роем
посторонних и  домашних почитателей ее ума,  красоты и богатства,  допустила
самолюбие,  тщеславие и  любовь к господству возобладать над ней.  В душе ее
засели эти страсти,  так что все, имевшее честь принадлежать ей и находиться
в зависимом к ней отношении, кряхтело под бременем их. Во цвете ее молодости
ей неизвестно было,  что такое любовь. Если последняя находила иногда путь к
ее сердцу,  то это было под личиною лести;  узнав обман,  Амалия так сердито
выпроваживала от себя амура,  что он в  другой раз не смел к ней показаться.
Теперь же,  когда ей  стукнуло за сорок лет,  его самого обольщениями нельзя
было приманить к  ее ногам.  Властолюбие сделалось единственною потребностью
ее души. Но действовать волею своею на тесный круг семейства, приближенных и
крестьян своих казалось ей недостаточно;  дышать в воздухе этой ограниченной
сферы  было  для  нее  тяжело.   Ей  помечталось,   что  она  имеет  столько
глубокомыслия и  проницательности,  столько знания  людей  и  обстоятельств,
такое  сильное  влияние  на  соотечественников,  что  может  управлять ходом
политических дел Лифляндии.  "Кто не умеет поставить себя выше своего звания
и состояния,  тот недостоин пользоваться ни тем, ни другим", - повторяла она
за королевою Христиной,  которую во многом взяла себе в образец,  как увидим
после.  Следуя этому правилу, решилась она показать чудесное явление, именно
- женщину-дипломатку, и занять, во что бы то ни стало, порядочную страницу в
истории  XVIII  столетия.  Хитрому Паткулю взялась она  противуставить себя,
перехитрить его и, как он действовал в пользу России, так же действовать для
блага  Швеции.  С  этого времени дом  баронессы сделался очагом политических
мнений Лифляндии и телеграфом всех новостей, имевших влияние на страну.
     Добровольно возложив на  себя  обязанности дипломата,  Амалия Зегевольд
старалась привесть в движение все тонкости,  с этим званием сопряженные.  Не
только в  отечестве своем имела она лазутчиков,  но хвалилась,  что имеет их
даже при дворах Августа и Петра.  Были люди, которые верили ей на слово, что
в  переписке ее с госпожою Монс,  соотечественницею ее и временною любимицей
Петра  I{103},  заключались известия обо  всех  движениях русской  политики.
Между тем знавшие хорошо русского государя знали так же  верно,  что хотя он
всякой прекрасной женщине старался быть приятным,  но  еще ни одна из них не
могла прибрать ключа к его кабинету.  Не совсем доверяли также, чтобы тайная
корреспонденция  баронессы  с  графиней  Кенигсмарк{103},   известной  своею
красотой и  властью над  королем польским Августом,  могла быть полезною для
Лифляндии.  Кажется,  все  эти  члены  женского кабинета платили друг  другу
фальшивою монетою.  Но  одною из  надежнейших и  сильнейших пружин,  которые
баронесса заставляла играть для  достижения своей  цели,  были  раскольники,
убежавшие из России будто бы от гонений правительства и  нашедшие себе новое
отечество около Чудского озера,  большею частью на  землях фамилии Зегевольд
или,  по содействию ее, во владении ее близких знакомых. Она бросила успешно
виды свои на Андрея Денисова{104},  одного из коварнейших людей того времени
в  России,  главу и  учителя поморских раскольников.  В  Лифляндии находился
ересиарх{104}  этот   уже   несколько  месяцев.   Пришедши  из   Выгорецкого
скита{104}*  для   соглашения  споров,   возникших   в   разных   зарубежных
согласиях**, и для обращения на путь истинный суетных*** или отпадших членов
своих,  он  умел вызнать господствующие в  баронессе страсти и,  несмотря на
различие  вер  и  народности,  заключить  с  нею  против  русского  государя
оборонительный и наступательный союз. Вести, получаемые от Андрея Денисова о
внутренних делах России и даже тамошнего двора, могли быть верны, во-первых,
потому,  что хитрые миссионеры-старообрядцы,  шатаясь беспрестанно из края в
край,  из одного скита в другой, не упускали на местах разведывать обо всем,
что  им  нужно было знать,  и,  во-вторых,  потому,  что ересиарх их,  давно
известный  честолюбивой  царевне  Софии  Алексеевне,   вел   с   нею  тайную
переписку****.  Переводчиком  в  чудных  сношениях  Денисова  с  лифляндскою
баронессой служил жидовин,  находившийся в числе его учеников.  По тщеславию
патриотки,  так  прозвали ее  наконец,  можно судить,  сколько она старалась
различными услугами поддержать эту связь.
     ______________
     * Монастырь старообрядческий.
     ** Общества раскольничьи.
     *** Не исполняющие в точности правил староверческих.
     ****  Смотри  "Полное  историческое известие о  древних стригольниках и
новых раскольниках", изданное протоиереем Андреем Иоанновым, 1799, стр. 115.

     Дружеские ее сношения с генерал-вахтмейстером Шлиппенбахом,  основанные
на  разных пожертвованиях в  пользу шведского войска,  были  также скреплены
политикой.  В  минуты сердечного излияния (надобно знать,  что  и  дипломаты
проговариваются) открыл и  он баронессе,  что имеет в  Лифляндии поверенного
умного,  тонкого, всезнающего, который, под видом доброжелательства Паткулю,
ведет с ним переписку, дает ему ложные известия о состоянии шведского войска
и между тем уведомляет своего настоящего доверителя о действиях русских.
     - Вот как,  -  прибавлял Шлиппенбах,  -  проводим мы хитреца, играющего
роль министра российского! Прихлопнем, уж прихлопнем мы его в ловушку!
     Доверенную  свою  особу  называл  генерал-вахтмейстер  шведом,  знающим
совершенно языки:  природный (само собой разумеется),  немецкий, латышский и
русский.  Швед был всячески укрыт от поисков баронессы,  которая могла бы им
овладеть в свою пользу.  Она успела однако ж выведать, что этот таинственный
человек  был  музыкант,   играющий  на   каком-то  русском  инструменте,   и
странствует со слепцом.  Нам легко узнать в этих лицах Вольдемара из Выборга
и  Конрада из  Торнео.  Таким  образом расставлялись сети  политике русской:
бедная Россия!
     Какая была награда женщине-дипломату за  все труды и  пожертвования ее?
Слава в  будущем,  страничка в  истории,  а покуда -  благодарность министра
Карла XII.  Пипер очищал уведомления ее в горниле опытности и благоразумия и
умел извлекать граны чистого золота из пудов нечистой примеси. Не менее того
оставался  он  признателен богатой  и  знатной  лифляндке,  жертвующей своим
достоянием   и    трудами   пользе   Швеции   и   направлявшей   умы   своих
соотечественников к  преданности шведскому престолу.  С этой стороны подвиги
патриотки не были тщетными,  и потому люди,  судящие по наружности, почитали
ее  довольно  сильною  у  двора  шведского  -  двора,  не  существующего без
политики,  или,  лучше сказать,  находившегося там, где раскидывалась ставка
Карла XII, и действовавшего по направлению его шпаги. Вероятно, и сам король
не имел понятия о баронессе Зегевольд, ибо он никогда ни об одной женщине не
хотел слышать.
     Любопытство,  праздность, лукавство, желание сделать угодное баронессе,
искательство,  связи  дружбы  и  родства собирали в  Гельмет многочисленное,
иногда блестящее общество, которое она почитала за двор свой. К удовольствию
посетителей,  несмотря  на  различие партий,  она  принимала всех  с  равным
гостеприимством,  хотя с некоторым условленным этикетом,  и допускала в свой
круг свободу мнений,  лишь бы  эта любовь не посягала на тщеславные,  личные
права самой владетельницы замка.  Особенно старалась она  завлечь в  Гельмет
путешественников,  художников,  ученых,  чтобы  уронить в  сердца их  семена
благорасположения к  себе  и  выманить от  них  занимательные новости о  тех
странах,  которые они  проезжали.  Нередко слышала она  терпеливо из  уст их
некоторые  горькие  истины  насчет  неблагоразумия,   с  каким  продолжалась
настоящая война, и заносчивости молодого венценосного победителя - слушала и
продолжала делать свое.
     Мы сказали,  что она во многом взяла себе в  образец Христину.  В самом
деле, многие характерические приемы королевы шведской перешли в наследство к
баронессе.  И  та  и  другая  не  любили женского общества;  обе  занимались
литературою,    покровительствовали    ученым,    ласкали    предпочтительно
иностранцев,  были  щедры без  рассудительности и,  между нами  сказать,  не
думали о  благе своих подданных;  обе не только в  своих поступках,  но и  в
одежде вывешивали странности характера своего и,  назло  природе,  старались
показывать себя более мужчинами, нежели женщинами.
     Как пристали к баронессе темный галстучек, амазонское платье a la reine
de  Suede*,  отважная верховая езда по  следам гончих,  ученые словопрения с
профессорами и  даже чернильные пятна на пальчиках ее и манжетах!  Настоящая
Христина!  -  так говорили ее поклонники;  а  последних было у ней довольно,
потому  что   желание  владычествовать  и   обязывать  заставляли  ее   быть
великодушною, очень часто к собственному вреду.
     ______________
     * как у королевы Швеции (фр.).

     Просьба  ученого,  особенно иностранца,  намеки  знатного родственника,
человека значительного,  о нуждах своих,  искушение казаться тем,  чем она в
самом деле не  была,  прославиться высокими свойствами души,  которых она не
имела,   развязывали  ее   кошелек,   закрывая  ей   глаза  насчет  домашних
обстоятельств.  У  себя со своими она была деспот настоящий:  Я  покрывало и
собственные ее пользы и благо вверенных ей провидением крестьян. О состоянии
последних патриотка не хотела знать.
     - Они  должны  в  точности  выполнять  положенное на  них,  -  говорила
властолюбивая помещица.  -  Я  даю  им  раза два-три  в  год праздники,  шью
невестам нарядные платья,  женихам -  цветные кафтаны;  страх как бы  хотела
преобразить моих латышей и  чухон в  швейцарцев,  но упрямцы останутся вечно
латышами  и  чухонцами.  Не  мне  чета,  Стефан  Баторий  хотел  улучшить их
состояние,  но принужден же был согласиться оставить их,  как они есть, чтоб
не было им хуже!.. Что ж более и мне для них делать? Все прочее поручаю моим
управителям, которым плачу хорошие деньги именно за то, чтобы избавляли меня
от скучных обязанностей экономки и  сношений с  этим необразованным,  грубым
народом.
     Взвесив эти рассуждения,  можно судить,  каково было состояние крестьян
баронессиных.  Доходы не умножались,  хозяйство не спорилось;  и хотя амтман
Шнурбаух уверял,  что финансы ее  приходят день ото дня в  лучшее состояние,
что  все подвластное ей  благословляет и  прославляет ее,  но  худо покрытые
избы,  хлеб пополам с  мякиною и  бедная,  нечистая одежда поселян ее вернее
сказывали истину. Надо заметить, что лифляндские помещики тогдашнего времени
не   одушевлялись  еще  тем  благородным,   высоким  ко  благу  человечества
стремлением, какое видели мы, к чести их, в современную нам эпоху.


                               Глава девятая

        "ДОМОЧАДЦЫ"

                                            Всех, всех давайте нам на сцену.

                                                                      Аноним

     Баронесса имела единственную дочь. Луиза душевными качествами нимало не
походила  на   мать  свою.   Казалось,   природа  хотела  недостатки  первой
вознаградить достоинствами другой.  Несмотря  на  странности  данного  Луизе
воспитания,  которым желали удивить современников (в  наш век нет уже ничего
удивительного),  ибо с  преподаванием языков шведского,  французского и даже
латинского учили ее не только стряпать,  но и жать рожь; несмотря на то, что
с малолетства ее заставляли твердить ролю богатой наследницы, она оттолкнула
от  себя  все  обольщения  самолюбия.   Кротостью  и  смирением  ангельским,
всегдашнею  готовностью  помогать  несчастным,   приветливым  обхождением  с
низшими она  часто заставляла подвластных баронессе забывать всю  тяжесть ее
господства.  Как  гостеприимная пальма в  степи,  она заслонила собою жгущие
лучи гордого светила. Любовью ко всему доброму и высокому напитана была душа
ее.  Характер ее был создан,  чтобы составлять счастье других;  но в  нем же
заметна была степень чувствительности, опасная для нее самой. Доселе трогали
ее  одни бедствия ближних,  которым она  и  поспешала на  помощь без  всяких
вычислений ума.  Надо было ожидать, что Луиза, с сердцем, приготовленным для
нежных  впечатлений,  узнав  другую  любовь,  кроме  сострадания к  ближним,
предастся  этому  чувству,  как  простодушное дитя,  и  увлечется им  с  тем
постоянством и  силою страсти,  которые отличают ее  пол и  выбирают из него
своих несчастных жертв чаще, нежели из другой половины рода человеческого.
     Мать  Луизы,  быв  счастлива супружеством по  расчету своих  родителей,
одолженная также  спокойствием и  удовольствиями жизни  богатому  состоянию,
хотела доставить и  дочери те  же  блага.  По одинакому ж  расчету Луизе,  с
девятилетнего возраста,  назначен в  супруги барон  Адольф фон  Траутфеттер,
мальчик, старее ее тремя годами. Дядя по матери его, барон Балдуин Фюренгоф,
один из богатейших лифляндских помещиков,  был человек удивительный: он умел
выбивать из  копейки рубль  комическою скупостью,  необыкновенными ростовыми
оборотами и вечными процессами,  и успел еще при владении небольшим имением,
доставшимся ему от матери,  составить себе значительный капитал. Сверх того,
чтобы переполнить его казнохранилище, случилось, к изумлению всей Лифляндии,
что  отец,  отрешивший было его  от  наследства за  беспутство и  жадность к
деньгам,  вдруг  неожиданно перед смертью уничтожил свое  прежнее завещание,
сделанное  в  пользу  двух  дочерей,  и  оставил  Балдуину,  по  новому  уже
завещанию,   родовое  и   благоприобретенное  имение,   за  некоторым  малым
исключением в  пользу  сестер  его.  Балдуин Фюренгоф одолжен был  баронессе
утверждением за  ним редукционною комиссией имения.  С  ним-то и  тщеславная
дипломатка, и пастор Глик, всегда подававший свой голос там, где шло дело об
устроении чьей-либо будущности, составили некогда совет. В нем положили, для
общего благосостояния,  соединить законными узами Луизу и Адольфа, как скоро
первой наступит семнадцать лет, а второму двадцать. Чтобы ни одна сторона не
могла нарушить это  положение,  оно  утверждено было законным актом:  только
смерть   невесты  или   жениха   освобождала  ту   или   другую  сторону  от
обязательства.  С  выполнением его  Адольф должен был  вступить во  владение
половинной части дядина имения, а по смерти Фюренгофа пользоваться всем, чем
этот  владел  правдой  и   неправдой.   Надо  объяснить,   что  из   фамилии
Траутфеттеров оставались в  Лифляндии только  Адольф и  двоюродный брат  его
Густав,  двумя годами его старший.  Матери их были родные сестры и, как они,
так  и  отцы  их,  умерли еще  до  1690  года.  Ближайшими родственниками их
оставались Фюренгоф  и  Рейнгольд Паткуль.  Последний,  до  приговора его  к
казни,  имел  об  оставшихся сиротах истинно отеческое попечение.  Бежав  из
Швеции и лишась всего имения, взятого в казну, он поручил их покровительству
Фюренгофа,  бывшего вместе с  ним  и  опекуном того незначительного участка,
который  достался  сиротам  после  смерти  их  родителей.  Доходами с  этого
участка,   ощипанного  усердием  скупого  дяди,   Адольф  и   Густав  начали
пользоваться, как скоро приняты были в военную службу.
     Адольф, до вступления своего в университет, нередко гостил по нескольку
месяцев  в  замке  баронессы Зегевольд,  желавшей укрепить привычкою будущий
союз его с Луизой.  Дети любили друг друга, как дети, долго жившие под одной
кровлей и  сближенные привлекательною наружностью,  играми,  известностью их
будущности,  для  них  непонятной,  но  представляемой им  в  приятном  виде
родства.  Милая Луиза!  милый Адольф!  - были имена, которые они давали друг
другу и  вырезали даже в  одном из  гельметских гротов.  Не зная,  что такое
любовь,  они  уже  ощущали ее  в  каком-то  удовольствии быть  чаще  вместе.
Случалось даже,  что  маленький жених ревновал к  двоюродному брату Густаву,
приезжавшему иногда,  хотя гораздо реже его,  гостить в  Гельмете.  Адольф и
Луиза  были  везде  вместе:  в  танцах,  в  играх,  в  прогулках трудно было
разлучить эту  пару голубков.  Была ли  больна одна,  нездоровилось другому;
видя  одного грустным,  можно  было  догадаться,  что  и  другой в  таком же
состоянии.  Маменька не могла налюбоваться на эту маленькую чету.  Баронессе
особенно нравилось,  что  будущий муж  был  уступчив и  покорен воле будущей
супруги.  Некоторые соседы, не ослепленные пристрастием, потихоньку осуждали
это  слишком раннее  в  летах  развитие чувства,  которое никогда не  поздно
узнать.  Но баронесса,  обольщенная мыслью,  что дочка будет обладательницей
огромного имения,  предвидела одно  ее  величие  и  благополучие.  Фюренгоф,
который душевно желал бы зарыть свои сокровища в землю,  чтобы они никому не
доставались,  объявлял между  тем,  что  он  утешается мыслью  передать свое
имение,  нажитое  многолетними трудами,  сыну  сестры,  которую он  особенно
любил,  и  молодому человеку с хорошими надеждами.  Действительно,  известно
было,  что  он  терпеть не  мог мать Густава за  горькие истины,  некогда ею
сказанные,   и  процесс,  затеянный  ею  по  случаю  оспоривания  последнего
отцовского завещания.
     Когда  Адольф  принужден  был  отправиться  в   Упсальский  университет
доканчивать  учение  и   начинать  новую  жизнь,   убивать  первые,   чистые
впечатления природы и  знакомиться с  тяжелыми опытами;  когда нашим друзьям
надо было расстаться,  одиннадцатилетняя невеста и  четырнадцатилетний жених
обливались горькими слезами,  как настоящие влюбленные.  Долго не  могла она
забыть  своего дорогого Адольфа;  долго  не  могли  истребиться из  памяти и
сердца студента глазки Луизы,  томные,  черненькие,  как  жучки,  каштановые
шелковые локоны,  которыми он  так часто играл пальцами своими,  белые ручки
ее,  обвивавшие так крепко его шею при тяжком расставании,  и слезы, горячие
слезы его, лившиеся в то время по его щекам. Иногда профессор истории, среди
красноречивого повествования  о  победах  Александра  Великого,  от  которых
передвигался с  места на  место парик ученого,  густые брови его колебались,
подобно Юпитеровым бровям в страх земнородным, и кафедра трещала под молотом
его могущей длани,  -  иногда, говорю я, великий педагог умильно обращался к
Адольфу со следующим возгласом:
     - Вижу,  вижу по блестящим глазам господина Траутфеттера, что он далеко
пойдет за великим полководцем.
     Адольф краснел от этой похвалы,  потому что огонь, горевший тогда в его
глазах,  зажгли не победы Александровы, но воспоминание о прогулках с Луизой
по гельметскому саду.  Он встречал ее в  путешествиях по всем странам света,
проходимым с учителем географии: свет его был там, где была милая Луиза. Она
преследовала  его  и   на   бастионах,   которым  планы  чертил  Адольф  для
математического класса.  От  студенческой скамьи перевели его в  трабантский
полк{110} и  отправили прямо в  победоносную королевскую армию,  не  дав ему
повидаться с предметом его нежных воспоминаний. На первых квартирах и даже в
первых лагерях разбирал он  еще  залоги дружбы,  целовал с  жаром  ленточку,
которою некогда милая  подпоясывалась,  клочок  бумажки с  магическим именем
Луиза, засохнувший цветок, ею подаренный. Но чего не делает всемогущее время
и  не в  такие лета?  Прошло два,  три года,  и Адольф,  один из отличнейших
офицеров  шведской  армии,   молодой  любимец  молодого  короля   и   героя,
причисленный к свите его,  кипящей отвагою и преданностью к нему,  - Адольф,
хотя любил изредка припоминать себе милые черты невесты,  как бы виденные во
сне, но ревнивая слава уже сделалась полною хозяйкой в его сердце, оставивши
в  нем  маленький уголок для  других чувств.  Ветреник растерял даже  залоги
дружбы,  для него прежде бесценные. К тому ж он знал Луизу как дитя, а образ
детский -  не  сильный проводник к  сердцу  двадцатилетнего пригожего вои