ко члены этого животного.
     Дюмон. Уже не пропустили ли кого татары без дежурного офицера?
     Князь  Вадбольский.  Офицер  с  отрядом драгун только теперь отправился
сменять  калмыков да  башкирцев.  Впрочем,  грех  сказать и  об  Мурзенковой
команде, чтобы она не исполняла свято обязанности караульщиков.
     Дюмон.  Так же хорошо,  как и  обязанности зажигателей и грабителей;  а
между тем слава падает на регулярное войско!
     Лима.  Что делать,  господа? Они незнакомы с честолюбием, не знают, что
такое преданность к государю,  любовь к отечеству, что такое слава; честь их
- надежный конь,  владыка -  Мурзенко, почитаемый ими более царя, потому что
нагайка того нередко напоминает им о  своем владычестве,  а  царская дубинка
еще на них не гуляла; удовольствие их - лихое наездничество, добыча грабежом
- их награда.  Зато летучим коням их реки как нам гладкая дорога;  по скалам
они,  как козы,  прядают.  Какой драгун осмелился бы  пуститься на две трети
расстояния,  которое Мурзенко перемахнул сейчас будто ни  в  чем не  бывало?
Везде татарин составляет наше  передовое войско;  везде очищает нам  путь  к
неприятелю ужасом имени своего.  Подчините их дисциплине, и войско это будет
для нас бесполезно.
     Дюмон. Не задаривайте их также...
     Полуектов. А разве забыл ты, братец, слово нашего великого государя, да
не  мимо идет:  "А сии пистоли и  в  Европе много пользуют,  не только что у
варваров".
     Дюмон. Так; да я сердит ныне на них.
     Лима. Это дело другое.
     Глебовской. Особенно на Мурзенку, чтоб...
     Князь Вадбольский.  Чтоб конь его хоть раз в  жизнь свою спотыкнулся на
ровном месте!  Пропустить из-под ног зайца, а может быть, красного зверя - в
самой вещи досадно.  Только что хвостиком мигнул!  Да  не  век же  горевать,
друзья!  Если чудак любит русские песни,  так  мы  его опять заловим на  эту
приманку;  если он любит нас,  так сам пожалует;  а недруг хоть вечно сиди в
своей берлоге!
     Так кончилась занимательная беседа, прерванная шумом прибывшей пехоты и
артиллерии.  Весь  день  прошел  в  отдыхе.  К  полдню  явился  немой  вож*,
представив,  кому следовало,  свой пропуск со словами: "Илья Муромец". Никто
не был довольнее Ильзы приходом его:  она обнимала,  целовала его,  называла
милым братцем,  а он, со своей стороны, показывал красноречивыми движениями,
что был очень рад свиданию с нею. Не наговорились они, Ильза на своем языке,
немой на своем.  Мы узнали в нем того самого детину, которого видели на мызе
Блументроста в слезах от того, что другие плакали.
     ______________
     * Так звали проводников.

     Вечер наволок густые тучи,  в  которых без  грозы разыгрывалась молния.
Под  мраком их  отправился русский отряд через горы  и  леса к  Сагницу,  до
которого надо было сделать близ сорока верст.  Уже орлы северные, узнав свои
силы,  расправили крылья и начинали летать по-орлиному. Оставим их на время,
чтобы ознакомить читателя с лицом, еще мало ему известным.


                                Глава шестая

        "НОЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ"

                                    Все подозрительно, и все его тревожит:
                                    Чуть ночью кошка заскребет,
                                    Ему уж кажется, что вор к нему идет,
                                    Похолодеет весь, и ухо он приложит.{214}

                                                                      Крылов

                              А этот точно плут, и плут первостатейный!{214}

                                                                 Хмельницкий

     Была  ночь.  Окрестность мызы  рингенской слилась  во  мрак,  сгущенный
черною тучей, задвинувшею небо.
     Подойдя  к  самому  пригорку,  на  котором  стояли  развалины  замка  и
господский дом,  ничего  нельзя  было  различить,  кроме  нескольких черных,
безобразных громад.  Только по  временам,  когда  в  черной туче  загоралась
длинная красноватая молния,  освещавшая окружность, видны были на возвышении
влево,  под  сенью  соснового леса,  бедные  остатки замка  и  правей его  -
двухэтажный дом.  О прежнем великолепии дома свидетельствовали еще множество
статуй Нептунов,  Диан,  Флор и  прочих сочленов Олимпа с разбитыми головами
или  обломанными руками;  остатки на  фронтоне искусной лепной работы и  два
бесхвостых сфинкса,  еще,  впрочем, в добром здоровье, охранявших вход в это
жилище.  В  то же время и  настоящее жалкое положение его выказывали пестрая
штукатурка,  выпавшие из  углов  кирпичи,  поросшие из-под  кровли  кусты  и
разбитые стекла,  залепленные бумагою или обтянутые пузырями. За домом видна
была купа дерев,  огражденная двойным валом, сходившим с возвышения до самой
речки Метты, которая, виясь под пригорком, разыгрывалась в проблески молнии,
как полосы дружно размахнутых кос. Кругом, кое-где по холмам, стояли рощи.
     Около  дома  рингенского  барона  все  было  тихо,   будто  около  дома
опального.  Лишь  к  полуночи  в  развалинах замка  расхохоталась сова,  как
некогда  в  блистательную  эпоху  его  нечистый  смеялся,  когда  знаменитый
портной-художник, выписанный из чужих краев, снарядил дочь хвастливой Тедвен
в  такое платье,  которому не  было подобного во всей Ливонии,  -  той самой
Тедвен, мимоходом скажем, которая умерла потом в Гапсале в такой нищете, что
не  на  что было купить ей савана и  гроба.  Несколько сторожких псов лаем и
воем своим отвечали изредка крикливой сове,  и летучие мыши, ныряя в воздухе
туда и сюда,  писком своим показывали, какое веселое раздолье приготовили им
мрак  ночи и  безлюдство этой пустыни.  В  верхнем этаже нарушал тишину один
ветер,  жужжавший в  лоскутах  бумаги,  которыми  некоторые окна  были  худо
замазаны.  Когда эта музыка соединялась в адский хор и статуи, при сверкании
красноватой молнии, выступали из мрака вперед, как мертвецы в своих саванах,
и  опять с  нею  убегали во  мрак,  тогда и  молодец,  с  крепкими мышцами и
бестрепетным сердцем,  проезжая этими местами, невольно должен был прочитать
молитву.
     У подъемного моста,  где были и ворота в замок, на берегу Метты, кто-то
легонько кряхтел и покашливал по временам,  от страха ли, или, может, то был
сторож,  желая  дать  знать  своему  господину,  что  он  неусыпно исполняет
обязанности свои.
     Внутри дома, в задней угольной комнате, трепетал в медном, заржавленном
ночнике огонь,  скупо питаемый конопляным маслом,  и  бросал тусклый свет на
предметы,  в ней находившиеся.  За столом,  накрытым черною восчанкой, сидел
старичок.  На  лысой  голове его  торчало несколько хлопков седых с  рыжиною
волос.  Он не был безобразен,  но черты лица его,  некогда правильные,  ныне
искривленные злобою  и  подозрением,  возбуждали отвращение во  всяком,  кто
только в  него всматривался.  Бледное лицо его свидетельствовало,  что в нем
беспрестанно работали гнусные  страсти;  под  навесом рыжих  бровей,  кровью
налитые глаза доказывали также, что он проводил ночи в тревожной бессоннице.
На  нем был кофейного цвета объяринный шлафрок со  множеством свежих заплат,
подобных клеткам на  шашечной доске.  Из-под  распахнувшегося шлафрока видны
были опущенные по икры чулки синего цвета, довольно заштопанные, и туфли, до
того отказывавшиеся служить,  что из  одного лукаво выглядывал большой палец
ноги.  Высокий и узкий задок стула,  на котором сидел отвратительный старик,
был переплетен проволокою.  Комната, довольно длинная, но чрезвычайно узкая,
имела только одну дверь и  одно окно,  изнутри запертое железными ставнями и
таким же огромным болтом.  По всем стенам,  кроме той, в которой была дверь,
стояли сплошные шкапы простой,  однако ж крепкой работы. Шкапы эти были иные
с  дверками,  другие  с  одними  полками,  уставленными штофами,  банками  и
пузырьками,  и  третьи  с  выдвижными ящиками,  из  которых на  каждом  были
следующие надписи:  гвозди первого,  второго,  третьего и четвертого сортов,
петли, замки, крючки, подковы новые и старые, ножницы стальные и медные, лом
медный,  железный,  оловянный и так далее - все, что принадлежит к мелочному
домашнему хозяйству.  По  стене,  шкапами не занятой,  висели лоскуты разных
материй,  пуками по цветам прибранных, тут же гусиное крыло, чтобы сметать с
них пыль,  мотки ниток,  подметки и  стельки новые и  поношенные,  содранные
кожаные переплеты с  книг и  деревяшки для  пуговиц -  все это с  надписями,
иероглифами,  заметками и вычислениями и все в таком порядке,  что неусыпный
хранитель этих сокровищ мог в одну минуту взять вещи,  ему нужные,  и знать,
когда они поступили к  нему в  приход,  сколько из них в  расходе и  затем в
остатке.  Похищение одной  деревяшки сейчас могло  быть  открыто.  Таков был
кабинет рингенского помещика и  первого богача в Лифляндии,  барона Балдуина
Фюренгофа, дяди Адольфа и Густава Траутфеттеров, уже нам известных.
     Он встал со стула,  взял ночник,  запер дверь кабинета ключом,  вышел в
ближнюю комнату,  в которой стояла кровать со штофными, зеленого, порыжелого
цвета,  занавесами, висевшими на медных кольцах и железных прутьях; отдернул
занавесы,  снял со стены,  в алькове кровати,  пистолет,  подошел к двери на
цыпочках,  приставил ухо к щели замка и воротился в кабинет успокоенный, что
все в доме благополучно.  Храпели мальчики и девочки у дверей разных комнат.
Только тот,  кто захотел бы  пройти до  скупого и  злого барона,  должен был
наступить на них и произвесть тревогу в доме. Запершись в кабинете и положив
ночник и  пистолет на стол,  подошел Фюренгоф к одному шкапу,  вынул из него
деревянный ящик с  гвоздиками номер четвертый,  засунул руку дальше и  вынул
укладку,   на   которой  тоже   была  надпись:   гвозди  номера  четвертого.
Беспрестанно оглядываясь  и  прислушиваясь,  он  поставил  дрожащими  руками
укладку  на  стол.   Долго  пытал  он  целость  ее,  долго  разглядывал,  не
оказывается ли в  ней щели;  наконец выдвинул из нее дощечку и пожал под нею
пружину,  отчего из  укладки отскочила крыша.  Вынув из  этого,  по-видимому
денежного,  гроба несколько свертков в  бумаге,  положил их  на стол,  потом
попеременно клал на  ладонь и  с  улыбкою взвешивал их тяжесть.  Потешившись
таким  образом,  он  развернул свертки -  и  золото  одинакой величины монет
заиграло в  глазах его.  Приметно было,  что  блеском некоторых он  особенно
любовался;  другие,  находя несколько тусклыми,  осторожно чистил щеточкой с
белым порошком до того, что они загорели, как жар. От радости он захохотал и
вдруг,  сам  испугавшись  этого  судорожного  хохота,  с  ужасом  вздрогнул,
посмотрел вокруг себя и старался затаить свое удовольствие в глубине сердца.
Успокоившись,  нарезал  он  из  бумаги,  в  меру  монет,  несколько кружков,
переложил ими  вычищенные монеты,  потом,  вздохнув,  как будто разлучаясь с
другом, свернул золото в старые обвертки, с другим вздохом уложил милое дитя
в  гроб его до  нового свидания и  готовился вдвинуть ящик на прежнее место,
как вдруг собаки залились лаем и,  немного погодя,  сторож затрубил в трубу.
Скупец затрепетал как лист осиновый;  руки у  него с  ящиком остались в  том
положении,   в  каком  их  застала  тревога  в  доме;   бледнеть  уже  более
обыкновенного он не мог, но лицо его от страха подергивало, как от судороги.
"Что это значит?  в полуночь?" -  сказал он сам себе, старался ободриться и,
дрожа,   спешил  привести  ящики,  шкап  и  кабинет  в  прежнее  укрепленное
состояние.  После того надел на себя засаленный колпак, взял ночник, положил
пистолет за пазуху,  попытал крепость замка у кабинета, вывел у двери песком
разные фигуры,  чтобы следы по  нем были сейчас видны,  и  обошел рунтом все
комнаты  в  доме.   Все  посты,  кроме  одного,  были  заняты  проснувшимися
ребятишками и девочками, испитыми, растрепанными, босыми и в лохмотьях.
     - Марта!  Марта!  -  грозно закричал барон,  и  на  крик  этот выбежала
женщина не старая,  но с  наружностью мегеры,  в  канифасной кофте и темной,
стаметной юбке,  в засаленном чепце, с пуком ключей у пояса на одной стороне
и лозою на другой, в башмаках с высокими каблуками, которые своим стуком еще
издали  докладывали о  приближении ее.  Это  была  достойная экономка барона
Балдуина и домашний его палач.
     - А-а!  дружище!  -  сказал Фюренгоф и указал ей на девочку лет десяти,
лежавшую,  согнувшись в  клубок,  у  одной  из  дверей.  Мегера  немилосердо
толкнула несчастную жертву в спину и, не дав ей времени одуматься от страха,
принялась хлестать ее лозою до того,  что она упала без чувств на пол. Здесь
послышался на мосту нетерпеливый крик и стук.
     - Видно,  пожаловал неугомонный гость!  - проворчал с сердцем старик. -
Марта! спроси в окно, кто осмеливается так беспокоить меня по ночам?
     Экономка спешила в точности выполнить приказ своего повелителя.  Сторож
отвечал,  что приехал из Гельмета господин Никласзон и  грозится стрелять по
окнам дома милостивого барона, если не скоро пропустят его через мост.
     - Вели пустить!  -  сказал Фюренгоф,  спустившись на  тон более мягкий,
когда услышал магическое для  него  слово,  и  приготовился встретить гостя,
бормоча сквозь зубы:
     - Ох! этот вещун полуночный! зачем нелегкая несет его так поздно?
     Комната,  где  второпях остановился барон,  походила также на  кабинет,
только другого рода,  нежели тот,  в  котором мы  его прежде застали.  Кроме
старых  фолиантов,  книг,  большою частию без  переплетов,  планов и  бумаг,
покрытых густым слоем пыли,  да двух-трех фамильных портретов,  шевелившихся
при  малейшем стуке  дверей,  в  нем  ничего  не  было.  Как  повислое крыло
ушибленной птицы,  свесилась над портретом оторванная с одного конца панель,
а с другой едва придерживаемая гвоздем.  Здесь стоял сальный огарок, который
барон  поспешил зажечь.  В  этом  кабинете ожидал  он  своего гостя.  Явился
Никласзон в плаще, опоясанном широким ремнем, за которым было два пистолета,
в  шляпе с  длинными полями и с арапником в руке.  Грубая досада и коварство
переговаривались на его лице. Марте дан знак удалиться.
     - А-а,  дружище! Откуда? зачем бог несет так поздно? - сказал Фюренгоф,
обнимая Никласзона.
     - Бог?  не произноси этого имени!  -  возразил гость,  принимая холодно
обнимания хозяина и бросив шляпу на стол. - В наших делах нет его.
     - Дружище!  что с тобою?  Здоров ли ты?  Садись-ка,  отдохни, любезный!
(Придвигает ему стул.)
     - Вели подать мне прежде вина, да смотри, для меня!
     - Отвесть душку?  хорошо!  Венгерского,  что  ли?  чистого венгерского,
которое берегу только для таких приятелей,  как ты.  Масло, настоящее масло,
дружище!
     - Хорошо!
     - А может, позволишь кипрского? Остаточек от пира, который делал король
польский  при  переименовании Динаминда  в  Аугустенбург.  Сладок,  приятен,
щиплет немного язык...
     - Как твоя Марта. Что-нибудь хорошего, да поскорее!
     Старик вышел в другую комнату и хлопнул два раза в ладони. На этот знак
явилась  растрепанная экономка  с  белым  чепчиком  на  голове.  Он  сердито
посмотрел на нее и примолвил:
     - Вот что значит гость по сердцу! Гм! Наряды другие!
     - Прежний чепчик... - отвечала, запинаясь, мегера, - был в... крови.
     - Сатанинские отговорки!  Знаем! Слышь, принеси нам венгерского первого
сорта. Понимаешь? а?
     - Слушаю и понимаю,  -  проворчала экономка и вышла из комнаты, хлопнув
сердито дверью.
     - Вот каковы ныне служители,  дружище!  - вздыхая, сказал барон, садясь
близ  своего гостя.  -  А  сколько попечений об  них!  Пой,  корми,  одевай,
заботься об их здоровье,  благодетельствуй им,  и,  наконец, в награду тебе,
хлопнут под нос дверью!
     - Зачем ты сослал на пашню служителей отца своего?
     - Они служили отцу,  не мне;  к  тому ж  избалованы,  страх избалованы;
захотели бы и  меня впрячь в  соху,  да стали бы еще погонять;  пустили бы и
меня по  миру.  Я  хочу воспитать своих служителей для  себя собственно,  по
своему обычаю,  своему нраву.  Надобно держать их в ежовых рукавицах,  чтобы
они не  очнулись;  надобно греметь над ними:  тогда только они на что-нибудь
годятся.
     - Между ними были старики испытанной верности.
     - Верности? где ныне найти ее? Все тунеядцы, трутни, вольница! Только и
забот,  что о себе,  об новой редукции, о каких-то правах человеческих, а об
господине давно  забыли.  Вообрази,  любезный,  я  вздумал  одного  из  этих
служителей  испытанной  верности  легонько  наказать  -  и  то,  дружище,  с
отдыхами, - что ж он, бунтовщик?.. Я, кричит на весь двор, старый камердинер
вашего батюшки,  ходил с ним в поход;  да что это будет? ныне времена не те:
есть в  Лифляндии и суд и ландрат{219}.  Поверишь ли?  Едва не взбунтовалась
вся дворня.
     - Хорошо! Зачем же ты согнал прежнюю любимицу свою Елисавету?
     - Елисавету?
     - Да,  обольщенную тобою,  обманутую,  твою благодетельницу, по милости
которой так же, как и по моей, получил ты все, что имеешь!
     - Она была свидетельницею... она избаловала всю дворню, брала надо мною
верх, хотела быть госпожою всего... меня уж не ставила и в пфенниг. Впрочем,
господин Никласзон, к чему такие вопросы? в такое время?
     - К чему? (Никласзон коварно посмотрел на своего собеседника.)
     - Да,  зачем тревожить прах мертвых?  Разве ты  хочешь забыть,  что она
умерла, схоронена и покоится на кладбище до будущего воскресения мертвых?
     - Умерла так же, как я умер, схоронена, как я.
     - Разве... ты... друг?
     - Видно,  ошибся одною унциею:  что ж делать?  И не на нас бывает такая
беда, что одною лишнею унцией, или недостатком унции, убивают и оживляют.
     - Что  ж?..  разве  есть  вести?..  -  дрожащим голосом спросил ужасный
барон, едва держась на стуле.
     - Есть.  Знай, старик неразумный: бывшая служительница Паткуля, питомка
отца твоего,  твоя любимица,  моя с тобою сообщница в злодеянии... (Взглянув
на  шевелившийся портрет.)  Что ты  не  велишь снять этого бледного старика,
который на нас так жалко смотрит, будто упрашивает? Также свидетель!..
     - Тише,  тише,  друг, я слышу шаги Марты. (Он утер рукою холодный пот с
лица и старался принять веселый вид.) Славное винцо,  божусь тебе,  славное!
(Вошла экономка,  у  которой он вырвал из рук бутылку,  рюмку и  потом налил
вина дрожащими руками.) Выпей-ка,  дружище!  после дороги не худо подкрепить
силы.
     - Прошу начать, - сказал твердо Никласзон.
     - Между друзьями? Это уж осторожность слишком утонченная.
     - Без обиняков. Мы друг друга знаем: я приехал не знакомиться с тобою.
     - Будь  по-твоему!   За  здоровье  моего  доброго,   верного  приятеля!
(Выпивает рюмку вина.)
     Никласзон взял рюмку и бутылку, сам налил и, произнеся:
     - Да  погибнут враги  наши!  -  приложил губы  к  стеклу,  наморщился и
выплеснул вино на пол. - Твоя экономка ошиблась? Это уксус!
     - Марта! что это значит?
     - Вы приказали первого сорта,  -  отвечала экономка,  - не в первый раз
понимать вас.
     - Бездельница!  -  вскричал старик,  топая  ногами.  -  Принеси первого
нумера. Знаешь?
     - Теперь знаю, - сказала Марта и вышла из комнаты.
     Барон  придвинул стул  ближе  к  своему сообщнику и  жалким,  униженным
голосом, потирая себе ладони, начал так говорить:
     - Как же  вы,  любезный друг,  знаете,  что...  она...  но вы надо мною
шутите? Может быть, старые долги?
     - Я  не приехал бы шутить в ужасную полночь к тебе,  на твою мызу,  где
одни черти за  волосы дерутся.  Известно мне  так верно,  как сижу теперь на
стуле,  в  доме твоем,  как тебя вижу в  трясучке от  страха;  известно мне,
говорю тебе,  Балдуину Фюренгофу,  что Елисавета,  тобою изгнанная,  мною не
доморенная,  живет, под латышским именем Ильзы, в стане русском, в должности
маркитантши.  -  При этих словах расстегнул он верх плаща, вынул из бокового
кармана две бумаги и, подавая Фюренгофу одну, произнес с злобною усмешкой: -
Читайте, господин барон! полюбуйтесь, господин