авнодушен к этим знакам сердечного внимания.
     - Как!  -  скажут некоторые светские люди.  - Как, быть верну пять лет?
C'est presque le siege de Troie!*
     ______________
     * Это почти осада Трои! (фр.)

     Да,  милостивые государи, он любил Луизу, как никогда еще: в разлуке, в
плену,  в обществе людей непросвещенных,  образ ее,  не покидая его,  всегда
стоял у него на страже от всех искушений. Сердце Густава помнило только один
дар  любви,  привет  одних  глаз,  понимало только одно  уверение,  которое,
казалось ему, произносила Луиза своим волшебным голосом: "Густав! сказать ли
мне, что я тебя люблю? Ты это давно знаешь!" Взамен попечений о нем Паткуля,
находившегося уже несколько лет посланником от  российского двора при короле
польском,  не  оставляли его  благодеяния скрытного гения,  присылавшего уже
несколько раз известия о Луизе: "Луиза здорова. При взятии русскими Дерпта с
нею  ничего  худого  не  случилось.   Есть  верные  известия,  что  она  вас
по-прежнему помнит и  любит.  Надейтесь!"  Вот  что писали к  нему в  разные
времена,  услаждая таким  образом  грустное его  изгнанничество.  Рука  была
незнакомая.  Сначала довольно поломал он  себе  голову,  чтобы открыть,  кто
давал ему эти известия;  но впоследствии оставил эту заботу,  довольный, что
есть человек в  России,  который желает ему добра.  В 1707 году прекратились
вдруг  сведения  о  фамилии  Зегевольд.  Истомившись в  надеждах  на  лучшую
будущность и не видя им исполнения,  он предался отчаянию. Все помрачилось в
его глазах:  и природа и люди. В первой, казалось ему, времена года изменили
свой  порядок,  земля  лишалась уже  теплоты  солнечной,  отброшенная гневом
провидения  в  низшую  сферу  миров.  Человек  представлялся  ему  существом
несчастнейшим,  пущенным на  эту  земную глыбу  для  страданий.  Неожиданное
письмо,  им  полученное,  сколько  обрадовало  его  сначала  почерком  руки,
написавшей адрес,  столько же  содержанием своим  переполнило чашу  горести,
поднесенную ему судьбою. Письмо было от двоюродного брата его.

     "Немалого труда стоило мне  сыскать случай доставить тебе это послание,
милый брат и друг!  -  писал Адольф.  -  Оно сделает большие извилины,  пока
дойдет до тебя.  Но,  завоевав этот случай золотым орудием,  не знаю, с чего
начать письмо.  Голова моя  идет  кругом,  сердце так  преисполнено горести,
досады,  негодования,  что  я  не  приберу для  них выражений.  Суета сует и
всяческая суета!  -  вот слова, которые я, ветреник, каковым ты знавал меня,
редко  заглядывавший в  Священное писание,  ныне  твержу  беспрестанно;  вот
слова,  вырывающиеся у  меня  теперь  из  груди  и  служащие мне  якорем для
утверждения на них моего послания.
     Ты  счастлив!  да,  повторяю тебе,  ты  счастливее меня во  сто раз.  В
скучном изгнании своем,  в разлуке с милыми сердцу,  ты вознагражден любовью
Луизы,  о которой -  прости мне!  -  не могу говорить и до сих пор без того,
чтобы средь бела дня у меня в глазах не мутилось и сердце не поворачивалось,
как в смоляном кипятке.  Ты знаешь,  что прелестнейшая из женщин тебя любит;
ты обладаешь еще благом,  ни с чем не сравненным - надеждою! А я?.. растеряв
свое сердце по всем дневкам наших походов,  убегая отечества,  разоренного и
едва ли не завоеванного русскими,  убегая мест, где каждый шаг напоминал мне
стыд нашего оружия,  еду в  главную армию,  чтобы отдохнуть хотя среди побед
моего короля и славы шведов,  -  и что ж? Как будто нарочно, приезжаю к цели
своих желаний для того только...  Ты  знаешь,  что я  не трусливого десятка,
видал довольно хладнокровно смерть в разных ее карикатурных образах на полях
битв;  но, собираясь начертать тебе роковые слова, дрожу, как в лихорадке, и
не могу совладеть с пером.  Дай мне настроить свои силы,  чтобы приступить к
ужасному описанию;  собери и  ты  все присутствие своего духа,  чтобы читать
его.  Начну издалека и опять обопрусь на якоре священных слов:  суета сует и
всяческая суета!
     После письма,  которое я  старался доставить тебе надежными путями и  в
котором  описывал  подробно  все,   со  мною  или,  лучше  сказать,  с  нами
случившееся с того времени,  как мы расстались*,  заключен я был в Дерпте до
взятия его русскими.  Лифляндцы отстаивали крепость,  как любовник милую ему
особу  от  нападения соперников;  однако  же  не  устояли  против  множества
осаждавших, личного мужества и искусства венчанного героя. Да, милый друг, и
я теперь скажу:  Петр -  герой истинный!  Гарнизон,  по условию,  должен был
выйти из крепости без знамен и оружия;  но великодушный победитель, уважив в
неприятелях  необыкновенное  мужество,   с   которым  они  противились  ему,
возвратил офицерам шпаги и третьей части солдат их ружья.  Признаюсь,  такой
поступок от повелителя диких народов тронул,  восхитил меня. Я смотрю теперь
на  Петра другими глазами,  без предубеждения,  которое мы привыкли питать к
нему.
     ______________
     *  Письмо это  не  было доставлено Густаву по  причинам,  не  известным
автору.

     Приехав в  главную армию,  я  застал короля на торжественной колеснице,
отнимающего венцы и раздающего их.  Все трепетало имени шведского.  Что ж из
этого для нашего отечества?  -  думали лифляндцы и по-прежнему шли проливать
свою благородную кровь за упрямство короля.
     Август,  скитаясь изгнанником по Польше,  старался малодушными жертвами
умилостивить победителя: преклонив колена, он молил о пощаде. Карл требовал,
чтобы  противник  его  навсегда  отказался  от  польской  короны  в   пользу
Станислава Лещинского{467},  и -  кто б помыслил,  чтобы завоеватель царств,
даривший их, как игрушки, жадничал более всего приобретения одного человека?
- он потребовал выдачи Паткуля.  Министры Августовы не любили нашего дяди за
его резкий,  благородный до излишней смелости характер и особенно за то, что
он,  быв предан выгодам своего нового государя, Петра I, всегда предупреждал
козни   поляков  против  него.   Это   был   гром,   заставлявший  грешников
перекреститься.  Сам Август видел в Паткуле зоркого, неподкупного соглядатая
всех своих действий,  слабых,  двусмысленных и  не  всегда благородных.  Его
польско-саксонское величество имело  крепко  на  сердце,  что  посланник при
дворе его потребовал от него некогда отчета в субсидных деньгах,  присланных
верным союзником и употребленных королем на подарки разным женщинам; он знал
также,  что  Паткуль следил все  намерения его сблизиться с  Карлом и  своею
политикою мешал  этому  сближению.  Одним  словом,  Паткуль был  пожертвован
малодушию Августа,  зависти  и  недоброжелательству его  министров и  мщению
Карла.
     Все,  что  будешь  читать  теперь,  почерпнуто  из  следственного дела,
находившегося у меня в руках,  и из сведений, изустно мне переданных лицами,
разыгрывавшими ужасное происшествие, какому не было еще примера. Многое, что
описываю, видел я собственными глазами.
     Оставив неудачное командование над русскими войсками в Польше,  Паткуль
находился то  в  Дрездене,  то  ездил  в  Берлин.  Возвратясь из  Пруссии  к
саксонскому двору,  в  занятиях литературных находил он  сладостный отдых от
трудов  политических.  Как  бы  предчувствуя  скорый  конец  своего  бурного
поприща,  он написал несколько сочинений, служащих к оправданию его действий
с   того  самого  времени,   как   избран  был   ходатаем  за   права  своих
соотечественников у престола шведского.  Хиромантия,  которую,  как известно
тебе,  любил этот необыкновенный человек,  похищала также не мало времени из
жизни столько деятельной,  которая бы  могла быть  столько полезною для  его
отечества,  если бы своекорыстные расчеты одного короля и  мщение другого не
отняли его  у  нашей  бедной Лифляндии.  Наконец на  сорок втором его  году,
Гименей готовился поднести ему  самый  роскошнейший цветок,  какой родился в
садах мира:  прелестная саксонка Ейнзидель уже с  кольцом обручальным отдала
ему свое сердце. Между тем коварная судьба, усмехаясь, точила свои орудия на
жертву,  которую за  несколько часов сама  окружила всем очарованием земного
счастия.  Девятнадцатого декабря* 1705  года,  в  одиннадцать часов  вечера,
только что успел он лечь в  постель и уснуть,  вероятно с приятными грезами,
исполнители власти,  слишком малодушной и несправедливой,  чтобы действовать
днем,  вторгаются в  квартиру нашего дяди,  будят его  без  всякой жалости и
снисхождения,  обыкновенно в  этом случае оказываемых даже преступникам,  не
дают  ему  времени  одеться и  за  строгим караулом увозят  его  в  крепость
Зонненштейн.  Там бросают его за железную решетку и оставляют несколько дней
без пищи.  Бумаги его запечатаны; секретари, кроме Никласзона, умевшего и на
этот  раз  выпутаться  из  беды,  и  служители  заключены  также  по  разным
отделениям крепости.  Один Фриц,  обреченный еще раз служить его избавлению,
находился в  то  время,  по  делам  своего  господина,  в  Берлине.  Слух  о
необыкновенном заточении посланника бежал скоро по  всем дорогам и  встретил
верного служителя на  возвратном пути его.  Он  прибыл-таки в  Дрезден,  но,
укрываясь у  друзей  своего господина,  посвятил всего  себя  его  спасению.
Взялась содействовать ему  в  этом деле -  кто?  как бы  ты  думал?  -  дочь
пастуха!  Да,  любезнейший друг,  теперь только узнал я,  что может женщина,
которая любит!..  Это  дивное создание,  перед которым все возвышенное,  все
благородное должно пасть на  колена,  швейцарка Роза.  Дочь бедного пастыря,
вызванная вместе  с  отцом  своим  из  Альпийских гор,  где  Паткуль укрывал
некогда свою изгнанническую голову, она имела несчастье предаться всею душою
этому  обольстительному сыну  рока.  Отца,  родину,  долг  променяла она  на
любовь;  весь свой мир вместила в нем в одном.  Когда Роза,  вместе с отцом,
возвращалась с мызы Блументростовой в Швейцарию и когда узнала, что он ни за
что  не  решается  идти  в  Дрезден,  где  любовником ее  назначено ей  было
свидание,  она бросила старика и  понесла свои великие жертвы к ногам своего
идола.  Один  взгляд любви заставил бы  Розу все  забыть,  кроме этой любви.
Каков же  был  для нее удар,  когда она с  трепетом сердечным,  с  мечтами о
сладостной награде,  прибыв в Дрезден,  узнала на пороге Паткулевого жилища,
что  он  сговорен на  Ейнзидель!  Эта  весть была для  нее  ударом громовым.
Несколько дней ходила она как полоумная, без сна, без пищи; мальчишки начали
бросать в нее грязью,  приветствуя ее именем дурочки; сострадательные сердца
готовились пристроить ее  в  дом  умалишенных.  Весть  о  несчастии  Паткуля
оживила ее;  все к  ней возвратилось:  рассудок,  силы телесные и  душевные,
воля,  все побеждающая,  - воля любви. Прекрасная Ейнзидель долго плакала по
женихе своем (говорят,  что  она и  теперь не  замужем!),  Роза действовала.
Давши  руку  Фрицу  на  жизнь  и  смерть  для  спасения человека,  им  столь
драгоценного,  она  не  словами,  а  делом  начала доказывать свои  чувства.
Никласзон  взялся  также  им  помогать,   как  он  говорил,   в   изъявление
признательности за великие благодеяния, оказанные ему Паткулем.
     ______________
     * Новый стиль.

     Труды их  не остались тщетными.  Роза умела,  под видом торговки сыром,
пробраться в крепость,  найти доступ к коменданту и,  наконец, к затворнику.
При  свидании с  Паткулем она  забыла  его  вины;  благодарность,  казалось,
возвратила ей любовь друга,  но это была только благодарность. На груди Розы
несчастный вздыхал  об  Ейнзидель.  Комендант,  из  сожаления  ли  к  своему
пленнику или задаренный деньгами,  начал обходиться с  ним милостивее и даже
позволил  вести  переписку с  доверенными ему  особами.  Следствием ее  были
жаркие представления посланников разных дворов саксонскому курфирсту,  в том
числе  князя  Голицына,  об  оскорблении,  нанесенном государям  их  в  лице
представителя русского монарха.  Август боялся Петра,  боялся мнения света и
потому  колебался было  освободить своего  пленника;  но,  испуганный новыми
победами Карла, оставил по-прежнему Паткуля в заключении. Переписка открыта;
пленник переведен в  Кенигштейн под строжайший присмотр,  а  человеколюбивый
комендант зонненштейнский казнен. Мщение не извиняет жалости.
     Ты слыхал,  что такое Кенигштейн:  твердыня на скале неприступной, куда
нога неприятельская никогда не  клала своего следа и,  вероятно,  никогда не
положит. И туда умели пробраться любовь Розы и верность Фрица. Рассказывают,
что  комендант кенигштейнский,  несмотря на  ужасный пример,  в  его  глазах
совершенный,  склонился было за  тельца золотого освободить нашего дядю,  но
что Паткуль слишком понадеялся на заступление Петра, на важность своего сана
и великодушие Августа - и отказался купить себе свободу ценою денег.
     Однажды,  в  час  свидания,  дорого купленный,  Роза  приносит пленнику
письмо -  от кого, думал бы ты? - от Ейнзидель. Роза поймала в глазах своего
друга желание и спешила исполнить его;  сходила в Дрезден,  объявила невесте
Паткуля,  что  несколько строк ее  руки утешат затворника,  получила от  нее
письмо,  несла несколько миль свинцовое бремя у  сердца своего и  эту  новую
жертву положила к  ногам  своего кумира,  чтобы в  глазах его  прочесть себе
награду.  Я  не  прибавляю ничего;  слова недостаточны для  изъяснения этого
подвига: твое сердце оценит его!..
     Быв в свите нашего короля, я узнал о заточении дяди только в Гутсдорфе,
где  Карл  и  Август имели свидание на  квартире нашего министра Пипера.  Не
думай,  чтобы два соперника,  столь различные,  однако ж,  своим положением,
сошлись так близко для беседы о  важных делах государственных.  Карл,  после
обыкновенных приветствий с  обеих  сторон,  начал  разговор своими сапогами,
продолжал сапогами и кончил ими же.  Несмотря,  что речь шла только о ногах,
Август должен был снять с головы корону и,  скрепя сердце,  поздравить с нею
нового польского короля,  указанного мечом победителя. Этим свиданием решена
и передача нашего дяди в полное распоряжение Карла.  Я попытался просить его
величество о помиловании;  но он был неумолим.  Северный лев не мог удержать
своего восторга,  что поймал жертву, столь долго издевавшуюся над его силою;
он  решился продлить еще  на  несколько времени жизнь ее,  чтобы насладиться
долее своим мщением.  Поверишь ли,  как  был  низок великий Карл XII  в  эти
минуты!..  Если попадутся его величеству эти строки, пускай насытит он вновь
жажду крови над благородным лифляндцем, не раз проливавшим ее за него.
     (Здесь рукою Карла XII написано было:  "Читал и  велел доставить письмо
по адресу. Траутфеттер - не Паткуль".)
     Отряд  шведский под  начальством двух  лифляндцев (барона  Ротгаузена и
капитана Стакельберга) принял  в  свое  заведование Паткуля и  отвел  его  в
Рейхардсгримм, где находилась шведская главная квартира. Королевское мщение,
поручив надзор  за  пленником лифляндцам,  казалось,  хотело  посмеяться над
отечеством нашим.  Бедная Лифляндия! Мало тебе, что за твою верность предали
тебя огню и мечу неприятельскому; над тобою еще бесстыдно ругаются. Но - бог
милостив: час твоего избавления наступает.
     Друг мой!  я  видел его -  сердце замирает от одного воспоминания этого
зрелища,  -  я видел благороднейшего из лифляндцев, прикованного к позорному
столбу. Капитан дежурный не мог отказать мне в свидании; но легче б мне было
не  испрашивать его.  Страдания истомили тело  несчастного;  он  походил  на
мертвеца;  ржавчина желез въелась в его руки, но какой сильный дух еще в нем
обитал!  Рыдая,  пал я в его объятия.  "Друг мой! - сказал он. - Ты плачешь,
увидя меня в таком положении.  Знаешь ли,  что эти цепи - мое торжество? Это
обрывок тех цепей,  которыми я  опутал вашего Карла и  под которыми он скоро
изнеможет.  Звук их,  -  прибавил он, гремя железами, - есть отголосок мира,
приговор потомства несправедливой власти.  Свет  был  ослеплен насчет  Карла
XII:  я доказал,  что можно его победить; мой плен открыл глаза свету. Слава
его пала навсегда -  навсегда!  не воскресят ее тысячи побед.  Напротив, моя
возвышается этим  унижением,  этими  цепями;  они  говорят сильнее за  меня,
нежели само предстательство Петра Великого и дворов европейских.  Впрочем, я
не потерял еще надежды...  Да!  голос Великого не ходатайствует нигде вотще!
Но  если погибну жертвою мщения,  то завещаю будущим векам позор Карла XII и
величие моих несчастий.  Лифляндия!  о  мое отечество!  я  желал тебе добра:
бескорыстный защитник твоих прав это доказал;  я желаю,  тебе добра! - будут
последние слова, которые произнесу, умирая за тебя".
     Несчастный говорил много,  с  необыкновенною силой и  жаром,  глаза его
горели,  грудь  сильно поднималась.  Звуки цепей,  по  временам потрясаемых,
казались  мне  громовыми текстами,  которыми  он  придавал  своей  проповеди
особенную силу.  Вдруг,  посреди его движений,  сустав на  одной руке его от
худобы хрустнул,  кисть сдвинулась с места.  "Друг мой! - сказал он довольно
твердо.  - Справь мне руку, по-солдатски. Это не первый раз!" Скрепя сердце,
я взял на себя должность костоправа и помог несчастному,  сколько умел. "Как
тело немощно!  -  прибавил он. - Одно легкое движение изменяет его; но дух -
о!  его перенесу я  с  земли к ногам творца моего в целости,  в том виде,  в
каком получил его от творца!.."  Потом расспрашивал он меня долго о тебе,  о
Луизе,  присовокупил,  что он  не  будет спокоен и  на том свете,  если твоя
судьба не  устроится по  обещанию его  и  твоему желанию.  "Густав любит так
много и равно любим,  -  сказал он,  тяжело вздохнув. - Мне писали, что одна
особа,  близкая царю,  продолжает устраивать его  счастие.  Ах!  и  я  думал
наслаждаться подобным счастием!..  Друг мой!  если будешь в Дрездене,  скажи
моей Ейнзидель,  что я,  умирая, думал о ней, что у позорного столба... нет,
нет,  не говори последнего!  Робкая любовь ее вообразит себе все ужасы моего
положения,   и   Паткуль  предстанет  ей  в   виде  презренном,   ужасном...
Презрение!.. Мысль об этом чувстве поворачивает вверх дном все мое существо.
Страсть,  дружба  не  боятся  такого  зрелища;  но  его  испугается чувство,
воспитанное  в  неге,  в  роскоши  придворной,  окруженное  лучами  славы  и
удовольствий. Скажи только моей невесте, что ее воспоминание обо мне усладит
последние минуты моей жизни". Из глаз несчастного закапали слезы на иссохшую
грудь его и оттуда пали на железо. Я плакал с ним вместе.
     Голос  дежурного офицера  прекратил нашу  беседу.  Нас  разлучили.  При
выходе  из  сарая  (нельзя иначе  назвать место,  где  содержался Паткуль) я
встретил доброго Фрица и подле него увидел Розу -  можно было угадать сейчас
это дивное творение.  Она сидела на  голой земле,  сложив голову на  грудь и
потупив томные взоры туда,  где душа оставляет навсегда свои телесные оковы.
Поверишь ли,  милый друг,  что она с Фрицем откупала себе место подле тюрьмы
или большими деньгами,  или трудами, не свойственными ее полу? Присовокупи к
этим жертвам грубые ласки и насмешки солдатчины... Как скоро имя дяди нашего
коснулось ее слуха,  она встрепенулась, начала ловить в глазах моих чувство,
которое я нес из заточения несчастного,  и с жадным вниманием прислушивалась
к нашему разговору. Видно, что сильная любовь особенно изощряет чувства; ибо
некоторые слова,  сказанные мною так тихо,  что старик, подле меня стоявший,
едва мог их  слышать,  отпечатывались верно на  лице ее.  Прелестное душой и
телом творение! ты достойна была б лучшей участи.
     Фриц намекнул мне о надежде...  Высшая власть уже приговорила Паткуля к
казни;  между  тем,  для  обряда,  желая  казаться  справедливою,  приказала
военному суду  заняться процессом несчастного.  Можно было  заранее угадать,
какое зрелище последует за этой комедией!..
     Из Саксонии вывезли Паткуля в  закрытой повозке,  в  которой проверчено
было  несколько скважин для  воздуха.  Тридцать солдат генерала Мейерфельда,
полка, сос