба навалилось по нескольку уцелевших врагов,
размахивающих ножами.
  - К стене! - закричали сверху. - Мужики, по-над Другуской к стене!
  По крутому, местами уже обтаявшему обрыву остатки полона карабкались к
западной стене крепости, где узкие лестницы на длинных веревках принимали
спасенных. Люди свешивались с забрал, вытягивали шеи, пытаясь увидеть ад,
разверстый пред южной стеной.
  Стену и ее башни наконец-то сплошь усыпали городские лучники. Им не было
нужды прятаться или целиться - каждый пускал стрелу за стрелой, и почти
каждая попадала. Не по-божески, не по-людски было убивать с безопасной
позиции безоружных и незащищенных, но каждый из этих незащищенных и
безоружных нес под стену самое сейчас опасное осадное средство - ров
постепенно мельчал, а на гребне вала уже образовался заслон из веток,
бревен и людей, истекающих кровью и холодеющих, за которым штурмующие
спасались от прямой стрельбы, пробирались в сторонку, к большой реке и
приточной, где излетные стрелы урусов можно уже ловить руками. Однако рои
стрел на подступах к заслону становились все гуще, образуя в толпе врагов
сплошные недвижимые прогалины, но их тут же заполняли другие, беспорядочно
бегущие к валу с легким грузом из двух-трех еловых веток с круглыми
непробиваемыми щитами, которые словно притягивали к себе стрелы, и с бойниц
начали выцеливатьтех, кто не был защищен, а они все тянулись черной змеей
из леса, шли к невообразимой мешанине тел на пологий внешний скат вала,
ползли на его гребень, падали, визжали и кричали, пытаясь выдрать из себя
зазубренные стрелы.
  Всадники вдруг перестали посверкивать саблями, лента прервалась, и толпы
воинов, побросав ношу, стреканули; по кустам, унося на щитах, в руках и
спинах урусские стрелы.
  Горожане с изумлением и ужасом разглядывали это ристалище дьявола -
пораженных стрелами на подступах к гребню вала и зарубленных там, куда
стрелы не долетали, кровавые пятна на снегу и льду, мучительные корчи
умирающих и неподвижные напряженные тела тех, кто еще надеялся выжить,
дождавшись темноты за кучами брошенных древесных веток и сучьев. Перед
безмолвной стеной звучал извечный глас войны - предсмертные стоны и хрипы,
злобный и бессильный зубовный скрежет, страшный мужской плач и последние
проклятия на неведомых языках...
  Жуткие приглушенные крики доносились со дна рва, где под лесным хламом
еще шевелились живые и невредимые, упавшие на мягкие ветки. То в одном, то
в другом месте они, почуя, что сверху ничего не валится, пыталисв
использовать последнюю возможность спастись - с ужасом и мольбой поглядывая
на стену, карабкались по завалу к большой заснеженной реке, над которой
стояло ясное весеннее солнце, но меткие стрелы с башен настигали их,
опрокидывали, гнали изо рта кровавую пену. Со стены слышались жалостливые и
гневные женские голоса:
  - Изверги!
  - У них, поди, тоже где-то матери и дети есть...
  - Робят-то, робят уберите, бабы!
  - Молодцы супротив овец подневольных! Пожалели бы...
  С башен отвечали:
  - Они тя ох и пожалеют, как на стену-то взойдут! Спроси у дешевских, как
они тя пожалеют.
  - Цыть, сороки! Чтоб и духу вашего не было!
  - А робята пусть глядят, кому-нито после расскажут...
  Солнце встало напротив южной стены, ударило в нее прямыми лучами, и с
высокого ледяного скоса потекла вниз вода. Стоны и душераздирающие крики во
рву затихали, перед гребью тоже, по другой, знать, причине - полумертвых
тепло умертвило, а полуживых оживило, и они, затаившись, ждали наступления
темноты.
  Город тревожно прислушивался к отдаленному гуду в задымленном лесу,
гадал, что принесет завтрашний день, и готовился к нему, еще не зная, чем
грозит грядущая ночь. В кузнях наспех ковали наконечники стрел, потому что
расход их оказался нежданно велик, чинили истершиеся натяжные устройства,
вострили и удлиняли пики на тот случай, если ворог завалит собою ров и
полезет по телам, как по лестницам, на лобовую стену. Подгородние, поутру
вернувшиеся, можно сказать, с того света, надумали спуститься ночью к
завалу и сколь можно разобрать его. В сумерках самые нетерпеливые сбросили
с забрал веревки, соскользнули по льду в глубину рва, принялись оттаскивать
ветки, бревна и трупы к Жиздре, где их должна была вот-вот подхватить полая
вода. Слабые предсмертные стоны снова послышались из глубины рва, и туда
гроздьями полезли доброхоты, чтобы ускорить дело, только оно обернулось
нежданной бедой - из лесного хлама на валу полетели не частые, но сильные и
меткие стрелы. Они пронзили тех, кто еще висел на веревках и лестницах,
смели со стены всех, кто там был, а защитники крепости ничем не могли
ответить, потому как не ждали такого, да и стрелять бесприцельно по черной
полосе на гребне вала было бессмысленно. За ней в сумятице дневного штурма
затаились, должно, отборные воины, вооруженные сильными луками и запасом
окровавленных стрел, перелетевших через ров со стен и башен, и сейчас эти
стрелы в полутьме возвращались назад.
  Из дальнего лесного окоема снова показалась голова огромной черной змеи.
Извиваясь по светлому снегу и огибая куртинкн, черное чудовище медленно и
беззвучно наползло к валу. Но вот стал слышен его грозный шип, черная
голова раздулась перед валом, и через лесной завал опять полетели бревна,
тесины, сучья, ветки, кусты, деревца, подрубленные под корень, хвойные лапы
и мертвецы - осаждавшие убирали их из-под ног и перекидывали в ненасытный
зев земного прорана. Уцелевшие доброхоты едва успели убраться со дна рва к
Другусне и подняться на западную стену, чтобы в сгрудившейся вокруг детинца
толпе дождаться, что решит городской совет...
  Любознательный Читатель. "Городской совет"? Звучит слишком, знаете,
современно.
  - В Ипатьевской летописи черным по белому написано: "Козляне же светъ
створише".
  - И что же он решил?
  - Он еще раньше решил сражаться до последней возможности, а теперь надо
было, наверное, сообща подумать, как защититься от неожиданного
тактического приема Бурундая, от неуязвимых стрелков, поражающих всякого,
кто рискнул высунуться из-за бревен, чтоб натянуть тетиву. Ведь козельский
ров был очень узким - скорее всего, его ширина вверху определялась длиной
бревен перекидного безопорного моста, всего-то метров пятнадцать или
двадцать, чтоб могли надежно лечь стволы крепких мачтовых сосен. Кстати, он
и сейчас примерно такой же ширины, и легко представить, какой меткостью и
убойной силой обладали дневные козельские стрелы и ночные - Бурундая...
  - Для сильной стрелы, конечно, это не расстояние...
  - Однако перескочить через такой ров невозможно, а засыпать, сровнять его
с поверхностью земли даже с помощью современных мощных самосвалов и
бульдозеров - дело не шуточное. Тем более что он имел огромную глубину, и
это - одно из главных обстоятельств, объясняющих феномен Козельской
обороны.
  - Простите, но ведь мы не знаем подлинной глубины козельского рва...
  - Верно, все крепостные рвы средневековой Руси позасыпаны-позамыты; до
полуисчезновения помельчавшие, они давным-давно поросли в сегодняшних
глухоманях дикими травами, лесом и кустарником, а во Владимире, Торжке,
Киеве, Чернигове и многих иных местах совершенно заровнены, застроены, и
никакие археологические изыскания, наверное, уже не обнаружат их подлинного
облика. Козельск же - счастливейшее исключение. В конце прошлого века
козельский ров был подновлен - по нему, под мостом, прошла железная дорога,
о которой мы уже вспоминали. Правда, в тридцатые годы она была снята, но
проран в перешейке Козельского мыса остался.
  - Значит, глубину его можно измерить!
  - Можно. Только я попытался прикинуть в другом месте, более удобном - с
железнодорожного путепровода через Другусну. На глаз от головки рельса до
воды было примерно тридцать пять метров. Зная, однако, что для моего глаза
любая глубина всегда почему-то кажется глубже истинной, я позже написал
козельскому краеведу В. Н. Сорокину, попросив его точно измерить заветную
вертикаль. Вскоре он прислал мне ответ: "От рельса до уровня Другусны 28
метров. Но прошу Вас учесть, что к Древности Другусна была полноводнее". Я
это учел, так же как примерную толщину снега и льда на дне козельского рва
весной 1238 года, и естественный подъем поверхности мыса к перешейку,
перерезанному рвом, и так называемый культурный городской слой,
накопившийся за семь с половиной веков. Выходило, что глубина козельского
рва была около двадцати пяти метров.
  - Мы оставили этот ров среди апрельской ночи 1238 года, когда его
беспрепятственно засыпала орда, стены оказались без защиты, а козельский
городской совет заседал...
  - Предполагаю, что козельцы быстро нашли эффективную защиту от
смертельных стрел, посылаемых из Древесного завала.
  - Что имеется в виду? Как можно защититься стрелку на стене от
профессионально метких и сильных стрел противника в темноте и засевшего
совсем рядом за надежным укрытием?
  - Достаточно толстая плаха с узкой прорезью или небольшим, неразличимым в
той самой ночной темноте отверстием для ответной стрелы - надежная гарантия
безопасности. Такими простыми и надежными щитами козельцы, быстро прикрыли
все бойницы башен и проемы забрал, их стрелы снова начали разить врага на
подступах к валу. Падали пораженные насмерть, корчились в муках раненые,
пока их случайно не находила другая стрела или торопливые руки живых не
перекидывали судорожное тело в ров, где через несколько мгновений раненого
встречала смерть. Со стен было видно, как черная толпа начала редеть,
откатываться назад, растекаться по сторонам. На забралах появились
защитники крепости, отбросившие щиты. Они, не прячась, тщательно вьщеливали
суетливые темные фигуры и расстреливали их.
  - И сами падали под меткими стрелами, выпущенными из древесного завала?
  - Нет. Стрелы их не брали! Степные стрелки, чьи глаза попривыкли к
темноте, метили точно в проемы забрал и с ужасом видели, что стрелы
попадают в грудь, живот, шею, голову, но эти бессмертные урусы не исчезают
за бревнами, а продолжают сеять смерть по ею сторону вала.
  - Такому предположению соответствует какая-нибудь легенда?
  - Это - реальность, какой не могло не быть при защите Козельска.
  - Ну, знаете!..
  - Знаю... Бурундай, не понимая, что происходит у вала, откуда слышались
такие же, как днем, стоны и крики, гнал и гнал из лесу толпы воинов,
надеясь за эту ночь заполнить ненасытный ров хотя бы до половины. Когда ему
донесли, что на стенах крепости появились железные урусы, от которых
отскакивают стрелы, он не посмел нарушить волю Батыя и приказал продолжать
дело, несмотря ни на какие потери. В его положении это было единственно
правильное решение. Оно опиралось к тому же на опыт умирающего Субудая,
взявшего столько городов во вселенной, сколько Бурундаю не взять, проживи
он еще пять раз по десять лет. Великий воитель учил, что любой город надо
брать, наращивая напор и ярость, только непрерывным - из ночи в день, изо
дня в ночь - штурмом.
  Пока жив еще старый воитель, пока спят чингизиды в теплых урусских
жилищах, Бурундаю надо сделать все возможное и даже невозможное, чтобы
сохранить свое лицо достойного преемника Субудая. Нет, он, Бурундай, может
взять даже больше богатых городов, чем великий старец, если сохранит лицо и
возглавит потом главный поход к бескрайнему синему морю, что сливается на
дальнем западе с бескрайним синим небом, чего никто не видел, кроме
великого Чингиза. Только покоритель вселенной увидел это в своих вещих
снах, а Бурундай не только увидит наяву, но и спустится к соленым пенным
волнам, и разожжет жертвенный костер, и какой-нибудь преданный блюститель
жизни полководца, урянхаец или кипчак, смоет теплой водой соленую пену с
крупа его коня...
  За ночь Бурундай побывал у костров тех десятков и сотен, что ожидали
своей очереди бежать с ношей ко рву, прикрываясь легкими круглыми щитами, и
в густых куртинах, где воины, неумело махая урусскими топорами, валили
охвоенный лес и ловко обсекали сучья саблями, посновал вдоль длинной ленты
подносчиков сучьев и веток. Приблизившись к валу, молодой воитель долго
рассматривал в рассветной полумгле черные фигуры неуязвимых урусов, что
посылали со стены и башен стрелу за стрелой в головную толщу его войска,
занятого простым, но тяжелым и опасным делом, на какое должно бы гнать
рабов, а не хозяев Великой Степи.
  Ответные стрелы из лесного завала были редкими. Отборные лучники
Бурундая, умеющие сбивать лебедей на лету, целили в прорези деревянных
щитов в самое уязвимое место железных урусов - в горло. Стрелы вонзались в
доски, отскакивали от людей, и полководец так и не дождался сладостного
зрелища, ни разу не увидел, как вражеский воин внезапно вздымает над стеной
руки, будто порывается взлететь, и падает, захлебнувшись кровью. Было
другое - урусы, зорко высматривая, откуда вылетают стрелы, посылали в это
место древесного завала сразу несколько ответных, и Бурундай видел, что
лучшие его воины опрокидываются назад со стрелами, торчащими из глазниц,
становятся материалом для заполнения рва.
  Бурундай, щурясь от света утренней зари, зацветающей над городом, еще
долго следил за прочерками урусских стрел. Они были сильными, быстрыми, это
так, но стрела летит для того, чтобы вонзиться в живую плоть врага,
разорвать ее зазубринами, а сегодня очень много стрел втыкалось в землю,
щиты, лесной хлам.
  Сам-то Бурундай считался в молодости лучшим лучником рода и знал, как
такими становятся. Он не помнил, когда отец дал ему первый, маленький лук,
как не помнил и того часа, когда его впервые оставили одного у гривы коня.
Хорошо только запомнился день, в какой Бурундай убил зазевавшегося у норы
детеныша тарбагана, изжарил в костре и съел его нежное жирное мясо,
посверкивая глазами на голодных неудачливых ровесников. И день, когда он
победил всех в стрельбе из лука на ежегодном родовом празднике, и другой
великий праздник в том же памятном году, когда стрела Бурундая догнала
всадникакераита, вошла ему в спину и пронзила сердце. Он оценил радости
степной охоты, новых побед в соперничестве и, посылая в пылу сражений
стремительную легкую смерть впереди себя, познал высшее счастье стрелка из
лука - глаз и стрела, рука и тетива становятся одним страстным, до предела
напряженным центром вселенной, властителем расстояния, ветра, времени,
цели; сей вожделенный миг он ценил дороже всего на свете и, казалось в ту
пору, никогда б не променял его, подобно иным, на доброе вино или власть
над людьми, на самого лучшего сокола или коня, на горсти прозрачных камней
или забавы с юной наложницей. Однако небо распорядилось так, что он получил
все это взамен уходящей воинской молодости, а сверх того мудрую, ревнивую и
строгую опеку Субудая, чему вот-вот, кажется, должен наступить печальный
конец, и капризную волю Бату, конца которой не предвидится, и
неизвестность, скоропреходящую, мелкую сегодняшнюю и великую завтрашнюю,
когда он поведет степные войска к далекому западному морю!
  Последний раз Бурундай держал в руках лук год назад. Это было на земле
болеров, сражавшихся с яростью обреченных. В далекие славные времена, когда
великий Чингиз еще был жив, Субудай и Чжэбе, повергнув хорезмийцев, персов,
армян, гурджиев, ясов, кипчаков, урусов и множество других промежуточных
народов, бросились, как барсы, к последней богатой нетронутой земле, что
лежала на средней Итили, к северу от прямого пути в родные степи. Молодой
Бурундай, начавший тот великий поход во главе десятка, помнил, как быстрые
балеры собрали нежданно большое конное войско, хитро заманили степных
пришельцев, привыкших к легким победам, в лесную ловушку, перестреляли и
посекли саблями множество богатуров. Бурундаю удалось тогда во время
бешеного прорыва к степи сохранить почти половину своей сотни, всю добычу и
впервые удостоиться благосклонного внимания Субудая. Почти пятнадцать лет и
зим Субудай и Бурундай жаждали отмщения, и час тот грянул - земля болеров
насквозь пропиталась кровью, пропахла дымом, а остатки ее войска старый
воитель и Бурундай загнали в излучину реки, за которой вздымалась крутая
гора. Бурундай сошел с коня, чтоб не ходил перед глазом наконечник стрелы,
и вспомнил молодые годы. Однако изящные невесомые башгирдские стрелы с
белоснежным гусиным оперением находили живую цель только поначалу. Рука,
что так давно не натягивала тетивы, скоро устала, начала дрожать, неметь, и
Бурундай, поощрительно улыбаясь и отирая со лба обильный пот, передал
слишком тугой лук его хозяину, молодому широкоплечему найману...
  Сейчас он, замечая мельчайшие подробности подготовки к штурму, ясно
видел, что железные урусы на стене двигаются после этой бессонной ночи с
замедлением, плохо целятся, тяжелые излетные их стрелы то и дело минуют его
воинов, и Бурундай еще раз вспомнил завет великого воителя о необходимости
непрерывного нарастающего приступа, если он начат...

  Любознательный Читатель. Но все-таки что это за "железные" воины на
стене, от которых будто бы отскакивают стрелы?
  - Воины, одетые в железо, предназначенное для рукопашного боя. Кольчуги,
пластинчатые латы и кованые шлемы защищали от сабель, мечей, копий и,
конечно, стрел.
  - Но откуда известно, что козельцы имели такие железные одежды?
  - В летописях, правда, об этом нет сведений, но посудите сами - в
знаменитой черниговской Черной Могиле были обнаружены щиты, шлемы и
кольчуги. Захоронение это довольно точно датировано по византийским
монетам. И совершенно невозможно допустить, чтобы таких доспехов не было в
распоряжении воинов важнейшей стратегической крепости Черниговской земли
спустя двести пятьдесят лет! Добавлю: кроме обычных, ординарных доспехов,
что были на вооружении наших предков, кажется, во все времена, козельский
воин тех лет имел еще одно уникальное защитное приспособление, обнаруженное
археологами в этом районе Руси... Мы вспомним о нем скоро и к месту, а
сейчас вернемся к первому штурму города.

  Штурм еще не начинался, потому что не была закончена подготовка к нему,
эта изнурительная и долгая рабская страда, уже отнявшая у Бурундая, должно
быть, не меньше воинов, чем возьмет их сам штурм, последний яростный бросок
через ров, доверху заполненный поверженным лесом Урусов и поверженными
людьми степей. Бурундай в точности знал, почти видел, как это будет -
бесчисленные подобия стояли перед глазами. К этому ночному часу, венчающему
все дело обильной кровью и славной победой, он прикажет собрать и приберечь
как можно больше стрел, пошлет к валу сотни новых зорких и умелых лучников,
что уберут со стены всех урусов, которым не хватило железных одежд. Легкие
прочные лестницы уже готовы. При каждой из них десяток отважных воинов ждет
в кустах сигнала, и таких десятков - десятки, вооруженных длинными палками
с острыми наконечниками, которые пронзят этой ночью кишки неуязвимых
железных Урусов.
  Бурундай не станет смотреть три последние череды. Урусы, теряя лучших
своих воинов, истычут пиками первых, развалят топорами черепа вторых и уже
на стене порежут ножами третьих. Бурундай уйдет спать, чтоб уцелевшие
прониклись еще большим уважением к нему, покорителю последней крепости