бы у меня
цирюльник пугать народ...  Но  вы  ждете  конца  моего рассказа.  Оканчиваю.
"Искусство мое,  -  сказал доктор,  - имеет нужду в чудесности более, нежели
какое  другое.  Для  этого  воспользовался я  старинною народною  сказкою  о
здешней долине.  В  материялах для  своего дела не  нуждаюсь.  Высота креста
назначена окружными жителями кладбищем для  умерших  насильственною смертью.
Мое  привидение подбирает трупы и  доставляет мне  ими  средства приобретать
богатство и  славу европейскую.  Я  показал бы  вам теперь свою лабораторию,
если бы  не знал,  что вы более храбры против живых,  нежели против мертвых.
Слышите ли, как бурлит в адском котле бедняк, так умильно кивавший вам своею
косматою головой?"  В  самом деле,  я  слышал,  как вода клокотала в ближней
комнате,  и  со стыдом догадался,  что этот шум почтен мною говором страшным
скелетов.  Тут же объяснился и пар,  обхвативший меня.  Мне хотелось узнать,
почему  актеры  анатомического театра встретили меня  так  торжественно,  со
свечами.  "Признаться вам,  -  отвечал скелетчик,  -  мы вас поджидали. Один
человек (имени его не скажу) дал мне знать о вашем намерении познакомиться с
духом  долины,   и  мы  поспешили  исполнить  ваше  желание.   Кажется,  все
приготовлено с нашей стороны,  чтобы сделать вам приличную встречу. Впрочем,
хотя эти господа действующие лица были тем же, чем мы теперь, а мы будем еще
тем,  чем  ныне они,  могу догадаться,  что  общество их  для вас не  совсем
приятно.  Пойдем  успокоить ваших  спутников,  дожидающихся вас  на  мызе  с
нетерпением". Охотно последовал я за своим хозяином из анатомического театра
сквозь лес и на мызу.  Немой и какая-то пригожая девушка,  живая, как порох,
освещали нам путь из царства смерти в область жизни. Обласканный и угощенный
гостеприимным хозяином, забыв в обществе его, и еще более на добром матрасе,
ужасы ночи и,  наконец,  убежденный,  что  не  надо никогда хвастаться своим
бесстрашием,  выехал я уже на следующее утро из мызы господина Блументроста.
Советую и вам, любезная сестрица, воспользоваться данным мне уроком.
     Глик и воспитанница его смеялись много рассказу проученного храбреца.
     Недолго смеялась Кете;  недолго была она беззаботна:  будущий комендант
Мариенбурга заговорил о  женитьбе и просил вычеркнуть три мучительные недели
из назначенного до нее срока.  Пастор призадумался.  На беду Кете,  пришел в
минуту этого раздумья мариенбургский бургомистр и,  узнав,  о  чем шло дело,
советовал отложить брачное торжество до окончания войны.
     - По крайней мере, - говорил он, - это общее мнение ваших прихожан.
     Самолюбивый, упрямый Глик не любил советов; пословицу: ум хорошо, а два
лучше считал он суждением робких голосов;  для него то было лучшее, что он в
кризисы упрямого самолюбия задумал и определил.
     - Вот в первый раз приход хочет быть умнее своего пастора!  Я не глупее
других;  знаю,  что делаю,  -  сказал он с сердцем и,  сидя на своем коньке,
решил:  быть  брачному  торжеству непременно через  двадцать  дней.  Никакие
обстоятельства не должны были этому помешать.  -  Только с  тем уговором,  -
прибавил он,  - чтобы цейгмейстер вступил в службу к Великому Алексеевичу, в
случае осады  русскими мариенбургского замка  и,  паче  чаяния,  сдачи оного
неприятелю. - Обещано...
     Жаль нам Кете Рабе. Что ж делать? История велит нам вести ее к брачному
алтарю.  Скоро,  скоро  придется нам  легкое имечко ее  заменить полновесным
именем госпожи Вульф.


                               Глава девятая

        "ОСАДА"

                                       Уж много бомб упало в город...
                                       Весь Орлеан стоит над бездной
                                       И робко ждет, что вдруг под ним она,
                                       Гремящая, разверзнется и вспыхнет...

                                      "Орлеанская дева", перевод Жуковского

     Вечером того же  дня  пришло в  местечко известие,  что  отряд Брандта,
вышедший из  Мариенбурга,  не  нашел на розенгофском форпосте ничего,  кроме
развалин,  и ни одного живого существа,  кроме двух-трех израненных лошадей;
что  Брандт для  добычи вестей посылал мили  за  три  вперед надежных людей,
которые и  донесли о  слышанной ими  к  стороне Эмбаха перестрелке,  и  что,
вследствие этих  слухов,  отряд  вынужден был  возвратиться в  Менцен и  там
окопаться.  Дней  через пять послышалась и  в  Мариенбурге пальба к  стороне
Менцена; она продолжалась несколько суток; но известий ниоткуда не было, как
будто смерть оцепила страну.  Наконец в один вечер показалось необыкновенное
зарево,  пальба утихла,  и вскоре прибежал шведский солдат с вестью об осаде
Менцена, разорении мызы и взятии в плен отряда.
     Вздрогнули сердца у жителей местечка;  гарнизон приготовился к обороне.
Ночь  проведена в  ужасном беспокойстве.  На  следующей заре весь Мариенбург
тронулся с  места.  Почетные жители начали перебираться в замок;  надежда на
милость коменданта заставила и  средний класс туда ж  обратиться;  многие из
жителей разбежались по горам,  а другие,  которым нечего было терять,  кроме
неверной свободы, остались в своих лачугах.
     На главной улице,  и  особливо к  мосту,  была необыкновенная суматоха.
Выбрасывали,  выносили и перетаскивали из домов имущества;  кричали, бегали,
толпились,  толкали друг друга,  рассказывали, что неприятель уже за милю от
города;  иные едва не сажали его на нос каждому встречному и поперечному,  и
все  старались быть  первыми у  моста,  чтобы попасть в  замок,  в  котором,
казалось им,  заключалось общее спасение.  Мост трещал под  тяжестью возов и
людей; озеро было усыпано лодками, нагруженными так, что едва не зачерпывали
воду.  Все простирали руки свои к стражам замка; все молили на разные голоса
о пропуске.
     - Отворите!  это я!  - говорил хриплым голосом толстый человек с важною
физиономиею и  еще  более  важным,  чопорным  париком,  постукивая в  ворота
натуральною тростью с  золотым набалдашником и перемешивая свои требования к
стражам замка утешениями народу:
     - Что делать, дети мои! Это жребий войны! Надо поручить себя милосердию
бога.  Не поместиться же всем в  крепостце;  я  советовал бы вам воротиться.
Видите, и я, ваш бургемейстер, с трудом туда пробиваюсь.
     - А!  это вы,  господин достопочтенный бургемейстер?  -  спросил кто-то
из-за  ворот  и,  не  дожидаясь  ответа,  впустил  важного  человека  с  его
семейством,   челядинцами  и  толпою  клиентов  разного  возраста  и  роста,
потянувшимися за ним, как многочисленные дети Федула{383}.
     Надо знать,  что в свете каждый немного значительный человек составляет
средоточие своего круга и ведет его всюду с собою; другим уже в этом кругу и
места нет.
     - Посмотрим,  как  меня  не  впустят!  -  кричала вытянутая,  сухощавая
женщина,  в шелковой кофте радужного цвета, в чепчике, смятом на один бок. -
Меня!  -  повторила она,  подперши руки в  бока.  -  Жену первого торговца в
Лифляндии! меня, Сусанну Сальпетер!
     При  этом грозном имени ворота отворились.  Сусанна Сальпетер с  высоты
своего величия гордо посмотрела на толпу,  покачала головой, помахала себе в
лицо  веером,  на  котором резвились Игры и  Смехи,  и,  толкнув немилосердо
вперед несчастную, нахохлившуюся фигуру своего мужа с приветствием: "Voraus,
mein Katzchen!"*, вступила важно в крепость.
     ______________
     * Вперед, мой котик! (нем.)

     - Аккредитованный погребщик его  высокородия,  господина коменданта,  -
кричал господин, поднимая вверх бутылку. И этот проскользнул в замок. Однако
ж не подумай,  читатель мой,  чтобы в этот роковой день торжествовали только
значительность  сана,   богатства,   заслуги  или  услуги;  нет!  и  дружба,
бескорыстная, высокая дружба явила себя также во всем своем блеске.
     - Генрих!  - сказал жалобным голосом какой-то голяк с фиялковым носом и
небритой бородой.  -  Вспомни,  как мы на Иванов день,  под вывескою лебедя,
чокнули наши чары; что обещал ты мне тогда?
     И  этот вопиющий голос не был голос в  пустыне:  усастый Орест протащил
своего  Пилада сквозь щель  едва  отворенных ворот.  Тут  началась толкотня,
писк, крик; некоторые с моста попадали в воду.
     - Machen Sie keinen Spektakel!* - закричал штык-юнкер, вышедши из замка
с отрядом.
     ______________
     * Не устраивайте представления! (нем.)

     Народ был прогнан на твердую землю,  мост сломан и перенесен на дрова в
крепость.   Загремели  цепи,   упал  затвор,  и  двери  спасения  замкнулись
безвозвратно.
     На эту тревогу насунулись Владимир и слепец.
     - Где дом пастора? - спросил первый у женщины, бежавшей разиня рот.
     - Дом? Кто имеет ныне домы! - отвечала она с сердцем.
     Другой прохожий был милостивее к  нашим путникам:  указал им  на жилище
Глика и  в  придачу объяснил,  что они не найдут там хозяина,  потому что он
перебрался еще прежде всех в замок под крылышко своего будущего зятя.
     Владимир сел  с  товарищем на  берегу озера.  Раздумье овладело им.  Он
знал,  что  пастор  и  цейгмейстер  не  откажут  ему  в  гостеприимстве.  Но
запереться в  крепости для  цели неверной?  Заточить в  ней с  собою старца?
Выдерживать  осаду?  Кто  знает,  какой  конец  ее?  Подвергнуть Конрада  ее
жестокостям,  может быть,  насильственной смерти!  И  так  уже  старику жить
недолго:  он,  видимо, день ото дня гаснет. Владимир боялся также и за себя.
Пожертвовать, может статься, собою, когда готовился увидеть родину; потерять
плоды стольких трудов и лет - эта мысль убивала его. Ни одного покровителя -
все исчезли:  и  Паткуль,  и  маркитантша Ильза,  и Фриц.  С другой стороны,
какое-то предчувствие побуждало его отправиться в замок.  Об этом просил его
и сам Паткуль. Паткуль знает цейгмейстера; Владимир сам имел случай в Долине
мертвецов распознать его свойства,  провидеть его геройский дух. Он встанет,
этот дух,  во  всей силе и  величии своем,  когда преданность к  отечеству и
королю  потребуют  от  него  подвига.  Врагу,  опасному  для  русских,  надо
противопоставить себя.  Кто знает?  Может быть,  и  от него самого отечество
ждет последней, очистительной жертвы.
     Решиться на  что-нибудь надо скорее.  Русские в  тот  же  день или,  по
крайней мере,  в  следующий должны подойти к  Мариенбургу,  и  тогда  отнята
всякая возможность попасть в замок.
     - Друг,  - сказал наконец Владимир своему товарищу, пожимая ему руку, -
нам надо перебраться в замок.
     - Что ж мешает? - спросил Конрад.
     - Замок будет осажден.
     - Иди,  куда  зовет  тебя  провидение.  Мне  ль,  старцу,  тонкою нитью
привязанному к земле, задерживать тебя на пути твоем? Разрешу и полечу. Пора
и мне поставить в уголок хрупкий посох. Готово сердце мое, о боже! готово!
     - Для кого достанется тебе,  может быть, пожертвовать собой! Знаешь ли,
кто я?
     - Друг мой.
     - Знаешь ли, что я величайший злодей?
     - Ты - друг мой.
     - Я русский.
     - Давно это мне известно.
     - Я всегда скрывал это от тебя.
     - Неужели ты думаешь,  что слепцы ничего не видят?  -  Сердце служит им
очами.  Мое  собрало тебя,  рассеянного в  словах и  намеках,  в  пути и  на
перепутьях нашего десятилетнего странствия;  оно составило себе из человека,
который  со  мною  ходит,   которого  люди  называют  Вольдемаром,  существо
особенное,  отличное от других, но знакомое мне до последней нити его бытия.
Я люблю его;  я привязан к нему всеми способностями души моей; в сердце моем
нет ему имени; он заключает для меня весь мир, все человечество. Говори мне,
что ты преступник:  я не верю тебе.  Преступником мог быть Вольдемар; но ты,
существо,  мною созданное, чист, как ангелы. Я поклонялся бы тебе, если б не
знал бога! Мне ль после того не разуметь тебя?.. Сколько раз ловил я сердцем
твои  болезненные  вздохи  и  читал  в  них  повесть  твоих  страданий!   Ты
рассказывал мне о России,  как о земле,  тебе чуждой; но родина отзывалась в
словах твоих.  И  ты  сам  сколько раз  передал мне в  таинственных отрывках
повесть твоей жизни!  Вольдемар сам не знал этого;  Вольдемар спал тогда; но
ты  -  мне все поведал:  Москва,  София,  князь Василий,  родина -  все тебе
драгоценное, заключенное в груди твоей во время бдения, вырывалось у тебя во
сне и  обличало тебя.  Нередко,  при опасных для тебя свидетелях,  страшась,
чтобы ты не изменил самому себе, я подстерегал роковые имена на твоих устах,
толкал тебя и прерывал тревожные твои сновидения.  Тайну твою хранил я,  как
будто ты  сам мне ее  поверил.  О!  каким благом почел бы я  принесть себя в
жертву, тебе полезную!
     Замолчал  слепец.   Владимир  пал  на  его  грудь,   и   слезы  счастия
неподкупного оросили ее.  Святой старец ничего не говорил;  но вместо ответа
на челе его просияла радость. Молча поднялись они и побрели к озеру.
     Все  лодки,  по  приказанию коменданта,  были потоплены или  сведены на
берег острова.  Только что застали они утлый челн и в нем переехали к замку.
Еще издали заметил их цейгмейстер и приказал спустить им со стены веревочную
лестницу,  по которой и  перебрались они в  замок.  Неизвестно,  что открыли
Вульфу наши странники;  но видно было по движению в крепостце, что защитники
ее приготовлялись к немедленной обороне.
     Четвертого августа  подошли  русские  к  Мариенбургу.  В  следующие дни
прорыты апроши{386} с  трех сторон залива,  в котором стоял остров с замком;
на  берегу  зашевелилась земля;  поднялись  сопки,  выше  и  выше;  устроены
батареи,  и началась осада; двадцать дней продолжалась она. Искусная оборона
цейгмейстера (он распоряжал ею  за  старостью коменданта) долго расстроивала
усилия русских взмоститься на  высоты,  которые могли бы  господствовать над
замком.  Убийственный огонь, высылаемый Вульфом, снимал людей с батарей, как
проворный  игрок  шашки  с  доски,  подрезывал  лафеты  у  мортир,  рассыпал
амбразуры  и  в  несколько  часов  уничтожал труды  нескольких дней.  Многих
русских не досчитывали в рядах и теперь еще бугры свидетельствуют, что удары
заржавленных  мариенбургских  пушчонок   были   метки.   Несмотря  на   это,
хладнокровие Шереметева, принявшего на себя управление осады, не изменялось:
он  знал,  с  кем имеет дело.  Наконец он внес главную батарею на высоту,  с
которой, окинув окрестность, мог сказать:
     - Замок наш!
     С  этого  времени  остров  был  осыпаем  бомбами;  одна  сторона  очень
повредилась,   но  осаждаемые  не  сдавались.  Такое  ожесточенное  мужество
поколебало хладнокровие Шереметева.  Велено устроить плоты и быть готовыми к
штурму.
     В  заточении своем пастор и его воспитанница почитали приход гуслиста и
слепца  особенным  для  себя  благодеянием  неба.   Владимир,   мало-помалу,
незаметно,  подстрекал  самолюбие  Глика,  представляя ему,  сколько  бы  он
полезен был  преобразователю России знанием языка русского и  других,  какую
важную роль мог бы он играть в этой стране и какое великое имя приобрел бы в
потомстве своими  ей  заслугами.  Что  делает  он  в  темном,  тесном уголке
Лифляндии?  Оценены  ли  его  познания шведским правительством?  Адрес,  над
которым он столько трудился,  мог ли, будет ли иметь ход? Все это говорилось
тайком от цейгмейстера,  в минуты задушевной доверенности,  и так осторожно,
что выговаривал эти жалобы не  Владимир,  а  оскорбленное самолюбие пастора.
Надо прибавить,  что и цейгмейстер, как бы перед ужасным переломом жизни, во
всех спорах, затеваемых Гликом, стал терпелив, как писчая бумага, и оказывал
ему нежную,  уступчивую почтительность сына,  даже и тогда, когда дело шло о
переходе в русскую службу.  Воображение Глика, вместе с успехами осаждавших,
так  разгоралось,  что  он  наконец не  стал сходить уже со  своего конька и
написал, сидя на нем, царю адрес, которым просил о принятии пастыря и паствы
мариенбургской, особенно будущего зятя своего, под особенное покровительство
его величества.  Адрес обещано передать по  принадлежности,  когда потребуют
обстоятельства.
     Катерина Рабе  цвела  и  под  бурею.  Заключенная неприятелем в  тесной
засаде  и  готовясь надеть новые  цепи,  она  беспечно утешалась вкрадчивыми
рассказами Владимира о России и шутила по-прежнему.
     - Настоящая жена храброго коменданта! - говаривал пастор.
     Нередко под  громом  пушек  составлялось восхитительное трио  из  Кете,
слепца и гуслиста.
     В каком отношении был цейгмейстер к Владимиру?  О!  его полюбил он, как
брата,  слушался даже его советов,  нередко полезных.  С  каким негодованием
внимал он  рассказу его о  простодушии и  беспечности Шлиппенбаха,  которого
будто  Владимир заранее уведомил о  выходе русских из  Нейгаузена!  С  каким
удовольствием дал  он  убежище  в  своей  пристани  этому  обломку  великого
корабля, разбитого бурею!
     - Скитаюсь теперь без  куска хлеба,  без  надежды!  -  говорил Владимир
голосом оскорбления.  -  Вот  чем  заплатили за  мои  услуги!  Ими не  умели
воспользоваться, а я терплю.
     Попечениями своими о  доставлении всех возможных выгод нашему страннику
хотел Вульф вознаградить неблагодарность к  нему своего главного начальника,
не  умевшего вовремя  обеспечить благосостояние человека,  столько для  него
сделавшего.  Одним словом, Владимир стал в тех же отношениях к цейгмейстеру,
в каких прежде находился к Шлиппенбаху.
     Никогда еще молодой странник не тосковал так сильно по отечеству. Часто
среди  утешительных надежд  слышался ему  приговор мнимого отца  его.  "Отца
моего?  -  спрашивал он себя.  -  Нет, не может быть! Андрей Денисов не отец
мне.   Слово  это  не   говорит  моему  сердцу;   он   только  испугал  меня
неожиданностию.  Ничто во мне не двигалось к  нему:  во мне нет ничего с ним
сходного!  Когда б  он был мне отец,  давно бы в Москве,  в Поморском ските,
где-нибудь,  проглянуло ко  мне  чувство родительское,  хотя б  из-под вериг
пустосвятства. Отец не вел бы на казнь сына, не оставил бы матери моей. Мать
моя,  кто  бы  она  ни  была,  не  могла полюбить это чудовище.  После этого
придется мне самого лукавого признать своим отцом! Нет! нет! сети!.."
     Так  отражал  Владимир мыслями и  сердцем ужасное объявление ересиарха.
Молчание  Паткуля  при  поверке  завещания Кропотова и  ответы  ясновидящего
слепца, для которого несчастный не таил долее истории своей жизни, утвердили
его в мыслях, что Андрей Денисов не отец его.
     Между тем в лагере осаждавших случилось происшествие,  весьма близкое к
нашему Владимиру.  В  один  день,  когда русский военачальник с  высоты,  им
осиленной,  вперил орлиные взоры на  башни Мариенбурга,  уже  не  так  бойко
поговаривавшие, пришли доложить ему, что один раненый рядовой имеет объявить
ему слово и дело.  Фельдмаршал вошел в свою ставку, туда ж призван и солдат:
это был тот самый, которому Андрей Денисов поручил отдать свое послание. Оно
вручено   фельдмаршалу  с   обыкновенными  солдатскими  темпами  уважения  и
подчиненности. Величаво и проницательно взглянул Борис Петрович на служивого
и,  прочтя на открытом его лице одно смелое добродушие, ласково спросил его,
что  это  значит?  Тут  подробно рассказал ему  рядовой  о  встрече своей  с
Денисовым,  которого называл переодевшимся боярином.  Горестная дума осенила
лицо военачальника в  то время,  как он читал письмо.  В  этом письме давали
знать,  кто такой Владимир:  довольно было этого объяснения,  чтобы погубить
его.  К  тому ж Андрей Денисов присовокуплял,  что в то же время,  как писал
фельдмаршалу,  он  уведомляет  о  злодее  и  Преображенский приказ{389}.  По
прочтении послания Борис Петрович обратился к солдату,  приметно удерживаясь
от гнева.
     - Хвалю твое усердие,  -  сказал он сурово, отдавая служивому несколько
серебряных монет... - но поспешай в Россию, куда ты отпущен. Чтобы через час
духу твоего здесь не пахло! и... горько тебе будет, если когда проговоришься
об этом письме! Слышишь?..
     Смущенный солдат спешил уб