ыряли под  столом и  около него,  выжидая себе  подачи.  По  левую сторону
ставки  толпились в  уважительном отдалении адъютанты,  ординарцы,  курьеры.
Далее,  в углублении сцены,  нами рассматриваемой, стояла палатка, у которой
раскрытые при входе полы дозволяли видеть, что в ней происходило.
     В  ней  производился  суд.  На  переднем  конце  длинного  стола  сидел
президент.  По  месту,  им  занимаемому,  и  глубокомыслию,  осенявшему  его
приятную наружность,  видно  было,  что  в  нем  пожилого возраста не  ждала
мудрость,  которой,  вопреки своенравной природе, хотят назначить постоянный
срок.  В глазах его с проницательностью ума спорило,  однако ж, беспокойство
сильных страстей;  редко сходила с  губ  его  усмешка осуждения.  Одежда его
показывала некоторую небрежность;  по камзолу, расстегнутому почти до нижней
пуговицы,  висели длинные концы шейного платка;  обшлаг у  левого рукава был
отворочен.   Это   был  Рейнгольд  Паткуль.   На   этот  раз,   по   болезни
генерал-аудитора,  исполнял он  его  должность.  Каковым видели его  теперь,
таковым бывал он в  ставке фельдмаршала и  во дворце.  Он не старался скрыть
себя;  ни  одежды,  ни движений,  ни чувств не подчинял формам;  он весь был
наружу. Свободные движения его в обществе высших хотя и не изменяли правилам
светского образования и  знанию  придворной жизни,  должны  были,  однако ж,
пугать  взоры  и  чувства людей,  воспитанных в  строжайшей почтительности к
старшим, если не в страхе к ним.
     Перед  главным судьею лежали накрест белый  посох и  обнаженная шпага -
знаки чистоты суда и возмездия пороку. Во всю длину стола, по обеим сторонам
его,  сидели  члены  суда,  асессоры,  из  высших офицеров разных полков;  у
нижнего конца стола священник в епитрахили, с крестом в одной руке, а другую
- положив на Евангелие.  От него неподалеку стояли трое солдат, закованных в
железа:  лица их  говорили,  что они ждали своего приговора.  Засучив рукава
своего  засаленного зипуна,  заткнув большой палец  левой  руки  за  красный
кушак,  спереди  потонувший в  отвислом  брюхе,  прижался  к  стене  мужичок
отвратительного и  зверского  лица.  Он  то  морщился,  как  бы  недовольный
медленным судом, и огромным перстом правой руки, на котором могли бы улечься
три обыкновенных, почесывал налитую кровью шею, исписанную светлыми рубцами,
то важно поглаживал целою ручищею своею рыжую бороду,  искоса посматривал на
собрание и улыбался,  едва не выговаривая:  "И я здесь что-нибудь да значу!"
Он  ждал своих жертв.  Это  был палач Оська,  по  прозванию и  отличительным
признакам  его  мастерства  -   Томила.   Глубокое  молчание  царствовало  в
заседании: можно было слышать скрип работающего пера. Вокруг стола ходила по
рукам бумага,  которую всякий, прочитав про себя, подписывал. Она обратилась
к  президенту,  который,  также прочитав ее  еще раз,  подписал и  весь лист
кругом очертил узлами, чтобы невозможно было ничего приписать в нем. Наконец
президент встал и  за ним асессоры.  Он положил правую руку на посох и  меч.
Все   сотворили  знамение  креста,   кроме   немцев,   которые  вместо  того
благоговейно сложили руки  на  грудь.  Потом  он  отдал бумагу секретарю для
прочтения и громко произнес:
     - Богу единому слава!
     Секретарь начал  читать  дело  о  порублении Андреем  Мертвым  татарина
саблею{154}  и  приговор,   коим  он,  согласно  двадцать  шестому  артикулу
Воинского устава,  должен бы  быть живота лишен и  отсечением головы казнен.
Такому ж  наказанию,  по двадцать пятому артикулу,  подвергался Иван Шмаков,
дерзнувший поколоть своего полковника Филиппа Кара.  Но в уважение, что раны
порубленного татарина  подавали  надежду  к  исцелению и  что  у  полковника
пробиты были  только мундир и  фуфайка.  Мертвый приговаривался к  наказанию
батожьем,  а  Шмаков к  выведению в  железах перед фрунтом и к пробитию руки
ножом.   Важнее  этих  преступников  был  третий,   казак  Матвей  Шайтанов,
чернокнижец,  ружья заговоритель и  чародей.  А  как,  по толкованию первого
артикула  Воинского  устава:  "наказание  сожжения  есть  обыкновенная казнь
чернокнижцу,   ежели   оный   своим  чародейством  вред   кому   учинил  или
действительно с  диаволом обязательство имеет";  но  поелику он чародейством
своим никому большого вреда не  учинил,  кроме заговора ружей,  присаживания
шишки на носу и  прочего и прочего,  и от обязательства с сатаною отрекся по
увещанию  священника,   то  приговаривался  он  к  прогнанию  шпицрутеном  и
церковному   публичному  покаянию.   Тут   палач   нахмурился,   по-видимому
недовольный облегчением наказания.  Казалось,  на  узком его  лбу выклеймены
были  слова:  "Ах!  кабы  меня  сделали главным судьею,  я  все  б  усиливал
приговор,  чтоб  нашей братье была  работа".  Паткуль,  нечаянно взглянув на
него,  прочел его сожаление: он сменил этот зоркий взгляд другим, грозным, и
дал  знак,  чтобы преступников удалили для  немедленного исполнения над ними
приговора.
     Судейская мало-помалу  начала пустеть.  Остались Паткуль и  три  высших
офицера;  их заняло чтение каких-то приготовительных бумаг.  Вскоре внимание
их  прервано было приходом румормейстера,  блюстителя порядка на маршах и  в
лагере,  за которым,  между двумя солдатами с  мушкетами на плече,  следовал
русский крестьянин.  В глазах его горело дикое ожесточение;  он не склонялся
головою; уста его искривлены были презрением. Длинная борода у него делилась
надвое,  представляя из  себя два языка;  широкий серый зипун,  сзади весь в
сборах,  спереди в  двух местах застегнутый дутыми медными пуговицами,  едва
покрывал колена.  В  левой  руке  держал  он  лестовки,  в  правой -  посох.
Румормейстер подал Паткулю бумагу и доложил ему,  что этот крестьянин втерся
между братьею за общий стол,  не крестился,  подобно другим, садясь за него,
не ел,  не пил,  чуждался всякой беседы,  беспрестанно плевал и  творил,  то
шепотом,  то вполголоса,  молитвы;  потом, вставши из-за стола, бродил около
фельдмаршальской ставки, хотел взойти в нее, но, быв удержан часовым, бросил
в палатку свернутую бумагу.
     - Фельдмаршал, - продолжал офицер, - поднял ее и, успев прочесть только
три   первые   слова   -   так   именно   приказано  мне   доложить   вашему
превосходительству,  -  повелел мне отвесть сюда подозрительного крестьянина
за  крепким караулом,  отдать  вам  подметную цидулу  и  сказать,  чтобы  вы
поволили исследовать,  кто такой этот мужичок и не лазутчик ли от шведов или
другой какой шельм,  также и наказать его по усмотрению вашему. Он полагает,
что подмет сей до вашей особы касается.
     - Что это за урод? - сказал Паткуль, принимая от румормейстера бумагу.
     - Господи  Иисусе  Христе,   сыне  божий,   помилуй  нас!   -  произнес
крестьянин. - Господи! спаси нас от нечистыя силы.
     Паткуль посмотрел на  него  и  усмехнулся,  но,  развернув поданное ему
письмо и  взглянув на первые слова,  вспыхнул,  вскочил со стула,  подошел к
крестьянину и, тряся его за ворот, задыхающимся голосом спросил его:
     - Паткуль изменник? кто это пишет?
     - Христианин зарубежный, - отвечал спокойно вопрошенный.
     - Какой христианин!  Лжец,  обманщик,  сатана! - закричал Паткуль, не в
силах будучи владеть сам собою.
     - Брешешь,  басурман!  Пославший меня  учитель православныя,  соборныя,
апостольския церкви и  мы,  братья ему по духу,  исповедуем закон правый.  В
вашем сборище,  в  крещении отщепенцев,  беси действуют;  учение ваше криво,
предание отцов ваших лживо,  закон ваш проклят.  Ты щепотник{156}, табачник,
скобленое рыло,  и  с  тобой  седящие никонианцы{156} -  слуги антихристовы.
Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
     Паткуль  взглянул  на  него,  пожал  плечами,  сел  опять  на  стул  и,
хладнокровно сказав:
     - Он - сумасшедший! - стал читать продолжение подметного письма.
     Между тем один из офицеров, сидевших в палатке, примолвил:
     - Это злой раскольник!
     - Он  ослушник  царского  величества  указа!  -  воскликнул  другой.  -
Осмеливается показываться в  народе без  желтого раскольнического лоскута на
спине!{156}
     - Имеешь ли ты бородовую квитанцию?{156} - сказал третий. - Ему надобно
бороду обрить.
     Раскольник молчал.
     - Его надобно строжайше судить! - закричали двое офицеров вместе.
     Крестьянин, покачав головою, отвечал:
     - Аще пойду под иноверный суд, достоин есмь отлучения от церкви.
     Здесь один  из  офицеров хотел убедить его  словами Священного писания:
"Всяка душа властем предержащим да  повинуется:  несть бо власть,  аще не от
бога".
     - Не претися о  вере и мирских междоречий пришел я к вам,  никонианцам;
досыта учители наши обличили новую веру и вбили в грязь ваших фарисеев.  Как
видно,  вы не рассмотрения и  не правды ищете,  но победы и  одоления.  Ваша
правда, аки паутиное ткание, прикосновением крыла бездушныя мухи разоряется.
Како бо пети господню песнь в земле чуждой,  в земле бесова пленения?  Несть
здесь воздвигающего долу лежащих, несть руководящего. За рубежом тот, кто бы
изобрел сокровище,  четыредесятним пеплом загребенное, кто бы собрал воедино
стадо расточенное,  кто бы  процвел,  яко сельный крин,  обогатити связанных
нищетою, просветити во тьме седящия, укрепити изнемогающия, свободити бедств
и скорбей исполненныя. Там образование горнего Сиона, там начертание горнего
Иерусалима!  Образумьтесь, суетные, откройте глаза, слепотствующие! Идите за
мною и обрящете сокровища нетленный*.
     ______________
     *  Весь  этот  разговор взят  почти слово в  слово из  старообрядческих
актов, изданных в свет.

     - Благодарствуем, любезный! - сказал офицер, понюхивая табак. - Не хочу
ради вашей веры ни  сгореть в  огне,  ни  голодом умереть.  Ты  не морельщик
ли?{157}
     - Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
     - Или из беспоповщины{157}, где вместо попов девки служат?
     Раскольник молчал.
     - Нетовщик,  что ли?  Ну,  говори, ведь мы знаем все ваши бредни. Вы не
признаете православного священства и  таинств в  мире?  Адамантова согласия,
что  ль?  Ваша братия по  каменной мостовой никогда не  ходит:  не  так  ли?
Титловщик? Ну, говори, борода! (Офицер потряс его порядочно за бороду, но он
молчал.)  Можно заставить тебя  говорить.  У  Оськи Томилы немые песни поют:
знаешь ли ты?
     Раскольник горько усмехнулся и отвечал:
     - Ешьте  мое  тело,   собаки,   коли  оно  вам  по  вкусу.  Ведаем  мы,
православные,  что  вера правая и  дела добрыя погибли на  земли.  Наступило
время последнее.  Антихрист настал;  и скоро будет скончание мира и Страшный
суд. Ох, кабы сподобился я святым страдальцем предстать ко господу!
     Во  время допросов крестьянина высшим офицером Паткуль продолжал читать
подметное письмо.  В  этом  письме  давалось за  известие фельдмаршалу,  что
Паткуль,  изменник и  предатель,  связался с  злодеем,  который,  под  видом
доброжелательства русскому войску,  старается заманить его в  сети,  предать
начальнику шведскому и  погубить.  Злодей этот кажется не тем,  что он есть.
Если бы фельдмаршал знал, кто он такой, то купил бы голову его ценою золота.
Сам  царь дорого заплатил бы  за  нее.  Сочинитель письма обещается подвести
обманщика,  с тем чтобы войско русское,  особенно Мурзенко,  не тревожили на
жительстве зарубежных христиан.
     Прочтя это письмо,  Паткуль задумался: какое-то подозрение колебало его
мысли и тяготило сердце.  "Неужели?  -  говорил он сам себе. - Нет, этого не
может быть!  Понимаю,  откуда удар!  Нет, Вольдемар мне верен". Окончив этот
разговор  с  самим  собою,  он  поднял  глаза  к  небу,  благодаря  бога  за
доставление в  его руки пасквиля,  разодрал его в  мелкие клочки и  спокойно
сказал присутствовавшим офицерам:
     - Оставим эту заблудшуюся овцу.  В лагере нет дома для сумасшедших; так
надобно отпустить его  туда,  где больные одинакою с  ним болезнию собрались
ватагой. Что делать? Заблуждение их есть одна из пестрот рода человеческого.
Предоставим времени сгладить ее. Ум и сердце начинают быть пытливы сообразно
веку,  в  который мы живем:  наступит,  может быть,  и  то время,  когда они
присядутся на возвышенных истинах.
     - Но подметное письмо? - спросил румормейстер.
     - Пасквиль именно на меня!  -  сказал,  усмехаясь, Паткуль. - А как мое
доброе имя не может пострадать от сумасбродных людей, то я сочинителю письма
и посланнику его охотно прощаю.  С тем, однако ж, - прибавил он, обратившись
к  раскольнику,  -  подобных бумаг в  стан  русских не  пересылать.  Смотри!
перескажи  это,  закоснелый  невежа,  твоему  учителю.  В  противном  случае
Мурзенко с  своими татарами отыщет его в  преисподней.  Тогда не  пеняйте на
изменника Паткуля. Вот мой ответ: слышишь ли?
     - Близок час Страшного суда! - вздохнув, отвечал раскольник.
     - Теперь, - продолжал Паткуль, обращаясь к румормейстеру, - передаю вам
пленника. Прошу вас поступить с ним великодушно.
     Румормейстер, обещав не делать ему никакого телесного истязания, принял
раскольника в  свое  ведение;  но,  желая  согласить веселый нрав  со  своею
обязанностию,   повелевающею  ему  ловить  и  наказывать,   как  нарушителей
спокойствия  в  стане,   подметчиков  писем,  рассевающих  ложные  слухи,  и
ослушников царских указов,  решился подшутить над своим пленником.  Он отвел
его за караулом к высокому берегу Лелии,  велел нескольким солдатам окружить
раскольника,  поставить его на колени и  положить голову его на барабан.  Во
всю эту операцию крестьянин произносил только:
     - О имени господа бога и спаса нашего страдахом.
     Но,  как  скоро увидел,  что  цирюльник собирался брить ему бороду,  он
начал бороться с солдатами,  проклинал всех,  ревел и, наконец, умолял лучше
умертвить его.  Стоны его раздавались по лагерю. Сильные руки сжали ему рот,
держали его за волоса,  за два конца бороды, за ноги, затылок - и сокровище,
которое было  для  него  жизни  дороже,  -  борода упала к  ногам нечестивых
никонианцев, которые с хохотом затоптали ее. Смертная бледность выступила на
его лице;  холодный пот капал со лба; пена во рту клубилась; как вкопанный в
землю  стоял он.  Вдруг какое-то  исступление оживило его  черты,  глаза его
страшно запрыгали:
     - Настала  кончина  века  и  час  Страшного  суда!  Мучьтесь,  окаянные
нечестивцы!  я умираю страдальцем о господе,  - произнес он, пробился сквозь
солдат и  бросился стремглав с  берега в Лелию.  Удар головы его об огромный
камень отразился в  сердцах изумленных зрителей.  Ужас в  них заменил хохот.
Подняли несчастного.  Череп был  разбит;  нельзя было узнать на  нем  образа
человеческого.
     - Собаке  собачья  смерть!   -   сказал  румормейстер  и  велел  писарю
изготовить репорт высшему начальству об этом происшествии.
     - На чью-то душу грех ляжет? - роптали в унынии солдаты.
     Как водится,  зарыли самоубийцу в  лесной глуши.  Говорили впоследствии
времени,  что на  месте том видели осьмиконечный деревянный крест и  слышимо
бывало, раз в год, жалобное протяжное пение.


                                Глава вторая

        "ПОСЛАННИК"

                                           Со взором, полным хитрой лести,
                                           Ей карла руку подает,
                                           Вещая: дивная Наина!
                                           Мне драгоценен твой союз.
                                           Мы посрамим коварство Финна.{159}

                                                                      Пушкин

     Суд  и  происшествие  это  отдалили  нас  от  ставки  фельдмаршальской.
Возвратимся к  ней и  послушаем,  что там говорится.  В  ней слышны были два
голоса:   долго  и   тихо  беседовали  они  между  собою  на  полурусском  и
полунемецком языке,  как будто совещались о весьма важном деле;  по временам
раздавался третий,  пискливый голосок.  Наконец один из совещателей произнес
твердо и чисто по-русски:
     - Смотри  же,  Голиаф{160} Самсонович!  не  ударьте лицом  в  грязь  да
выполните дельце чистенько.
     На  эту просьбу,  в  которую вкрадывалось повеление,  отвечал тоненький
голосок:
     - Потолкуй еще,  Борис,  да потолкуй;  поворожи да еще накажи.  Тебя бы
Августом,  а  не  Борисом звать.  Эко диво один блин не  комом испечь!  Ныне
времена не  те:  послан за  одним  делом,  сделай их  пять  хорошенько!  Это
по-батюшкиному да по-моему.  О, ох, вы полководцы! гадают по дням и ночам на
каких-то басурманских картах,  шевелят, переворачивают, думают думу великую,
а  с  места ни шагу.  Добро б  ломали голову,  как целый край забрать;  а то
сидят,  бедняги,  повеся нос над бедной деревушкой,  которую муха покроет, с
позволения сказать...  Тьфу!..  По-моему,  взял ее, да и помарал на карте; в
глазах не рябит,  и в голове заботушкой меньше.  Эх,  Борис!  кабы не пугнул
тебя батюшка на легкий день,  да на Новый год,  под Ересфер,  ты бы,  чай, и
теперь переминался,  как  дать  шведу  щелчок и  отплатить ему  за  нарвскую
потасовку.
     - Заврался, Голиаф! - произнес прежний повелительный голос.
     - То-то и  есть,  -  продолжал тоненький голосок,  -  теперь Голиаф,  а
давеча Самсонович!  Недаром говорят,  что бояре правды не любят. Это, видно,
не чужую рубашонку дерут.  Приложу к правде другую,  выйдут две; локоть выше
головы   не   будет...    честь   имею   репортовать   высокоповелительному,
высокомощному господину...  Прощай,  Боринька!  будь  покоен,  mein  Herzens
Kind!*  все будет исполнено по-твоему.  Adieu,  mein Herr Patkul!**  Большой
такой,  гросс?  черна волос... шварц? не правда ли? о ja! o ja! gut! gut!***
Ильза повезет меня к нему?.. Девка славная, по мне! Да скажи ему, Борис, что
он  будет отвечать мне  своею головой,  если  приятель его  набедокурит надо
мною: ведь я не Карлуша!
     ______________
     * мое дорогое дитя! (искаж. нем.)
     ** Прощайте, господин Паткуль! (фр.-нем.)
     *** о да! о да! хорошо! хорошо! (нем.)

     С  последним словом  выползла из  палатки маленькая живая  фигурка,  от
земли с  небольшим аршин,  довольно старообразная,  но  правильно сложенная.
Этот  человек  был  в  треугольной,  обложенной мишурным галуном  шляпе,  из
которой  торчало  множество  павлиньих  перьев,  в  алонжевом парике,  пышно
всчесанном,  в  гродетуровом сизом мундире с бархатным пунцовым воротником и
такими же обшлагами и  с  разными знаками из золотой бумаги и  стекляруса на
груди,  при  деревянной выкрашенной шпаге.  Это  был  карла Бориса Петровича
Шереметева  -  необходимая  потребность  знатных  людей  того  времени!  Для
сокращения походного штата он же исполнял и должность шута.
     Сам  государь бывал всегда окружаем этими важными чинами.  В  извинение
слабости,  веку принадлежавшей,  надобно,  однако ж,  сказать, что люди эти,
большею  частью  дураки  только  по  имени  и  наружности,   бывали  нередко
полезнейшими членами государства,  говоря  в  шутках сильным лицам,  которым
служили,  истины  смелые,  развеселяя  их  в  минуты  гнева,  гибельные  для
подвластных им,  намекая в  присказочках и  побасенках о  неправдах судей  и
неисправностях чиновных исполнителей,  -  о  чем  молчали  высшие  бояре  по
сродству,  хлебосольству, своекорыстию и боязни безвременья. Карла, или шут,
искал только угодить своему господину, не имел что потерять, а за щелчком не
гонялся:  неудовольствие посторонней знати не  только не пугало его,  но еще
льстило его самолюбию.  По  наружности обиженный природою,  он утешался,  по
крайней мере,  тем,  что в  обществе людей не  только не был лишний,  но еще
играл ролю судьи и критика и имел влияние на сильных земли.  Нередко уважали
его  и  даже  боялись.  Одним словом,  шуты  были живые апологи,  Езопы того
времени{161}.
     Карлу  Шереметева любили почти  все  солдаты и  офицеры армии  его,  не
терпели одни недобрые. Он знал многие изречения Петра Великого и умел кстати
употреблять их.