а  открыть их!  Но,  может  быть,  он  старается выдумывать препятствия?
Неужели он находит удовольствие мучить других? Если таков его нрав, я буду с
ним несчастна. Я хотела бы открытую душу мою соединить с такой же душой".
     - Я  имею  поручение к  вашей  маменьке  от  человека мне  близкого,  -
продолжал Густав дрожащим голосом,  -  поручение весьма важное,  от которого
зависит участь нескольких людей.  (Лицо  Луизы вспыхнуло от  мысли,  что  он
имеет письмо от дяди с напоминанием об утверждении их союза.) -  Будьте моею
судьбою! Скажите, объяснить ли теперь все, что я имею на сердце?
     Она подумала немного, потом спросила в свою очередь:
     - Исполнение  вашего  поручения  сделает  ли  счастливыми  всех  людей,
которых вы разумеете?
     - Думаю,  только один будет несчастлив.  Дай бог, чтобы гроза над ним и
обрушилась! Он один виноват.
     - Это для меня загадка:  я не понимаю вас, господин Траутфеттер! Если и
один будет несчастлив,  так лучше навсегда отложить сделанное вам поручение,
- отвечала Луиза  с  гордостью и  более  досадой оскорбленной любви,  нежели
самолюбия,  и,  показывая необыкновенное равнодушие,  обратила  разговор  на
другой предмет.
     "Виноват ли я? - сказал мысленно Густав. - Сама судьба не позволила мне
открыться  ныне.  Впрочем,  тем  лучше:  приготовлю  ее  понемногу  к  этому
открытию".
     И  между тем он употребил в  остальные часы дня все хитрости сердечного
красноречия,  чтобы скрыть роковую тайну, помириться с Луизой и приобресть у
нее снова то, что он единственно по наружности потерял было. Истинная любовь
сколько  доверчива,  столько незлопамятна:  легко  заслушивается обольщений,
легко прощает оскорбления,  лишь  бы  уверена была,  что  они  происходят от
истинной же  любви.  Луиза  старалась забыть непонятные слова жениха своего,
приписывая их своенравию сердца, любящего строить препятствия, чтобы усилить
в ней привязанность к нему.  Так соображала она,  основываясь на одном месте
из романа,  который читала недавно,  и на словах девицы Горнгаузен. Гуляя по
саду, Луиза нечаянно уронила розу, которая приколота была у ее груди. Густав
поднял цветок,  страстно прижал к губам и спрятал в боковой карман,  ближе к
сердцу.  Луиза, казалось, не приметила его движений. По некоторым высотам, в
саду  рассыпанным,  трудно было  одному,  без  помощи посторонней,  взойти и
сойти.  В  таком  случае  Густав  подавал  Луизе  руку,  на  которую  она  с
удовольствием опиралась и  которую несколько минут  не  оставляла от  боязни
увлечься вниз тяжестью своего тела. Иногда в упоении любви, будто окаменелые
в  блаженнейшую минуту  их  жизни,  они  останавливались несколько мгновений
посреди горы на  тесной площадке,  на которой едва можно было двум человекам
уместиться.  Шелковые локоны волос  Луизы навевались ветерком на  его  уста;
рука ее  млела в  его руке,  щеки ее горели,  глаза останавливались на нем с
нежностью и  потуплялись от стыда.  Это все делала невеста со своим женихом:
можно ли ее обвинять?.. По лабиринту песчаниковой пещеры, изрытой в одной из
садовых гор, она была его путеводительницей.
     - Сюда,  сюда,  Адольф!  -  закричала она в  одном месте.  Роковое имя,
произнесенное при нем еще в первый раз с того времени, как он начал посещать
Гельмет,  заставило его затрепетать.  Он  забыл все на свете,  помнил только
ужасное для него имя и запутался еще более в темных извилинах пещеры.
     - Сюда! - повторила Луиза ангельским голосом своим, воротилась назад и,
схватив его  за  рукав  мундира,  спешила вывести на  свет.  Густав  казался
смущенным,  нездоровым;  но  один взор нежного участия,  на  него брошенный,
оживил его на то короткое время, которое он оставался в Гельмете.
     После  этого  посещения Густаву представился весь  ужас  их  состояния.
Страсть  его  казалась  ему  злодеянием.   Он   видел  в   себе  величайшего
преступника,   издевающегося  над  доверчивым  чувством  милого,   невинного
творения;  знал,  что истребить в себе этой страсти было невозможно;  но, по
крайней  мере,  твердо  решился  при  первом  свидании открыть все  Луизе  и
принести себя в жертву для ее спасения.
     Тридцатого мая - это было в последнее посещение духа-искусителя - сидел
он  вместе с  Луизой в  садовом гроте.  Протекавший мимо  них  ручей Тарваст
нашептывал будто бы пени любви.  С ними никого не было.  В удалении Адам Бир
разбирал  занимательное растение  до  последней нити  его,  как  пчела  пьет
сладость из  любимого цветка до последнего его истощения.  В  восторге,  что
обогатит свой травник новым сокровищем,  и в удивлении к премудрости божией,
поместившей себя в таком маленьком творении,  он ничего не видел,  не слышал
около себя,  и  если б  сокрушилось над  ним  ветхое дерево,  под которым он
сидел, то не выпустил бы из рук драгоценного найденыша. Домоправительница не
показывалась.  Она заперлась в своей спальне,  утопая в горьких слезах:  кто
мог быть несчастнее ее,  жертвы мужнина своенравия и властолюбия? Вообразите
ее  горестное  положение:  в  возражение на  словцо,  неловко  сказанное  ее
вулканом,  она замахнулась на правую его ланиту башмаком,  а он?  - ах! Боже
мой!  он -  карбонарий{128},  сказали бы в наше время, - не подставил ей еще
левой ланиты и вырвал из рук ее башмак!  Можно ли снести такую обиду,  какой
не  бывало с  тех  пор,  как  она  сделалась его  нежною половиной и  полною
обладательницей?..  На девицу Горнгаузен нашел тоже недобрый час: она еще не
могла  оправиться  от  чувства  ужаса,  произведенного в  ней  поутру  видом
бабочки,  трепетавшей под  смертоносным орудием бесчеловечного Бира (так она
его называла),  который готовил ее для своего энтомологического кладбища. По
стечению этих несчастных обстоятельств Луиза и Густав находились одни,  сидя
в гроте на дерновой скамье.  Никогда еще не была она так прелестна;  никогда
еще  не  казалась так счастливою.  Коварная любовь сама,  будто бы  нарочно,
постаралась убрать ее в  лучшие свои наряды,  как в  древние времена убирали
дев,  которых вели  на  жертву к  алтарю разгневанного божества.  Густав был
скучен; она искала рассеять беспокойство его души, для нее непонятное. Глаза
ее  остановились на одном месте грота и  пробегали с  удовольствием какую-то
надпись,   на  песчанике  вырезанную;   потом  она  спросила  его  с  нежною
откровенностью:
     - Кто это писал?
     Жадными  взорами  пробежал  он  надпись,  несколько  стертую  временем,
разобрал в ней слова:  "Милая Луиза!" -  имел еще силу прочесть их вслух,  и
потом, не отвечая прямо на вопрос ее, примолвил:
     - Счастлив смертный, который без страха может выговорить эти слова! Еще
счастливее, кто мог слышать ответ!
     Луиза  ничего  не  сказала,  но  взорами,  исполненными приветом любви,
остановилась на другой надписи. Трепет пробежал по всем его членам; холодный
пот выступил на чело, когда он взглянул на роковые слова: "Милый Адольф!"
     - Счастлив  Адольф!  -  произнес  он  замирающим  в  груди  голосом.  -
Несчастлив тот, кого принимали за Адольфа!
     - Я вас не понимаю!  -  сказала испуганная Луиза.  - Что это значит? вы
бледны, вы нездоровы? Боже мой, что с вами делается?
     Густав упал перед нею на колена.
     - Я обманщик!  - произнес он с выражением страсти и отчаяния. - Сначала
ошибкою служителя и ваших домашних,  потом безрассудством, наконец любовью я
невольно вовлечен в обман -  любовью истинною,  бескорыстною,  которая может
только с жизнью моей кончиться.  Нет достойной казни для наказания подобного
мне изверга! Кляните, кляните меня: я этого достоин! Я - не Адольф!
     - Кто же вы? - спросила Луиза замирающим голосом.
     - Густав, двоюродный брат Адольфа.
     - Густав!  что вы  со  мною сделали?..  -  могла она только произнесть,
покачав головой,  закрыла глаза руками и,  не  в  состоянии перенести удара,
поразившего ее  так  неожиданно,  упала без чувств на  дерновую скамейку.  В
исступлении он  схватил ее  руку:  рука была холодна как лед;  на лице ее не
видно было следа жизни.
     - Боже мой!  я убил ее!  -  кричал он как сумасшедший,  бегая по саду и
ломая себе руки.
     На крик этот оглянулся Бир. Если бы мертвецы вставали, крик этот мог бы
их поднять.  С силою отчаяния Густав сжал его руку и увлек за собою к месту,
где лежала его жертва.
     - Потише,  потише!  -  бормотал с негодованием Бир.  -  Вы изомнете мою
находку.  С  тех пор как существую,  я  вижу в  первый раз насекомое из рода
Coccinella exclamationis{130}.
     - Помогите,  ради бога,  помогите!  Я убил ее! Она умрет! - раздавались
вопли несчастного.
     Тут  Адам очнулся и,  догадавшись по  виду исступления своего товарища,
что  дело шло  не  о  пустяках,  спешил освободиться из  железных рук  его и
спрятать бережно своего найденыша в  камзол.  Когда же подошел к Луизе,  то,
всплеснув жалостно руками  и  сказав  только:  "Гм!  гм!"  -  схватил  шляпу
Густава,  почерпнул ею в  ручье воды,  которою и  вспрыснул лицо Луизы;  но,
заметив,  что  это  средство  не  помогало,  опрометью побежал  в  дом,  как
проворный мальчик,  вмиг возвратился,  сопровождаемый горничною и снабженный
разными спиртами, тер Луизе виски, ладони и успел привести ее в чувство.
     Она  открыла глаза.  Первый предмет,  ей  представившийся,  был Густав,
бледный как смерть, дрожащий, как преступник.
     - Попросите его,  чтоб  он  удалился!  -  сказала Луиза  едва  внятным,
умоляющим голосом,  склонившись на плечо Бира;  потом, увидев, что Густав не
трогался с места, прибавила, обратившись уж к нему:
     - Густав, ради бога, удалитесь.
     Здесь она опять закрыла глаза руками, и рыдания заглушили ее слова.
     Он  обратил на  нее помутившиеся взоры,  пожал руку Биру и  удалился от
них.  Так бежал из  рая первый преступник,  гонимый пламенным мечом ангела и
гремящим над  ним  приговором вышнего  судии.  На  повороте дорожки в  кусты
Густав остановился,  еще раз взглянул на  Луизу и  исчез.  В  замке отдал он
письмо от Адольфа к баронессе первому попавшемуся ему навстречу слуге.
     "Что это все значит? - шептал про себя Адам. - Странно! Адольф? Густав?
Да,  да,  помню теперь;  он  поговаривал мне однажды,  что он  не Адольф.  Я
пропустил это  мимо  ушей:  проклятое рассеяние!  Впрочем,  как  знать,  что
перемена имени  могла иметь такие горестные последствия?  Да,  опять,  разве
зять Адольф приятнее для  баронессы зятя Густава?  Не  лучше ли  отдать дочь
свою за Густава, которого дочь любит, нежели за Адольфа, которого она забыла
даже в  лицо?  Гм,  гм!  не все равно для баронессы!..  Торговое,  проклятое
обязательство!  Нужда в деньгах... тщеславие!" - Так, рассуждая сам с собою,
Бир вел,  с помощью горничной, или, лучше сказать, нес домой несчастную свою
воспитанницу.  Девица  Горнгаузен,  встретив  печальную  процессию,  сначала
перепугалась;  но,  сообразив  состояние,  в  котором  находилась Луиза,  со
внезапным отъездом  Траутфеттера,  успокоила себя  мыслию,  что  между  ними
начинается истинная любовь, на препятствиях основанная.
     - Я это предвидела,  -  шепнула она на ухо Адаму, - истинная страсть не
существует без...
     Бир  прервал ее  речь таким сердитым восклицанием,  что вмиг рассеялись
все романтические выводы,  скопившиеся в  голове ее и готовые осадить Адама.
Так пробившееся из  окна пламя вдруг охвачено искусным ударом воды из  трубы
пожарной.  Только что управился он  с  огненным явлением из теремка,  другая
вспышка пробилась из трехэтажного корпуса домоправительницы,  которая запела
на всегдашний, постоянный тон свой:
     - Что с вами сделалось, милая, драгоценная фрейлейн Зегевольд?
     Адам молчал, стиснув зубами свою досаду.
     - Не спрашивайте меня,  -  отвечала едва внятно Луиза,  поведя рукою по
лбу,  -  я хочу думать,  что это был сон,  ужасный сон!  Мне очень тяжело...
голова моя горит...
     Луизу спешили положить в постель,  так сделалась она слаба.  Стыд,  что
она  обращалась с  Густавом как  с  женихом и  что  все домашние это видели;
любовь к нему, несмотря на перемену обстоятельств, и известность, что она не
может ему принадлежать,  -  все это сделало вдруг во всем ее составе сильное
потрясение,  которого она не могла перенести. На следующий день она слегла в
постель.  Отправили нарочных в Пернов за баронессою и к медику Блументросту.
Приехала первая и,  прочитав письмо от Адольфа, оставленное Густавом, тотчас
объяснила себе причину болезни своей дочери.  Еще  более разрешились догадки
баронессы собственными словами  Луизы,  вырывавшимися у  нее  по  временам в
бреду горячки. Тут вся тайна сердца ее обнаружилась.
     - Густав!..  Густав!..  -  говорила она,  устремив на  какой-то предмет
глаза, исполненные помешательства. - Зачем ты обманывал меня? зачем в первый
день не открыл своего имени?..  Теперь уж поздно,  поздно!.. Я невольница! я
продана!..  Меня терзают за то,  что я  тебя любила:  почему ж не любить мне
жениха?.. Как я была счастлива!.. Спросите его, зачем он стоит передо мною и
манит меня сойти в  какую-то бездну?..  Бедный!  он думает,  что мы сходим с
холма...  он взглянул еще на меня!  Боже!  Этот взгляд жжет меня...  Прощай,
мой...  нет,  не Адольф,  Густав!  уж конечно,  Густав! Он хочет броситься в
пропасть. Постой... и я за тобою. Вместе... вечно вместе!
     Домашние проливали слезы,  слушая  эту  ужасную исповедь сердца  доселе
скромной, стыдливой девушки, которая в состоянии здравого рассудка предпочла
бы  смерть,  чем  сказать  при  стольких свидетелях половину того,  что  она
произнесла в  помешательстве ума.  Казалось,  мать ее сама поколебалась этим
зрелищем и показала знаки сильнейшей горести;  но это состояние души ее было
мгновенное.  Она старалась прийти в  себя и устыдилась своей слабости -  так
называла она дань, которую заплатила природе.
     - Прежде чем я мать,  я Зегевольд!  - сказала она, показывая в себе дух
спартанки.  -  Скорей  соглашусь видеть  мою  дочь  мертвою,  чем  отдать ее
когда-либо за человека,  так жестоко меня оскорбившего. Обязанности мои выше
любви,  которая пройдет с  бредом горячки.  Явится Адольф,  и все забудется.
Луиза дочь баронессы Зегевольд -  прикажу,  и  она,  узнав свое заблуждение,
отдаст руку тому, кто один может составить ее счастье! Не так ли, Никласзон?
     Секретарь,  к  которому обращалась эта речь,  с ужимкою всепокорнейшего
слуги,  не замедлил согласиться,  что все это было и  будет пустячками,  что
первый пароксизм сердечный хотя  и  силен,  но  пройдет,  лишь  бы  фрейлейн
Зегевольд выздоровела,  и  что сама судьба,  конечно,  постарается исполнить
благородные,  высокие планы баронессы.  Досаду и  гнев  свой  она  поспешила
излить на домашних.  Слуга, прибежавший первым с повесткою о приезде мнимого
Адольфа,  и старый дворецкий,  удостоиваемый почетного имени кастеляна,  так
громогласно возвестивший о  женихе,  были  сосланы  в  ближайшую  деревню  в
должности пастуха и скотника;  домоправительнице не позволено было несколько
недель  показываться на  глаза  своей  повелительнице,  а  девице Горнгаузен
сделан  такой  выговор,  что  истерика  и  спазмы  принимались мучить  ее  в
несколько приемов.  На Бира,  в уважение его чудного, рассеянного характера,
только что  косились,  как  Наполеон на  крепость Грауденц{133},  оставшуюся
невредимою среди всеобщего завоевания и разрушения.
     Приехал доктор Блументрост.  От  искусства его  ожидали многого,  а  он
возлагал все  свое  упование на  бога и  на  силу природы,  которой обещался
помогать по возможности своей.  Ожидали с надеждою и страхом назначенного им
перелома болезни.  В  эти-то часы ожидания в  замке и  в хижинах поселян все
было полно любви к Луизе: мысль потерять ее усиливала еще эти чувства.
     - О  Иуммаль,  о  Иуммаль!*  -  молились  в  простоте сердца  подданные
баронессы.   -   Смилуйся  над  нашею  молодою  госпожой.  Если  нужно  тебе
кого-нибудь, то возьми лучшее дитя наше от сосца матери, любого сына от сохи
его отца, но сохрани нашу общую мать.
     ______________
     * О боже!  - Иуммаль, во времена идолопоклонства латышей, был верховным
их божеством.


                             Глава одиннадцатая

        "ВЕСТИ"

                                             Что день грядущий мне готовит?
                                             Его мой взор напрасно ловит,
                                             В глубокой мгле таится он.{133}

                                                                      Пушкин

     Что  делалось в  это время с  Густавом?  Когда он  выехал из  Гельмета,
совсем в противную сторону,  куда ему ехать надлежало,  и когда опустился за
ним подъемный мост,  ему представилось,  что с неба упала между ним и Луизой
вечная  преграда.  Сердце  его  раздиралось  любовью,  раскаянием,  чувством
унижения,  мыслию,  что  та,  которая была для  него всего дороже на  свете,
почитает его гнусным обманщиком,  что он  оскорбил ее  и  возмутил ее жизнь,
доселе  беззаботную и  счастливую.  Дорого безрассудный платил за  несколько
дней блаженства.  Приехав на мызу, где квартировал, с ужасом вошел он в свое
жилище:  ему представилось,  что все предметы,  его окружавшие, дико озирали
его,  что  служители смотрели на  него  пасмурно,  исполняли его  приказания
неохотно.
     "Все отвращается от меня,  как от убийцы!" - думал он. Страшно было ему
взглянуть в себя, еще страшнее - обратиться в прошедшее.
     Чрез два дня слуга вручил ему письмо от  баронессы Зегевольд.  Не успел
он  еще  распечатать его,  как  уж  сердце отгадало его содержание.  Вот что
писали к нему:

                          "Милостивый государь!..
     Вы,  конечно,  почли дом  мой домом зрелищ,  где позволены всякого рода
превращения и терпимы оборотни: долгом почитаю вывести вас из заблуждения, с
тем,  чтобы просить вас  покорно в  него  никогда не  заглядывать,  даже без
личины и под настоящим именем. Остаюсь... и проч.".

     Густав,  скрепив  сердце,  отвечал со  всем  уважением,  должным матери
Луизы,   что  он,   хотя  чувствует  себя  виноватым,   но   не  заслуживает
оскорбительных выражений,  которыми его осыпали;  что он  обстоятельствами и
любовью вовлечен был  в  обман и  что  если  любить добродетель в  образе ее
дочери есть преступление,  то  он почитает себя величайшим преступником.  Он
просил,  по крайней мере, не полагать в нем тех низких чувств, которых он не
имел,  и присовокуплял,  что молит бога доставить ему случай доказать матери
Луизы,  хотя  бы  ценою  его  жизни,  всю  беспредельность  его  уважения  и
преданности к ее фамилии.
     Через несколько дней принесли к нему письмо от Фюренгофа.  "От дяди,  -
подумал Густав,  разрывая печать.  -  Недаром начинает со  мною  родственные
сношения тот,  который  навсегда было  прервал все  связи  с  сыном  сестры,
ненавистной ему". Содержание этого письма было следующее:

                              "Государь мой!..
     Мы  давно друг  другу чужие:  сын  Эрнестины был  мне  всегда таков.  В
противном случае я сказал бы как племяннику,  что вы гнусным поступком своим
ввергли благородное семейство в горестное состояние, отняли у матери дочь, у
брата вашего жену и  у  дяди лучшие его надежды.  Теперь не наше дело вам об
этом говорить.  Оставим карать вас божьему суду и совести вашей,  если вы не
совсем ее потеряли.  Другое важнейшее дело понуждает меня писать к вам. Мать
ваша заграбила у меня в 1685 году три гака земли, смежных с..."

     При  чтении этих  строк глаза Густава встретили ниже  слова:  "нищая...
сумасбродная... процесс... суд". Далее он не мог читать.
     - Скажи,  - вскричал он дрожащим от гнева голосом, обратясь к служителю
своего дяди,  -  скажи пославшему тебя,  что если б  он  не  был братом моей
матери...  Нет,  лучше не говори ему этого. Ответ мой: пусть владеет он теми
гаками,  которые почитает своими;  все бумаги, присланные им для утверждения
его прав на этот клочок земли,  будут скреплены мною. Спроси,