арность.  Так  и  я
принимаюсь за иступленное перо, чтобы исполнить волю своих читателей.
     На другой день,  рано поутру, неподалеку от польского городка Казимира,
на площадке, огражденной с одной стороны лесом, с другой стороны окаймленной
рвом  дороги,  собралось множество народа,  чтобы  полюбоваться,  как  будут
колесовать и  четвертовать изменника шведскому королю и вместе посланника от
русского двора. Народ жадничал смотреть эту потеху, как медвежью травлю; все
теснились к колесу и четырем столбам,  трофеям казни,  охраняемым тремястами
конных драгун.  Были  охотники,  платившие деньги и  даже искавшие рукожатия
палача,  чтобы  стоять  поближе  к  роковому  колесу.  Множество форшпанок и
несколько колымаг,  в  которые  запряжены были  статные жеребцы,  отягченные
богатою сбруей,  показывали,  что не одна чернь именем жадничала смотреть на
пир кровавый.  Чепчики и шляпки,  убранные цветами,  также изредка мелькали.
Иногда  раздавались знаки  нетерпения увидеть скорее жертву,  но  укрощались
неучтивым приветствием шведских палашей. Не довольно, что зеленая площадка с
трех  сторон отделялась черными стенами народа,  самые  деревья унизаны были
любопытными.
     - Каково окована готовальня!  -  сказал стоявший впереди, неподалеку от
колеса,  человек большого роста в запачканной рубашке, с кожаным фартуком. -
Как въедет, так не бывало руки или ноги.
     - Ну,  товарищ!  -  прервал другой в белом зипуне, на котором цеплялись
еще кое-где стружки дерева. - И дуб-то отделан по железу!
     - Дело мастера боится, - подхватил первый. - Мы с тобой...
     Откуда ни возьмись еврей,  тряхнул своими пейсиками и, посмотрев сурово
на мастеров, как бы хотел сказать: "Вы, поляки, без моих денежек меньше, чем
нуль!" Околдовал их этим взором так, что они безмолвно потупили свои в землю
и униженно сняли с себя белые валяные шапки.
     Подле  колеса стоял плечистый мужик с  зверскою рожей.  Услышав похвалу
орудию казни,  он  насмешливо оборотился к  панегиристам и  с  высоты своего
настоящего величия удостоил их следующею речью:
     - Все зависит от возничего,  который будет управлять колесницею.  Можно
заколдовать колесо и потомить,  -  прибавил он,  коварно улыбаясь, - можно и
разом отправить!
     - Казнь  делается не  для  потехи исполнителей власти,  а  для  примера
общественного, - сказал сердито школьник, высокий, сухощавый.
     Палач важно посмотрел на него, как бы хотел выговорить: увидим!
     Бедный Паткуль!  кто подумал бы,  что слово школьника, произнесенное не
вовремя, усилит муки, тебе назначенные?
     Несколько  зрителей,  окруживших философа-смельчака,  при  взгляде  его
антагониста,  отхлынули назад  так,  что  они  двое  остались впереди сцены,
измеряя друг друга неуступчивыми взорами, как гладиаторы перед боем.
     - Ах, матка божья! - пищала толстая писарша, выдираясь локтями из толпы
и таща подругу.  -  Такая судьбина пала нашему Казимиру,  а то ведь, оборони
господи!  должно было колесовать его в  Слупце.  Невежа!  -  продолжала она,
изменив свой  нежный  голос  на  грубый  и  толкая одного молодого человека,
порядочно одетого. - Не имеет никакого уважения к званию.
     - А  что  ж  панна  не  привинтила вельможного звания к  своему лбу?  -
спросил хладнокровно молодой человек.
     - Колесовать и четвертовать!  -  подхватила подруга писарши, увлекая ее
от ссоры,  готовой возгореться. - Ведь казнить-то будут генерала, изменщика,
который бросил своего слугу из окна и зарезал любовницу.
     - Не диво,  что народ кишмя кишит!  А вот Марианна, моя раба. Марианна!
Марианна! подь сюда и остерегай нас от грубиянов.
     Испитая служанка,  с подбитым глазом и босая, поспешила сделать из себя
щит против невежд, которые осмелились бы обеспокоить ее панну.
     - Чу!  что-то  кричат?  не  везут ли уж его?..  Умру с  тоски,  коли не
удастся его видеть. Говорят, что у него на шее бочонок с золотом, за который
он было хотел,  мати божия! продать своего короля: колесо-то проедет по нем,
бочонок рассыплется, и тогда народ смело подбирай червончики!
     Между тем как толкам народным не было умолку,  Паткуль просил духовника
своего,   прибывшего  к   нему  в  четыре  часа  утра,   приступить  во  имя
Христа-спасителя  к  святому  делу,   пока  около  тюрьмы  шум  народный  не
увеличился.  По  принятии  святых  тайн  он  выглянул в  окно,  посмотрел на
восходящее солнце и сказал, вздохнув:
     - Где-то я  буду при закате твоем?..  О!  скорей,  скорей из этого мира
сует, где каждый миг для меня несносен! скорей к тебе, о моя Роза, мой Фриц!
- Когда ж услышал шум колес,  приближавшийся к тюрьме,  он прибавил: - Слава
богу, спешат!
     Караульный поручик явился,  Паткуль надел епанчу и  вышел за духовником
своим, окруженный стражею.
     Проходя коридором,  он  невольно взглянул сквозь  растворенную дверь  в
какой-то  подвал,   довольно  освещенный,   чтобы  видеть  все,  что  в  нем
происходило,  и глаза его встретили... Боже мой! тело несчастной Розы лежало
на двух скамейках;  грудь ее была изрезана...  и человечек, приметный только
своим пунцовым носом,  возился с окровавленным ножом и рукой в широкой ране,
в  которую глаз непосвященного боялся бы  взглянуть:  так  отвратительна для
человека внутренность человека!  Свет от лампы скользил на оконечностях лица
швейцарки, заостренных смертию, падал на черные, длинные косы, сметавшие при
движении лекаря пыль с пола, на уста, подернутые землею, истерзанную грудь и
будто  из  воска  вылитую ногу,  опоясанную черною кровью.  На  стене висела
соломенная шляпа,  увитая цветами...  Как  хороша была  некогда Роза в  этой
шляпе!  На  этих чертах останавливался страстный взор любовника;  эти черные
косы расплетала,  резвясь,  его рука или нежилась в шелковых кудрях; на этих
устах упивалась любовь;  эту  ногу  покрывали жаркие поцелуи -  а  теперь...
служитель Ескулапа бормочет над Розою отходную латынь,  и от всего,  что она
была, несет мертвецом.
     В  углу  подвала,  на  соломе,  лежало тело Фрица,  покрытое солдатским
плащом, награда за верность!
     - Пощадите,  если вы не звери, ради бога, пощадите! - вскричал Паткуль,
силясь броситься в подвал.
     Стража его удержала; ему даже не дали проститься с друзьями своими.
     Лекарь,  испуганный криком несчастного, оставил на минуту свои занятия,
покачал головой и  потом  снова  принялся потрошить Розу,  доискиваясь в  ее
внутренности тайны жизни,  как в древние времена жрец читал тайны провидения
в жертве, принесенной его божеству.
     Не слыхал Паткуль,  как его посадили в повозку;  не видал,  как мчалась
она, в сопровождении сильного конного отряда, сквозь аллею народа. Когда его
вытащили из повозки,  подвели к колесу и сняли с него цепи,  он затрепетал и
сказал духовнику судорожным голосом:
     - Теперь-то, господин пастор, молите бога, чтоб он подкрепил меня!
     Приготовляясь к зрелищу казни,  народ шумел и, казалось, ожидал чего-то
веселого; но, увидев жертву, он был объят сожалением и страхом. Человечество
взяло свои права. Все замолкло.
     Наряженный в  экзекуцию капитан  (Валдау) вынул  из  кармана  бумагу  и
прочел по ней громогласно:
     - Да будет ведомо всем и каждому,  что его величество, всемилостивейший
наш государь...
     - Хороша  милость!  -  воскликнул иронически Паткуль,  пожав  плечами и
взглянув на небо.
     Капитан,  смущенный этим  восклицанием,  остановился было  среди  своей
речи, но тотчас оправившись, продолжал:
     - ...наш  всемилостивейший государь,  Карл XII,  повелел сего изменника
отечеству...
     При слове "изменник" Паткуль вскричал с негодованием:
     - Неправда! я служил отечеству своему слишком усердно и верно.
     Капитан старался заглушить это восклицание, продолжая читать громче:
     - ...колесовать и четвертовать за его преступление в пример другим,  да
страшится каждый измены и служит верно своему королю.
     Осужденного раздели  и  привязали к  четырем  столбам.  Духовник просил
зрителей читать вслух молитву: "Отче наш!"
     - Да, - сказал Паткуль, - молитесь, друзья мои, молитесь!
     И народ прерывистым голосом молился.  Стенания, жалобы, вздохи стояли в
воздухе.
     После первого удара колеса несчастный простонал:
     - Господи, помилосердуй!
     За каждым ударом страдалец призывал имя бога, пока обе руки и ноги были
раздроблены.  Пятнадцать ударов  -  бытописатели и  о  числе  их  спорят,  -
пятнадцать ударов нанесены ему так неловко или с  такою адскою потехою,  что
он  и  после них  остался жив.  Капитан сжалился над  несчастным и  закричал
палачу, чтобы он проехал колесом по груди. Паткуль бросил взор благодарности
на офицера и жалобно завопил:
     - Скорей голову! голову!
     Между тем  как,  по  приказанию капитана,  палач собирался приступить к
решительному удару,  несчастный собрал всю  свою жизненность и  сам  положил
голову на плаху{486}.
     В это время кумушки прикусили язык;  мастера,  трудившиеся над колесом,
побледнели,  как  полотно...  вся  масса народа безмолвствовала,  как  будто
вместе с Паткулем положила свою голову на плаху.
     Изо рта у него хлынула кровь.
     - Плюю в лицо Карла... Роза... - прохрипел страдалец...
     Палач ударил раз,  два,  три, и голова отвалилась. После того туловище,
разрубленное на четыре части, воткнуто на четыре высокие копья, поставленные
в один ряд. Голова имела почет: ее вонзили на особенный шест.
     "Растерзанные члены Паткуля,  - говорит Вольтер, - висели на столбах до
1713 года, пока Август, снова вступив на польский престол, велел их собрать.
Их  доставили в  ящике  в  Варшаву.  При  этом  случае  находился Бюзенваль,
посланник  французский.   Король,  указывая  на  ящик,  сказал:  "Вот  члены
Паткуля!"
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


                               Глава девятая

                             ЗУБНОЙ ЛЕКАРЬ{486}

                                                             И города берет,
                                                             Как зубы рвет.

     Густав,  прочтя описание последних дней жизни своего дяди, возненавидел
Карла и просился немедленно в русскую службу.  Следствием этого прошения был
вызов его в Москву.  Здесь нашел он многих соотечественников своих из лучших
фамилий, снискивавших себе пропитание разными искусствами. Иные давали уроки
танцевания,  другие  учили  чистописанию,  языкам  и  математике.  Несколько
приятелей  своих  застал  он  в  разрисовке  стекол  для  подмосковного села
Покровского.
     - Благодаря попечениям о нас короля шведского,  -  говорили они,  - вот
чем должны мы занимать руки,  пожинавшие для него славу! Русские, заказавшие
нам эту работу, любуются в ней намалеванными медведями, орлами, башнями, как
затейливой игрой нашего воображения;  но  потомство наше,  увидя на  стеклах
этих знакомые им гербы, прочтет по ним печальную историю нашего плена.
     Негодование  пленников,   приготовленное  несчастным   положением   их,
вспыхнуло при рассказе о  казни Паткуля.  Все они охотно последовали примеру
Густава и  дали заручное прошение на имя Петра I  о принятии их в подданство
русское. Вскоре за этим решением Траутфеттеру велено явиться во дворец.
     Простота  Петра  I,  великого  человека  на  престоле,  чуждая  слишком
утонченных приличий и  всяких притязаний на этикетное угождение своему лицу,
позволяла ему заниматься и подвигами государственными, и домашними мелочными
делами.  Ему доставало время на  все:  оттого-то оставил он нам бесчисленные
памятники своего гения и  рук своих.  Иной государь не  сделал того в  целое
свое царствование, что Петр сотворил в один день.
     Без посредников,  кроме дежурного денщика, Густав явился во дворец. Его
ввели  в  кабинет,  загроможденный моделями  кораблей,  крепостей,  мельниц,
орудиями математики и  хирургии.  Прямо против двери сидела на стуле женщина
средних лет, которая умоляла о чем-то со слезами. За стул держался мужчина с
плутовскою миною и  качая головой.  Спиною к Густаву и лицом к женщине стоял
другой мужчина,  высокий, в поношенном французском кафтане из толстого сукна
серого цвета,  в  тафтяном нижнем платье,  с полотняным фартуком,  в цветных
шерстяных чулках  и  башмаках на  толстых  подошвах и  высоких  каблуках,  с
медными пряжками. Он расправлял щипцы для выдергивания зубов.
     - Полно,  баба,  выть!  -  говорил мужчина в  сером  кафтане,  вероятно
лекарь. - Стерпится - слюбится.
     - Богом божусь, - вопила женщина, - у меня ничего не болит.
     - Что ж ты, Полубояров?.. - сердито вскричал лекарь.
     - У  страха  глаза  велики,  ваше  величество!  Поверите ли?  всю  ночь
проохала и  простонала белугой,  так  что  семья хоть  беги вон,  -  отвечал
стоявший за  стулом;  потом,  обратясь к  женщине,  ласково сказал:  -  Чего
бояться, дурочка? только махнет батюшка Петр Алексеевич своею легкою ручкою,
так болесть, как с гуся вода.
     - Злодей!   окаянный!   полно  издеваться  надо  мною!  -  проговорила,
всхлипывая, женщина.
     - Ну, видно, с ней добром не сделаешься, - прервал Петр I, в котором мы
узнали лекаря, - подержи ее за голову и руки, и мы справимся.
     Камердинер спешил выполнить волю  государя с  необыкновенным усердием и
ловкостию.
     - Говори же,  баба,  который зуб у  тебя болит?  -  продолжал государь,
разевая ей силою рот.
     - Ваше   царское   величество...    ваше   пре...    восходительство...
помилосердуйте...   у  меня  зубки  все  здоровехоньки...   я  изволила  вам
докладывать...
     - Не дурачься, баба! а то, знаешь меня?
     - Воля ваша, рвите, какой благоугодно! - отвечала полумертвая от испуга
женщина.  (У нее в самом деле не болели зубы.  Муж ее,  государев камердинер
Полубояров,  желая отметить ей  за  некоторые проказы и  зная,  что  Петр  I
большой охотник делать  хирургические операции,  просил  его  вырвать у  ней
будто бы больной зуб.  Впоследствии,  когда открылась истина, Полубоярову за
эту шутку порядочно досталось.)
     - А,  а!  вижу сам!  вот  этот!  -  сказал Петр с  удовольствием,  ярко
отливавшимся на  его  лице,  и  выдернул мастерски зуб,  который казался ему
поврежденным более других.
     После  этой  операции женщину  отпустили в  сопровождении услужливой ее
половины, утешавшей ее с красноречием искренней любви. В это время государь,
вытирая свои инструменты и укладывая их в футляр,  заметил Густава и ласково
произнес:
     - A, min Herr, Траутфеттер, добро пожаловать.
     Выслушав просьбу Густава и обласкав его,  он обратил речь на смерть его
дяди.
     - Бог судья Августу!  -  говорил Петр, тяжело вздыхая. - На его месте я
лучше  бы  сам  погиб,  чем  выдал  бы  человека,  которого  взял  под  свое
покровительство*. Не люблю этих политических уверток. Мои приятели голландцы
говорят о них поделом:  "dat benen niet met all Klugheden, maar Betrugeryen"
(в них более обмана, чем благоразумия). Дорожу тобою; ведь ты достаешься мне
будто  по  духовной от  дяди.  Тебя  и  твоих  товарищей определяю с  добрым
трактаментом{488} в  полки моей  гвардии.  Служите мне  так  же  верно,  как
служили моему брату Карлу.
     ______________
     *  Петр I доказал это,  когда,  в худших его обстоятельствах при Пруте,
Порта требовала от него выдачи Кантемира.

     Разговор этот был  прерван приходом генералов и  министров,  вошедших в
кабинет без  доклада.  Каждому сказал Петр  несколько слов;  в  каждом слове
виден был творец.  Он схватывал важнейшие предметы, касающиеся до устройства
государства  или  политики,  как  орел,  уверенный  в  своей  силе,  налетом
схватывает предмет, им взвиденный. За смелую истину благодарил советника, за
хитрую ложь тотчас сбивал с ног докладчика.
     Аудиенция кончилась скоро.  Отпустив своих министров, Петр надел другой
кафтан,  поновее,  на  стуле  висевший,  отпер  комод,  вынул из  него  пять
серебряных рублевиков и сказал, отдавши их Густаву:
     - Вот тебе на первый случай; годятся на потеху в "Аустерии"*.
     ______________
     *  У  Курятных ворот,  в  том  доме,  где  сперва открыт был Московский
университет,  находилась гостиница "Аустерия";  и  доныне  слывет  под  этим
названием крайний проход по  Скорняжному ряду от Ильинки на Никольскую,  где
ныне харчевни и лавки.

     - Ваше величество, простите мне, если...
     - Пустое,  -  перебил  государь,  -  всему  свой  час,  и  поплакать  и
повеселиться.
     Тут  послышался  из  соседней  комнаты  женский  голос,   произносивший
по-русски на немецкий лад:
     - Петр Алексеевич! подите сюда на мою аудиенцию...
     На этот зов государь поспешил в другую комнату,  и в то время, когда он
отворял дверь, Густав увидел сквозь нее прелестную молодую женщину с пестрым
чулком на левой руке,  который,  вероятно,  заштопывала, и заметил даже, что
она взглянула на него с тем увертливым искусством,  какое одни женщины умеют
употреблять,  когда  есть  препятствия их  любопытству или  другим чувствам.
Немного погодя раздался поцелуй за  дверьми,  и  Густав услышал голос Петра,
выговаривавший довольно внятно:
     - Ты знаешь, Катенька, тебе ни в чем отказу нет.
     Вслед за  тем государь возвратился в  кабинет и  спросил ласково своего
гостя:
     - Ты, конечно, давно не был на исповеди?
     - Государь!  -  отвечал Густав.  -  Я  каждый вечер исповедуюсь богу  в
грехах дня моего;  но  посредником в  них не брал пастора за неимением его в
том городе, где я содержался.
     - С пастором-то я и хочу тебя свести. Знаешь ли Глика из Мариенбурга?
     - Видывал я его в малолетстве моем, но с того времени уважение и любовь
к  нему  моих  соотечественников  сблизили  меня  заочно  с  этим  почтенным
человеком.
     - Будь у  него ныне же  в  шесть часов после обеда:  ты увидишься там с
приятелями  и,   может  статься,   -   прибавил  государь,  усмехаясь,  -  с
приятельницей. Живет он в Кокуевой слободе, - спроси только немецкую школу -
всякий мальчик тебе укажет.  Теперь поди,  успокой своих камрадов, попируй с
ними в адмиральский час*,  a там подумаем,  что еще сотворить с вами. Открой
мне, не придет ли тебе по сердцу в Москве пригожая девка: я твой сват.
     ______________
     * Одиннадцать часов утра.

     Сказав это,  государь показал Густаву на дверь, которую и запер за ним.
С  сердцем,  обвороженным простотою,  ласками и  величием царя,  с  сердцем,
волнуемым каким-то сладостным предчувствием,  возвратился Густав домой,  где
ожидали его  пленные офицеры.  Можно угадать,  что  они  спешили запить свою
радость в  "Аустерии",  где  тосты  за  здравие нового  их  государя не  раз
повторялись.


                               Глава десятая

        "К РАЗВЯЗКЕ"

                                          Вдруг слышит - кличут: милый друг!
                                          И видит верного Руслана.{490}

                                                                      Пушкин

     В  назначенный час  Густав  был  в  Кокуевой*  слободе.  Навстречу  ему
вереница  мальчишек,  занимавшихся гимнастическими играми,  вероятно,  после
умственных трудов, ибо некоторые, сидя чехардою на своих товарищах, читали с
них,  будто  с  кафедры,  заданную  лекцию;  другие  искусно  перекидывались
бомбами,  начиненными порохом премудрости,  или просто книжками и тетрадями.
О!  как раскричался бы  великий основатель школы,  которую он называл schola
illustris,  если бы  увидел и  услышал все,  что  происходило за  чертою его
академии!  На  вопрос  Густава,  где  живет  пастор  Глик,  десятки  голосов
закричали:
     ______________
     * Немецкой.

     - Пастор Глист? Знаем, знаем!
     - Вам надобно школьного учителя на соломенных ножках?
     - С ястребиным носом?
     - С кошачьими глазами?
     - С войлоком на голове?
     - Чтобы не замерз последний цыпленок ума, который в ней остается!
     - Третий дом от угла, ворота с надписью мелом: Немецкий поп.
     - И с крестом!