езобразного явления.
Грубый голос старух походил на сиповатое карканье старого,  больного ворона.
По-видимому,  они кого-то  поджидали из замка,  потому что часто протягивали
шеи в ту сторону. Из разговора их некоторые слова долетали до слуха Густава.
     - Долго нейдет наш Мартышка, - говорила одна.
     - Чай, заповесничался с дворовыми ребятами, - примолвила другая.
     - Сорванец! негодяй! да какого добра ждать от подкидыша? Пойдет, видно,
по батюшке: хорошие кусочки себе, оглодышки - другим.
     - Поверишь ли,  мать  моя,  сызмала на  деньги  не  надышит;  умеет  уж
хоронить их не хуже сороки. Сухари то и дело тащит беззубой старухе, а шелег
чтобы принес, этого греха с ним не бывало.
     - Запропастился,   окаянный!   Видно,  лижет  сковороды  на  кухне.  До
съестного ли  теперь?  Умрет...  так получше что достанется...  (Здесь ветер
перехватил слова разговаривавших.) Дура,  дура! что тебе в шелковом?.. Разве
грешным костям на покрышу?  Нам с тобой лоскут холста да четыре доски: ляжем
в  них не  хуже королевы или баронессы.  Статочное ли  дело беречь для себя?
(Ветер опять помешал Густаву слышать некоторые слова.)  Молвят,  что барышня
от него-то и слегла в постель.  Выдавал он себя, невесть как, за племянника,
ну,  того скупого хрыча -  ведашь,  Мартышкина отца,  чтоб ему ни  пути,  ни
дороги, ни дна, ни места!
     - Знаю, знаю, Фиргофа; провалиться бы ему в преисподнюю!
     - Племянник этот сговорен за барышню.  Ждали его;  приехал он, а был не
он,  шведский офицер,  чернокнижник:  надел  на  себя  харю  жениха и  давай
отводить глаза  у  невесты и  у  всех  холопов.  Барышне показался он  таким
пригожим,  добрым, ласковым, ну так, что она, сердечная, умирала по нем. Раз
хотела она поцеловать его,  а у него и выставься из тупея два рожка. С того,
дескать,   часу  бедняжке  попритчилось,   не  в  нашу  меру  буди  сказано.
Молодешенька была душа моя,  пригожа,  наподобие цветка макова, разумна, как
скворушка. Подкосил цвет злой косец, запрятал ловец пташку в клетку вечную.
     - Дай бог ей царство небесное, а нам что-нибудь на помин ее души!
     Можно судить,  что  чувствовал Густав во  время этого разговора:  кровь
начинала останавливаться в  жилах,  дыхание захватывало в  груди.  Он  хотел
встать и разогнать эту адскую беседу;  но, послышав топот бегущего мальчика,
решился еще остаться на прежнем месте.
     - Вот и Мартышка бежит!  -  сказала одна старуха,  привстав с камня.  -
Какие-то вести несет нам пострел? Бежит что-то весело.
     - Видно, отдала богу душку! - отвечала другая со вздохом.
     Посланник  их,   мальчик,  по-видимому,  лет  четырнадцати,  не  спешил
удовлетворить желание ожидавших его и, медленно приближаясь к ним, казалось,
старался их  поддразнить:  то  кривлялся,  как фигляр,  то  маршировал,  как
солдат, то скакал на одной ноге влево и вправо.
     - Говори,  бесенок!  -  закричала одна из старух,  замахнувшись на него
костылем. - Не то пришибу тебя этою указкой. Жива, что ли, еще, аль умерла?
     Мальчик,  поравнявшись почти  со  старухами,  начал  качать  головою  и
припевать жалобным голосом:
     - Упокой душу рабы твоея! упокой душу...
     Густав более ничего не слыхал;  все кругом его завертелось.  Он силился
закричать,  но голос замер на холодных его губах;  он привстал, хотел идти -
ноги подкосились;  он  упал -  и  пополз на четвереньках,  жадно цепляясь за
траву и захватывая горстями землю.
     Старухи и мальчик, увидев в сумраке что-то двигающееся, от страха почли
его за привидение или зверя и,  что было мочи, побежали в противную от замка
сторону. Отчаяние придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам не зная,
что делает,  побрел прямо в  замок.  На дворе все было тихо.  Он прошел его,
взошел на первую и вторую ступень террасы,  с трудом поставил ногу на третью
- здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз...
     Ни одного живого существа не было в этой стороне,  да и в доме все было
тихо,  как  бы  все обитатели его спали мертвым сном.  Вскоре началось тихое
движение.  Служители  шепотом  передавали один  другому  весть,  по-видимому
приятную;  улыбка показалась на всех лицах, доселе мрачных: иные плакали, но
видно было, что слезы их лились от радости.
     Наконец Фриц потихоньку отворил дверь на террасу и начал сходить с нее.
Свет из  окон нижнего этажа освещал ему путь.  Озираясь из предосторожности,
он  увидел  человека,  распростертого на  земле  и  головой  поникнувшего на
последнюю ступень.  Кровь струилась по его лицу. Добрый конюший, спешивший с
радостною вестью к  месту  свидания,  какою  горестью поражен был,  узнав  в
несчастном Густава!  Он ощупал пульс его;  пульс едва бился.  Звать людей на
помощь было невозможно; открыться медику - опасно. Наконец блеснула в голове
его мысль о  доброте души библиотекаря.  К  утешению его,  в  первой комнате
нижнего этажа встретил он Адама, который прохаживался по ней мерными шагами,
углублен будучи в  размышления о  суетах мирских.  Фриц схватил его за руку.
Адам оглянулся.
     - Человек погибает! - быстро произнес конюх. - Спасите его.
     - Куда? что надобно? - воскликнул Бир.
     - Тише! Есть ли с вами ланцет и бинты?
     - Ты знаешь, что они всегда при мне.
     - Идем! - сказал Фриц, достал где-то фонарь и увлек за собою Бира на то
место,  где лежал Густав.  - Видите ли этого человека? Помогите мне встащить
его на  плеча ко  мне:  хорошо,  так;  ступайте за  мной;  придерживайте его
дорогою, чтобы он не свалился.
     Так распоряжался Фриц, и покорный ему библиотекарь с особенным усердием
выполнял его волю.  В  поле,  при свете фонаря,  последний пустил страдальцу
кровь.  Бир  узнал Густава,  и  как  скоро этот начал приходить в  себя,  он
удалился, потушив фонарь.
     Густав открыл глаза,  остановил их на Фрице, посмотрел кругом себя и не
мог придумать, где он находился.
     - Не  вовремя  вздумали  умирать!   -  сказал  добрый  конюх,  стараясь
понемногу ободрить больного.  -  Я нес вам приятные вести,  а вы хотели сами
приступом взять их.
     - Приятные вести?  -  спросил Густав,  приподнимаясь на  одну руку,  не
понимая,  почему другая не повиновалась.  -  Ах!  я слышал такие ужасные, не
понимаю где, во сне или наяву? Ради бога, говори!
     - Потише,  повторяю вам,  потише.  Видите  ли  кровь?  я  принужден был
пустить вам  ее.  Теперь вы  в  моей команде,  волей или  неволей,  прошу не
прогневаться. Спокойны ли вы?
     - Да, я спокоен!
     - Теперь могу  передать вам  радостную весть:  фрейлейн Зегевольд будет
жива; перелом болезни миновался, и лекарь отвечает за ее выздоровление.
     - Правда ли? Не стараешься ли меня утешить обманом?
     - Верьте не мне, богу.
     - Отец милосердый!  -  воскликнул Густав,  подняв к небу глаза,  полные
слез.   -  Благость  твоя  неизреченна.  Ты  хранишь  невинность  и  милуешь
преступление.
     Он схватил руку благодетельного конюха и, сколько сил у него доставало,
сжал ее в своей руке; потом с отдыхами рассказал, что с ним случилось в этот
ужасный для него вечер.
     - Старые колдуньи!  -  вскричал в ужасной досаде Фриц, выслушав рассказ
своего пациента.  -  Я отучу их собираться на поминки к живым людям.  А этот
бесенок,  из  одного сатанинского с  ними гнезда,  напляшется досыта под мои
цимбалы!  Однако  ж,  пока  им  достанется от  меня,  надобно подумать,  как
дотащить вас до кирки.
     - Видно, радости не убивают, - сказал Густав, - я чувствую себя лучше и
готов следовать за тобою...
     Благополучно,  хотя не без труда,  добрели они до кирки,  где дожидался
слуга,  начинавший уже  беспокоиться,  что  господин его  замешкался.  Здесь
почерпнули из  родника воды  в  согнутое поле  шляпы и  дали выпить Густаву,
ослабевшему от ходьбы.  Прощаясь с  Фрицем,  он обнял его и просил докончить
свое благодеяние, давая ему знать о том, что делается в замке. Фриц обещал и
сдержал свое слово.
     После этого происшествия нередко прилетал он  на любимом рыжаке своем в
Оверлак и  каждый раз  привозил с  собою  более и  более утешительные вести:
"Фрейлейн Зегевольд лучше;  фрейлейн Зегевольд сидит  на  креслах,  ходит по
комнате,  порядочно кушать начинает",  - и так далее, согласно с успехами ее
здоровья. Наконец вестник уведомил Густава, что, кроме бледности, заменившей
на  лице ее прежний румянец,  и  грусти,  в  ней прежде незаметной,  никаких
следов от болезни ее не оставалось.  Мысль,  что Луиза здорова,  успокаивала
Густава,  и  хотя  она  подавляема была  нередко другою  горестною мыслью  о
безнадежности  любви  своей,   но  вскоре  приобретала  вновь  свое  прежнее
утешительное влияние.  "Она забудет меня,  -  думал Траутфеттер,  -  но,  по
крайней мере,  будет счастлива,  сделав счастие Адольфа".  С другой стороны,
добрый, но не менее лукавый Фриц, привозя ему известия из замка и прикрепляя
каждый  день  новое  кольцо в  цепи  его  надежды,  сделался необходимым его
собеседником и утешителем; пользуясь нередкими посещениями своими, узнавал о
числе и состоянии шведских войск,  расположенных по разным окружным деревням
и замкам; познакомившись со многими офицерами, забавлял их своими проказами,
рассказывал им были и  небылицы,  лечил лошадей и между тем делал свое дело.
Так прошел с небольшим месяц. Однажды - это было в первых числах июля - Фриц
уведомил Густава,  что  он  отправляется в  Мариенбург за  пастором Гликом и
воспитанницей его,  девицею Рабе,  лучшею приятельницей Луизы. Он прибавлял,
что  скоро  наступит день  рожденья последней,  что  ко  дню  этому делаются
большие  приготовления в  замке  и  что  со  всех  концов  Лифляндии  должны
съехаться в него сотни гостей:  баронов, военных, профессоров, судей, купцов
и студентов;  а может быть,  и тысячи их соберутся,  прибавлял он с коварною
усмешкой.
     - Я один не буду там,  -  сказал,  вздохнув,  Густав и между тем просил
Фрица исполнить к тому времени единственное, ничего не значащее поручение.

                             Конец первой части



        " * ЧАСТЬ 2 * "


                                Глава первая

        "СТАН"

                                                    Здесь Русью пахнет{149}.

                                                                      Пушкин

     В  нейгаузенской долине,  где  пятами своими упираются горы ливонские и
псковские,  проведена, кажется, самою природою граница между этими странами.
Новый Городок (Нейгаузен) есть уже страж древней России: так думали и князья
русские,  утверждаясь на  этом месте.  Отважные наездники в  поле,  они были
нередко политики дальновидные, сами не зная того.
     Замок  нейгаузенский построен на  крутом берегу речки Лелии,  передом к
Лифляндии.  Четыре башни по  углам,  соединяющая их  ограда -  все это грубо
выведенное из  дикого,  неотесанного камня,  довольно глубокий овраг с  трех
сторон,  с  четвертой -  обделанный берег -  вот вся искусственная сила этой
твердыни.  Зато как далеко,  как зорко оглядывает она перед собою,  вправо и
влево,  всю немецкую сторону!  Все,  что идет и едет от Мариенбурга,  Риги и
Дерпта,  все движения за  несколько десятков верст не укроются от сторожкого
ее   внимания.   Только  сзади  господствует  над  нею  отлогое  возвышение,
беспрестанно поднимающееся на две с лишком версты до гребня горы Кувшиновой;
но там -  сторона русская! Речка Лелия течет перед лицом замка, изгибаясь, в
недальнем расстоянии,  с  левой стороны назад,  с правой -  вперед.  На углу
правого изгиба -  насыпь (вероятно,  и  на  левом была подобная же,  но  она
застроена теперь корчмою);  несколько таких  искусственных высот,  служивших
русским  военными  укреплениями,  идут  лестницею  по  протяжению  печорской
дороги.  Некоторые из  них  уцелели доныне,  иные  обросли рощицами,  другие
изрыты дождями,  а может быть,  и жадностию человеческою. Струи речки мелки,
но  шумят,   строптивые,  преграждены  будучи  множеством  камней,  временем
брошенных в нее с высоты башен.
     Вид  из  замка  обнимает Лифляндию на  несколько десятков верст:  перед
глазами разостлан по трем уездам край ее одежды.  Прямо за речкою, в средине
разлившейся широко долины,  встал продолговатый холм с рощею,  как островок;
несколько правее,  за  семь верст,  показывается вполовину из-за  горы кирка
нейгаузенская,  отдаленная от  русского  края  и  ужасов  войны,  посещавших
некогда замок;  далее  видны сизые,  неровные возвышения к  Оденпе,  мызы  и
кирки. Левее струится из мрачной дали прямо на Нейгаузен дорога рижская, еще
левее чернеет цепь гор гангофских,  между которыми поднимает обнаженное чело
свое,  как владыка народа перед величеством бога, царь этих мест Мунна-мегги
(Яйцо-гора),  наблюдающий,  в протяжении с лишком на сто верст, рубеж России
от Мариенбурга,  через Печоры,  до Чудского озера и  накрест свою область от
Нейгаузена,  через возвышения Оденпе и Сагница,  до вершины гуммельсгофской.
Между горами видна и  знакомая нам  оппекаленская кирка.  Все как на  блюде!
Русская,  однако ж, сторона закрыта отсюда скатом Кувшиновой горы, как полою
шатра великолепного.  Чем  далее поднимаешься по  этому скату,  тем  картина
расширяется и углубляется. Глаз без помощи орудия отказывается схватить все,
что  она  предлагает  ему.  На  вершине  Кувшиновой  сильнее  бьется  сердце
русского:  с  нее видишь сияние креста и  темные башни печорского монастыря,
место истока Славянских Ключей, родины Ольги, Изборск, и синюю площадь озера
псковского.  Здесь уже настоящая Русь!  Только полуверцы, - обычаями, верою,
языком смесь лифляндцев с  русскими,  -  означают переход из  одного края  в
другой.
     Во  время,  которое описываем,  замок представлял,  как  и  ныне,  одне
развалины.  Взорван ли он и  покинут без боя шведами,  безнадежными удержать
его с  малым стреженем,  который он мог только в себе вмещать,  от нападений
русских,  господствовавших над  ними  своими  полевыми укреплениями,  давним
правом собственности и чувством силы на родной земле; разрушен ли этот замок
в осаде русскими -  история нигде об этом не упоминает. Известно только, что
последние в  1072 году уже властители Нейгаузена.  Здесь и у стен печорского
монастыря было сборное место русских войск,  главное становище,  или, говоря
языком  нашего  века,  главная  квартира  военачальника Шереметева;  отсюда,
укрепленные силами,  делали они свои беглые нападения на Лифляндию; сюда, не
смея еще в ней утвердиться,  возвращались с победами,  хотя еще без славы, с
добычею без завоеваний;  с  чувством уже собственной силы,  но не искусства.
Здесь  полководцы,  обезопасенные упрямою  беспечностью Карла,  имели  время
обдумывать  свои  ошибки,  готовить  новые  предначертания и  учиться  таким
образом науке войны над непобедимыми того времени.
     Стан  русских  оброил  возвышенный берег  Лелии  и  всю  отлогость горы
Кувшиновой до  вершины  ее.  Изгибами своими  казала  эта  отлогость,  будто
зыблется  под  многочисленным воинством.  Он  весь  виден  был  с  ливонской
стороны:  белые ряды палаток и между ними отличные,  начальнические,  черные
нити  регулярной  конницы,  пестрые  табуны  восточных  всадников,  пирамиды
оружий,  значки, пикеты - все как будто искусно расставлено было на шашечной
доске, немного к зрителю наклоненной. Пушки выдвинули жерла свои из развалин
замка и  раскатов,  воздвигнутых по сторонам ее и  уступами в  разных местах
горы;  бегущие из-за  них  струйки дыма показывали,  что  они  всегда готовы
изрыгнуть огонь и  смерть на  смелых пришельцев из  Ливонии.  Луч  утреннего
солнца,  отзолачивая развалины замка, скользя по орудиям и теплясь в крестах
походных церквей, расцвечивал эту картину.
     Замок  и  передовые укрепления по  берегу Лелии сторожили кроме полевой
артиллерии драгунские полки  Кропотова и  Полуектова и  пехотный  Лимы{152}.
Везде  видны  были  эти  полководцы  вместе,   и   в  стане  и  против  огня
неприятельского.  Продолговатый холм в средине горы,  близ печорской дороги,
где стояла богатая турецкая ставка с  блестящим полумесяцем на  верхушке ее,
охраняла почетная стража:  Преображенский и Семеновский полки и сотня дворян
московских. Семеновцами командовал любимый начальник их, подполковник, князь
Михайла Михайлович Голицын{152},  преображенцами -  майор Карпов{152};  один
более другого встречавшиеся на перепутьях этой войны,  где только говорилось
о   чести   русского  оружия.   В   рядах  московской  сотни  находился  сын
военачальника,  волунтер Михайла Борисович,  уже с именем храброго офицера и
неизменного товарища.  Старый,  созданный родителем Петра I, Бутырский полк,
прославившийся на  приступах Азова,  имевший  счастье  избегнуть неудачи при
Нарве,  но  в  первой сшибке со  шведами при  Эррастфере изведавший сладость
победы, стоял неподалеку отборной стражи, готовый заменить ее. До двенадцати
драгунских полков разных имен,  более  или  менее известных,  основания трех
эскадронов московских гусар,  копейщиков и рейтар, несколько пехотных полков
стройно расположены были по  отлогости горы.  Перед лицом стана,  за  речкою
Лелией,  отправлял должность передового стража знаменитый татарский наездник
Мурзенко{152}:  он  занял  с  пятисотнею своею  продолговатый зеленый  холм,
одиноко  возвышавшийся в  долине.  Печорский монастырь,  вновь  укрепленный,
охранял ертаульный воевода{152} Иван Тихонович Назимов{152}.
     В стане,  в бесчисленных местах, закурился дымок, приятный для обоняния
солдат;  уже  везде  около  котлов  засуетились кашевары.  Также  калмыки  и
башкирцы готовили свой  обед;  вдоль  и  поперек  долины  скакали  восточные
витязи,  запаривая под седлом нежное мясо жеребят.  Затрубили к  водопою,  и
ряды конницы, как нагорные ключи, потекли из стана. С другой стороны свистом
и гарканьем отвечали на звук труб, и послушные этому зову табуны поспешали к
речке.  Оба берега ее оступили тысячи коней.  Звонкое ржание,  глухой топот,
суетливый говор,  крик  -  все  слилось  в  какой-то  тревожный гул,  полный
торжества жизни. Но скоро все пришло опять в прежнее положение.
     Посмотрим ближе, что делалось во внутренности лагеря. Подойдем к ставке
фельдмаршала.  Возле  нее  ходил  на  часах Преображенский солдат,  статный,
бравый, кровь с молоком. Походка его была мерная, движения изученные. Одежда
на нем,  будто он снарядился в  маскерад:  не к лицу ему треугольная шляпа и
распущенные волосы;  немецкий широкий кафтан не по нем сшит; исподнее платье
стягивало  его  ноги.   Но  изменявшие  ему  по  временам,  хотя  немедленно
сдерживаемые  ухватки,   огонь,  разыгрывающийся  в  глазах  его,  казалось,
говорили:  "Остригите мне волосы, сбросьте этого жаворонка с головы, скиньте
с  меня  этот халат,  подпояшьте меня крепко кушаком,  который я  с  детства
привык носить и  которым стан мой красовался,  дайте волю моим ногам -  и вы
увидите,  что я  не только шведа -  медведя сломаю,  догоню на бегу красного
зверя: вы увидите, что я русский!"
     По правую сторону ставки, у входа ее, стояла колясочка с литаврами; тут
же  бродило несколько трубачей.  Инструменты их были разложены на козлах.  В
некотором расстоянии от  палатки  трапезничали за  длинным столом,  накрытым
скатертью браной,  священники,  офицеры и  поселяне обоего пола,  человек до
пятидесяти.  Здесь  гостеприимство  русского  барина  угощало,  без  разбора
званий,  всякого,  кто не имел своего стола или насущного хлеба. Если самого
фельдмаршала не было с ними,  так это значило,  что важное дело отозвало его
от  хозяйничества,  которое не  хвастливость,  но добродетель наследственная
положила себе обетом. Мало, что всякий бедный мог вкушать от его трапезы: он
был  еще оделяем деньгами.  Так жили деды наших бар!  Кругом братского стола
прислуживал рой холопов: дворецких, мундшенков, егерей, сокольников, ловчих,
гайдуков,  скороходов и  камердинеров,  составлявших пеструю дворню вельможи
того  времени дома и  в  походе.  Несколько борзых собак,  вероятно любимиц,
шн