- Чтоб черт не ушиб его пестом!
     Густав  отворял,  уже  калитку  пасторова  жилища,  а  насмешки  насчет
великого педагога все еще сыпались, как беглые огоньки в цепи стрелковой.
     Старик,  по-видимому упрежденный о  приходе  Траутфеттера,  принял  его
сначала с важною ласкою покровителя; но мало-помалу спустился с высоты своей
на самый дружеский тон и обращение.
     - Вы, конечно, слышали, господин Траутфеттер, - говорил Глик, в котором
от  нескольких лишних лет на плечах усилилась болтливость,  -  вы,  конечно,
слышали,  как некогда тезоименитое дворянство и рыцарство лифляндское, в том
числе и бывший мой зятик... гм! часовой... (прибавил Глик, осматриваясь) мир
праху его!  Моя  Кете не  была ему сужена...  я  погубил бы  ее...  характер
трудный, упорный, бестолковый; только я один мог его сносить...
     - Благороднейший сын отечества! - перебил Густав.
     - О!  что до  благородства,  то  на этот счет никто не отдаст ему более
меня справедливости. Это-то благородство оковало меня, восхитило, увлекло...
Жаль только,  что Минервы не  всегда слушался;  но дело не в  том,  я  хотел
говорить...  гм!  (Пастор кашлянул и поправил свой парик.) Да,  да,  я хотел
сказать,  что многие во время оно смеялись над моею любовью к русскому языку
и горячей преданностью к Великому Алексеевичу,  которому, мимоходом сказать,
- это случилось в Нейгаузене,  именно двадцать третьего марта 1697 года, при
первом нашем с ним знакомстве,  -  предсказывал я будущую его славу. Потом -
не могу и этого дня забыть - осмелься кто после этого уверить, что в пасторе
Глике не  было крошки предведения,  предведения,  одним словом,  вдохновения
Минервы!  Я  хочу опытом подтвердить вам,  молодой человек,  что  эти запасы
никогда не  лишние.  Итак,  в  первых числах июля 1702 года подъезжали мы  с
покойным цейгмейстером,  как  теперь его  вижу и  беседую с  ним,  к  Долине
мертвецов,  что  близ Менцена...  Надо вам объяснить,  что,  по  милости его
величества царя и  бывшей моей Кете,  в этой долине устроена ныне прекрасная
мыза Катариненгоф, принадлежащая вашему покорнейшему слуге. (Пастор осклабил
свои розовые губки и  приосанился.)  Но  не  в  том  дело,  вот,  вздумалось
цейгмейстеру попугать мою  Кете,  которую,  мимоходом сказать,  я  один имею
право так называть и,  может статься, еще один... но тому чего не позволено?
И московиты-то не христиане, говорил Вульф, и вот поймают нас арканом, меня,
покорнейшего вашего слугу,  изжарят на вертеле, а мою воспитанницу уведут-де
к падишаху московитскому...  Фуй,  фуй!  краснею от этих слов; но de mortuis
aut bene aut nihil, то есть о мертвых или добро говори, или молчи.
     - Господин  пастор!   -   перебил   Густав,   выведенный  из   терпения
словоохотливостию Глика. - Его величество, царь российский, адресовал меня к
вам.
     - О  молодость,  молодость!  как стала ты  ныне нетерпелива!  К  его-то
величеству и вашему благу,  государь мой, веду я речь. Слушайте же меня, или
я откажусь от устройства судьбы вашей.
     - Простите - это было в последний раз, теперь я вас слушаю.
     - Упрямцу Вульфу предсказывал я,  что,  если  мы  будем взяты русскими,
которых,  заметьте,  доныне неправильно называли московитами, я определюсь в
Москве  при  немецкой кирке  пастором,  заложу  краеугольный камень  русской
академии,  а моя Кете... сделается украшением семейства знаменитого русского
боярина.  И что ж, достопочтенный гость мой, все это сбылось по предсказанию
глупого, упрямого старика. Вы видите меня, мариенбургского пастора, в Москве
при немецкой кирке;  основанная мною академия, schola illustris, есть первый
знаменитый рассадник наук в России.  Образователь обширнейшего государства в
мире  нередко удостоивает советоваться с  нами  насчет просвещения вверенных
ему народов,  и,  наконец,  Кете -  о!  судьба ее превзошла мои ожидания!  -
старик  возвел к  небу  полные слез  глаза;  потом,  успокоившись,  произнес
вполголоса,  почти на ухо Густаву:  -  Я  вам скажу тайну,  которая,  правду
сказать, с мая почти всей России известна, - моя бывшая Кете первая особа по
царе...
     Густав,  полагая,  что Глик от старости рехнулся с ума, отодвинул назад
свой стул и остановил на своем собеседнике неподвижные от изумления взоры.
     Глик засмеялся и тоном покровителя продолжал:
     - Она  может  сделать очень  много  для  вас;  она  уже  много для  вас
сделала... Прибавлю еще, хотя скромность ее запечатывала мне уста, невидимый
благотворитель и  корреспондент ваш во все время вашего плена -  есть бывшая
моя воспитанница.
     - Все это каким образом?
     - Узнаете  позже.  Кто  мог  бы  угадать ранее  будущую судьбу  сироты?
Странно!  чудесно!  это правда;  но чего богу не возможно? Иногда угодно ему
удивлять мир  делами любви своей к  избранным от  него  творениям.  Но  дело
теперь  не  в  том.  Его  величество,  наш  всемилостивейший государь,  Петр
Алексеевич, прислал вас ко мне, говорите вы?
     - Точно так,  господин пастор!  -  отвечал Густав, убежденный голосом и
выражением лица Глика в истине слов его и между тем блуждая мыслями как бы в
мире волшебном.
     - Я  должен исполнить волю моего государя и близкой ему и мне особы,  о
которой вы  говорили.  Вы  присланы услышать от  меня,  что,  по  воле  его,
семейство баронессы Зегевольд вызвано из Дерпта сюда...
     Густав вскочил со стула и, дрожа всем телом, едва мог выговорить:
     - Вы шутите надо мной, господин пастор?
     - Боже  меня  сохрани,  особенно когда дело идет об  участи людей,  мне
столько  любезных.  Минерва не  покинула меня  на  старости до  того,  чтобы
рассказывать вам сонный бред за  существенность.  Узнайте более:  баронесса,
дочь ее и добрый Бир в Москве со вчерашнего утра и квартируют за два шага от
меня.
     - Господин  пастор!  господин пастор!  что  вы  со  мною  делаете?..  -
вскричал Густав. - Я готов упасть к ногам вашим; я готов целовать ваши руки.
Луиза! Государь! Кто еще?.. Боже! Боже! Я как помешанный.
     Густав обнимал пастора и плакал от радости.
     - Здорова ли она?  помнит ли меня?  -  расспрашивал он,  сжимая в своих
руках руку Глика.
     - Что она здорова,  это мне известно;  остальное предоставляю ей  самой
рассказать вам.  Впрочем,  чтобы вас долго не  томить,  мы  пошлем тотчас за
Биром. Грете! Грете!
     Явилась пасторова экономка,  сделавшаяся от беззаботной жизни в  ширину
то же,  что была в вышину. Велено Грете сходить за Биром - и Бир не заставил
себя долго ждать.  С  восторгом дружбы и неожиданности бросился он в объятия
Траутфеттера.
     - Гм!  гм! - сказал наконец растроганный Бар. - Господь ведет нас сюда,
видно,  к развязке.  Пора, право, пора; а то моя милая, добрая Луиза пала бы
под бременем своей судьбы.
     - Любит ли она меня? помнит ли, по крайней мере? - спросил Густав.
     - Любит, как в первые дни вашего знакомства.
     - О,  как  я  счастлив!  Кому теперь могу позавидовать?  Все  прошедшее
забыто. Но расскажите мне, ради бога...
     - Все, что с нею случилось с того времени, как мы расстались, не правда
ли?  Вы знаете, я не мастер говорить... когда бы можно было на письме?.. это
бы дело другое.
     - Вы имеете снисходительного слушателя.  Рассказывайте,  как можете.  Я
затруднять вас много не стану,  а попрошу только раскрыть мне, что случилось
с Луизою после того, как ее привели в церковь для венчания. Что прежде было,
известно мне из письма вашего к доктору Блументросту:  оно-то привязало меня
еще к жизни, но оставило в большой неизвестности, потому что перепутано было
на самом любопытном месте описанием болотного моха.
     Бир покраснел, как девушка, и сказал, запинаясь:
     - Виноват...  эта любовь к натуральной истории...  эта рассеянность мне
дорого стоили: я мучился за чтеца и за себя вместе. Как я перемешал все - не
знаю;  только знаю,  что лист с концом интересной для вас истории очутился в
моей флоре.  Хотел было я с досады отказаться от моей любимицы;  но - судите
по  себе,  мой  любезнейший Густав,  -  страсть -  все страсть:  даешь слово
изгнать ее из сердца,  из головы,  а  все к ней возвращаешься.  Но вы ждете,
чтобы я  успокоил вас,  -  извольте.  На  бумаге бы  оно лучше;  однако ж...
как-нибудь расскажу.
     Густав уверил снова чудака,  что  он  не  будет взыскателен за  выбор и
порядок слов, и Бир начал так свой рассказ:
     - Мы ввели кое-как полумертвую Луизу в  церковь.  Адольф,  смотря на ее
страдания и не понимая их причины,  просил отложить свадьбу,  но баронесса и
Фюренгоф настояли совершить ее  без  отлагательства.  Уже приступлено было к
священному обряду, как в церковь вбежала женщина, высокая, худая, шафранного
цвета,  с черными,  длинными волосами,  распущенными по плечам, в изорванной
одежде чухонки,  -  настоящее привидение!  Глаза ее горели,  как раскаленные
уголья;   от  усталости  она  задыхалась.  Церемония  остановилась;  мы  все
перепугались, но всех более Фюренгоф. Он начал делать такие ужасные гримасы,
как  будто ломала его  нечистая сила.  "Стой!  -  закричала женщина странным
голосом,  обратясь к  Адольфу.  -  Ты  кругом обманут!  Твоя невеста тебя не
любит,  и ты погубишь ее и себя,  если на ней женишься. Ее выдают за будущее
богатство твое;  а  богатство это  не  может  тебе  принадлежать,  разве  ты
захочешь получить незаконно, ограбив своего брата. Этот злодей, - продолжала
ужасная  женщина,  указывая  на  Фюренгофа,  -  воспользовался  наследством,
принадлежащим Густаву,  подменив настоящее завещание своего отца  подложным.
Я,  сообщница его  злодеяний,  составляла эту  бумагу.  Предаю себя  в  руки
правосудия и с собою этого мошенника. Призываю бога во свидетели слов своих;
а тебе,  Траутфеттер,  вручаю законные тому доказательства. Когда б не знала
тебя, я представила бы их в суд". Фюренгоф бросился было вырывать бумаги, во
время  передачи их  Адольфу,  угрожая своему  племяннику вечною ненавистью и
отчуждением от  наследства,  если он  послушает сумасшедшую ведьму,  как  он
называл чудесную женщину,  и  приказал было  слугам  схватить ее.  Слуги  не
повиновались,  услыша клятву Адольфа,  что он берет ее под свою защиту и что
тот,  кто до  нее дотронется,  будет отвечать за нее жизнию своей.  Чудесная
женщина подала клочок бумаги Адольфу и  произнесла вполголоса:  "Эта записка
касается до тебя именно.  Отойди к  окну и прочти ее.  Все прочее буду иметь
время объяснить тебе и суду.  А ты,  мошенник,  -  продолжала она,  возвысив
голос и с яростью обратясь к Фюренгофу,  -  смотри на меня, осязай меня: это
я,  я,  Елисавета  Трейман,  твоя  бывшая  приятельница,  твоя  сообщница  в
злодействах,  тобою изгнанная,  недоморенная тобою. Земной суд твой начался:
допросы,  тюрьма,  цепи,  казнь вместе,  вместе со мною! Ха-ха-ха! любовники
верные,  на  жизнь и  смерть!  Вместо чищеных червончиков мы,  о  друг  мой,
перечтем с  тобою  по  нескольку раз  в  день  звенья цепей;  позор,  злоба,
раскаяние будут  терзать твою  грудь,  как  ты  терзал  человечество;  но  в
объятиях моих  ты  все  забудешь...  даже  милую  Марту...  не  правда ли?..
ха-ха-ха!  О,  сладко  будет  задушить  тебя  в  них!"  И  сатанинский хохот
исступленной,  при общем молчании,  ужасно раздавался под сводами церкви,  и
оторванный лист железа на кровле стонал, как вещая птица. Луиза прижалась ко
мне и скрыла свое лицо на моей груди;  сама баронесса дрожала;  побледневший
пастор  хотел  было  вывесть Елисавету из  храма,  но  от  одного вскрика ее
оторопел.  Исступленная  продолжала:  "Подожди  немножко,  пастор!  подожди,
любезный,  твоя очередь после.  Дай мне досказать свою проповедь:  она стоит
твоих вялых поучений -  режет,  пилит,  жжет,  - только что с адского очага!
Разве спрошу тебя:  бывал ли у  тебя на исповеди злодей ужаснее этого?..  Он
убийца  своего  отца,   делатель  фальшивых  завещаний,   развратитель  дев,
грабитель,  кровопийца, гробный тать, сдирающий последнюю одежду мертвеца, -
это все - вот он, Балдуин Фюренгоф! С ним-то волею и неволею сочеталась я на
здешнюю и будущую жизнь.  Да, злодей! не оставлю тебя и в другом мире: и там
вопьюсь когтями своими в  твою  душу  и  не  покину тебя вечно...  Вечность!
Слышишь ли ты это слово?  а?..  Ты не верил ему;  но скоро,  скоро поверишь,
голубчик!"
     Пока Елисавета осыпала своего подсудимого ругательствами,  Адольф успел
прочесть данный ему  лоскуток и  прочие бумаги,  упал со  слезами на  колена
перед распятием, благодарил в несвязных словах бога за спасение свое и брата
и потом, встав, объявил пастору, что свадьбе не быть. Поцеловав с жаром руку
у Луизы,  он сказал ей: "Будьте счастливы с тем, кого любите! об этом берусь
хлопотать всеми  силами.  Слава  богу,  что  еще  время!"  Адольф хотел  еще
говорить с баронессою,  но она,  бросив на него сердитый взгляд, повлекла из
церкви дочь свою,  приметно обрадованную переменою своей судьбы;  я за ними.
Не  знаю,  что после того говорено оставшимися в  церкви;  только слышал при
выходе шум, ссору; люди Фюренгофа не хотели долее ему повиноваться. Когда мы
сели в  карету,  любопытство подстрекнуло меня выглянуть из окна:  я увидел,
что Фюренгофа насильно втащили в  карету Адольфа,  а этот с Елисаветой сел в
колымагу Фюренгофову; затем оба экипажа поскакали по дороге в Дерпт.
     Мы возвращались в Гальсдорф,  нам навстречу слуга с известием, что туда
прискакали татары:  все там жгут и грабят. Дышло на поворот, и мы тоже прямо
в Дерпт.
     Через  несколько дней  позван  я  был  в  городскую тюрьму к  Елисавете
Трейман. Она рассказала мне, что суд, вследствие ее доноса, посадил в тюрьму
ее  и  Фюренгофа,  разделенного с  нею одною перегородкою,  и  просила меня,
разведав  о  действиях Адольфа,  отписать  подробно обо  всем  случившемся к
господину Блументросту. Я обещал все несчастной. Вслед за тем Адольф сообщил
мне,  что  правительство строжайше исследовало злодеяние Фюренгофа,  который
уже и признался в нем,  и что имение,  похищенное у вас,  мой любезный друг,
будет возвращено немедленно по принадлежности. Благородство и твердость души
вашего брата в  этих  обстоятельствах не  могу  довольно превознесть.  Самый
усердный стряпчий,  из  видов  богатой корысти,  не  хлопотал бы  столько за
своего клиента,  как он  действовал за вас,  против собственной пользы:  ибо
после этой тяжбы,  где он был в одно время истцом и ответчиком,  остается он
таким бедняком, каким знали вас до сего времени.
     - Все пополам, и мы будем равно богаты! - сказал тронутый Густав.
     - Позвольте,   для   маленького   отступления,   воспользоваться  вашим
восклицанием,  -  сказал с  робкою ужимкою Бир,  смотря на горшок с цветами,
стоявший на  окне.  -  Мне хотелось давно спросить господина достопочтенного
хозяина: балсамины, impatiens hortensis, которые я вижу здесь в Москве почти
на каждом окошке, не есть ли предмет особенного религиозного почитания между
московитами?..
     Пастор захохотал.
     - За кого ж принимаете вы русских?  -  сказал он. - Нет, достопочтенный
гость мой!  обитатели здешние никому не поклоняются,  кроме как иконам своих
святых.  Балсамины же находятся почти в каждом доме и подсолнечники в каждом
саду, потому что других цветов русские почти не держат, а цветы здесь любят.
Impatiens hortensis выписан еще  недавно семенами из  Голландии рассадителем
всего полезного и  приятного в России.  Но любезнейший собеседник наш ждет с
нетерпением продолжения вашего рассказа.
     - Виноват,  виноват!  -  сказал, оправясь от своего смущения, Бир. - На
чем же  я  остановился?  Балсамин,  гортензия,  шафран...  (Он имел привычку
добираться по аналогии цветов до предмета,  им забытого.)  Да,  да,  шафран!
Елисавета,  сказал я,  просила отписать обо  всем к  господину Блументросту.
Исполнив это, я вложил в письмо свое лоскуток бумаги, данный ею же, а какого
содержания,  мне неизвестно;  мне строго запрещено было заглядывать в  него.
Все это препроводил я,  куда назначено, с чухонцем, которому Адольф заплатил
хорошие деньги за услугу.  Виноват только в ошибке... но судьба уже все сама
поправила.  Что случилось после? - спросите вы. После... в одно роковое утро
нашли Фюренгофа в  тюрьме,  задушенного собственными цепями,  чему Елисавета
Трейман за перегородкою много хохотала;  потом и несчастная Елисавета умерла
в  сумасшедшем  доме,  проклиная  своего  обольстителя  и  изъявляя  надежду
соединиться с ним в аду;  имение, у вас похищенное, утверждено за вами силою
законов.  По  взятии  Дерпта  русскими брат  ваш  уехал  в  Польшу к  королю
шведскому;   воспитанница  моя  снова  расцвела  душою  и  телом,  как  роза
centifolia,  тем живее,  что вспрыснута была росою надежды,  которая, втайне
вам  сказать,  присылалась ей  нередко  в  записочках по  почте...  извините
сравнение...  гм!  виноват...  да,  да,  о чем бишь я говорил? Вот видите, я
сказал, что собьюсь с толку; оно лучше было бы на письме...
     - Вы говорили о Луизе, - подхватил Густав. - Как же вы здесь очутились?
     - Как семена,  переброшенные бурею на чуждую им землю;  но и  тут умеют
они приняться,  лишь бы  родное солнышко их  согревало и  питало.  Иначе вам
скажу:  баронесса,  отказавшаяся было от дипломатики после урока, данного ей
при  расставании с  Гельметом,  вздумала  в  последние  годы  опять  за  нее
приняться,  замешалась будто в  заговоре против русского правительства и  по
этому  случаю  принуждена была  совершить  с  нами  маленькое  путешествие в
Москву.  Мне и здесь хорошо.  С будущею весной надеюсь делать в окрестностях
ботанические экскурсии;  а  всего лучше то,  что  судьба моей  доброй Луизы,
надеюсь, развяжется здесь. Вижу вас и забываю все прошедшие неприятности...
     Кукушка на стенных часах прокуковала семь часов.
     - Гостьи наши должны скоро быть здесь!  -  произнес, усмехаясь, Глик. -
Да вот и они!
     Сердце  Густава затрепетало.  Послышался стук  в  ворота,  потом  скрип
калитки,  шорох в передней;  дверь растворилась -  и...  кто ж перед глазами
Густава?..  Луиза во всем блеске своей красоты, со всем очарованием, которое
окружало ее в первую встречу с другом ее сердца. Она была несколько бледнее,
нежели тогда;  но эта бледность и несколько лет,  накинутых на нее временем,
не  вытеснили ни  одной из  ее  прелестей.  Если бы Густав видел ее теперь в
первый раз,  он готов бы был снова в нее влюбиться. Белое, простое платьице,
обвивавшее  стан,  стройно  перехваченный,  придавало  ей  какое-то  эфирное
свойство,  тем более что она,  опрометью вбежав в  комнату и,  вероятно,  не
думав никого найти,  кроме пастора и  Бира,  вдруг,  при  виде  нового лица,
остановилась,   отдала  назад  свою  прелестную  голову  и  приподнялась  на
цыпочках. Вглядевшись в Густава, она вскрикнула.
     - Что такое,  что такое? - ворчала баронесса, шедшая за дочерью. - Боже
мой!  да нас завлекли в сети;  это западня,  позор, унижение! Вот что делают
ныне пасторы,  служители алтарей!  Потворствуют слабостям,  помогают дочерям
против матерей! Пойдем отсюда, Луиза!
     Между тем как она читала эту проповедь, Луиза и Густав смотрели друг на
друга в  каком-то  сладостном упоении...  смотрели и...  невольно пали  друг
другу в объятия.
     - Теперь  не  расстанемся!  теперь  не  разлучат нас!  -  говорили они,
обливаясь слезами и держа друг друга крепко за руки.
     - Матушка!  госпожа баронесса!  благословите нашу любовь или  мы  умрем
завтра! - воскликнули они, упав к ногам ее и обнимая ее колена.
     - Что это за комедия? - сказала сердито дипломатка.
     - Госпожа  баронесса!  -  произнес  важно  пастор.  -  Его  величество,
всемилостивейший наш государь, Петр Алексеевич, приказал вам сказать, что он
принял на себя должность свата господина Траутфеттера,  и сверх того повелел
мне отдать вручаемую вам при сем цидулку.
     Госпожа Зегевольд дрожащими руками взяла поданную ей бумагу,  подошла к
свече и прочла следующее:

                                "Min Frau!*
     Я,  cesar**  и  полковник от