и  особенно преданною своему
благодетелю -  таковы были качества девицы Рабе.  Но достоинства души, редко
достающиеся в  удел ее полу и  которыми провидение щедро наградило ее,  были
необыкновенная твердость и  сила характера.  Еще в  детстве,  слушая ужасные
сказки,  она смеялась, когда подруги ее от страха едва смели дышать. Проходя
в  сумраке вечера через кладбище,  дети одного с  нею возраста прижимались к
старшим провожатым своим,  шибко стучало сердце их:  ее же было так покойно,
как обыкновенно;  она еще старалась отстать от других,  спешила полюбоваться
памятником, остановившим ее внимание, и тихими уже шагами их догоняла. Ей не
было  десяти  лет,  когда  у  соседа случился пожар:  все  в  доме  бегали и
суетились;  она взяла кувшинчик с  водою и,  когда спросили ее,  куда идешь,
отвечала спокойно:  заливать огонь.  Твердость души девицы Рабе,  столь рано
умевшей пренебрегать опасностями,  возмужав с летами, сделала ее способною к
необыкновенным победам над собою и  трудными обстоятельствами в  решительные
минуты ее жизни.
     Некоторые  из   граждан  мариенбургских,   думая,   что   для   бедной,
незначительной девушки  они  слишком  завидные искатели,  заочно  собирались
просить руки ее,  но при свидании с  нею,  по какому-то невыгодному для себя
сравнению,  решительно  переменяли намерение  свое.  Так,  пришедши  в  храм
любоваться   искусством  художника,   истощившего  гений   свой   в   дивных
изображениях,  забываешь,  для чего пришел,  и, в благоговении повергнувшись
перед святынею, остаешься в храме только молиться. Девица Рабе одна не знала
могущества своих прелестей:  жива,  простодушна, как дитя, ко всем одинаково
приветлива,  она  не  понимала другой любви,  кроме  любви  ко  второму отцу
своему,  другой привязанности,  кроме дружбы к Луизе Зегевольд (с которою мы
впоследствии познакомим нашего читателя).
     Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это
был цейгмейстер Вульф,  дальний ей родственник, служивший некогда с отцом ее
в  одном корпусе и  деливший с  ним последний сухарь солдатский,  верный его
товарищ,  водивший его к брачному алтарю и опустивший его в могилу;  любимый
пастором Гликом за благородство и твердость его характера, хотя беспрестанно
сталкивался  с  ним  в  рассуждениях о  твердости  характера  лифляндцев,  о
намерении посвятить Петру I  переводы Квинта Курция и  Науки мореходства и о
скором просвещении России; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть за
короля своего и отечество;  офицер, у которого честь была не на конце языка,
а в сердце и на конце шпаги.  На него, как на отличного артиллериста, вместе
со  старым  комендантом  мариенбургской  крепости,  подполковником Брандтом,
возложена была Карлом XII защита ее.  Много прав имел он  на уважение девицы
Рабе:  она и уважала его,  любила,  как друга отца ее,  как брата, не более.
Впрочем,  он  не  был  создан для того,  чтобы возбудить в  ком-либо нежную,
истинную страсть,  придающую часто любимому человеку достоинства, которых он
не имеет, между тем как равнодушие к другому отнимает у него и те прекрасные
качества,  которыми его  природа наделила.  Старее  ее  двадцатью годами,  с
чертами  лица,  выражающими благородство,  но  грубыми,  напитанный  суровою
жизнью лагерей и  войны и потому в обращении даже с женщинами не оставлявший
солдатских  привычек  и  выражений,   властолюбивый,   вспыльчивый  даже  до
безрассудства -  таков был искатель руки нашей героини, любивший ее истинно,
но сердцем ее не избранный.
     Пастор,  с  своей  стороны,  имел  также виды  на  цейгмейстера:  здесь
представлялся ему  важнейший случай поработать головой и  сердцем,  выказать
свои глубокие соображения,  тонкое знание людей.  Он  видел,  он  осязал уже
воображением знаменитое  дерево,  долженствующее изумить  потомство  плодами
необыкновенными,  -  дерево, которого семя таилось в его рассаднике. Великие
последствия  должны   были   произойти  от   предполагаемого  союза   бедной
воспитанницы  его  с  незначащим  артиллерийским  офицером!  Можно  ли  было
упустить такой случай?  Правда,  к  страсти его все устроивать примешивалось
тогда и  доброе намерение.  "Кто искреннее меня желает счастья моей Кете?  -
рассуждал сам с собою Глик.  - Что я обдумал для нее, то должно служить к ее
благополучию... После смерти моей она останется в пустыне, где ни один голос
друга на голос ее не отзовется,  точно в таком состоянии, как была она после
смерти  своей  матери.  Неопытность ее  опутают сетями.  Она  узнает  нужду,
горести.  Ей необходим именно такой товарищ в жизни,  каков цейгмейстер, мой
приятель.   Благородные  и  твердые  его  правила  мне  известны;  он  имеет
состояние,  которое обеспечит его  навсегда от  бедности.  Умрет -  и  вдова
храброго шведского офицера не будет забыта признательным королем. Наружность
его не совсем привлекательна,  согласиться надобно; но этот недостаток может
пугать только ветреную девчонку,  а  не мою Кете.  Луиза Зегевольд не помнит
лица жениха своего;  однако ж благоразумная мать,  с помощью же нашею, умела
заставить ее и заочно полюбить его и все так устроила, следуя нашим советам,
что  будущий союз  их  должен быть пресчастливейший.  Жениха же  моей Кете я
знаю,  как  самого себя;  она  видит его  каждый день и  должна быть к  нему
неравнодушной.  С ним она ласковее,  нежели с другими мужчинами. Еще на днях
подслушал я,  как  они  толковали о  разных  чувствах,  между  прочим делали
определение любви...  О! Эти верные признаки не укроются от зоркой опытности
старика.  Нет,  нет, лучшего мужа не иметь ей; лучшего супружества, какое им
готовлю,  существовать не  может".  Так  обдумывал,  рассчитывал  и  наконец
скрепил пастор словами:  быть так,  сидя на коньке своем,  с которого уже не
было возможности его свести. Цейгмейстер не много думал и рассчитывал и, как
отважный воин,  решительно атаковал Глика с предложениями.  Маленькая, сухая
рука пастора ударила в широкую ладонь его,  и вскоре,  как водится,  сначала
околичностями,  потом  открыто  объявлены  воспитаннице виды  лучшего  друга
первого  и  второго  отца  ее,  любимца  королевского,  будущего  коменданта
мариенбургского,  любезного,  благородного,  умного и  прочее и прочее,  что
воспитатель мог  прибрать из  словаря мнимых и  настоящих достоинств жениха.
Между тем,  на  случай нечаянного отражения,  он  не замедлил присовокупить,
что,  для ускорения ее благополучия и его собственного спокойствия, согласие
с  его  стороны дано и  что она омрачит последние дни его жизни,  сведет его
безвременно в  гроб,  если откажется от  счастья,  которое так решительно ее
преследовало.   Девица  Рабе,  никогда  не  помышлявшая  о  важности  такого
предложения,   сначала  испугалась,  потом,  сама  не  понимая  себя,  стала
равнодушнее  слушать  повторенные  вызовы  своего  благодетеля,   который  в
исполнении планов  своих  любил  в  точности  поступать согласно  с  текстом
Священного писания: толцыте и отверзется. Наконец твердая душа ее взяла верх
над  боязнью  неприятного  союза,  ей  так  настоятельно предлагаемого.  Она
повиновалась.  Сказав решительное:  иду!  -  она  не  чувствовала в  себе ни
сильного трепета сердечного,  ни страха будущего, ни сожаления о прошедшем и
сама  удивлялась своему спокойствию;  только просила,  внутренним советником
побуждаемая,  отложить союз  этот  на  два  месяца.  Роковой срок должен был
кончиться в  последних числах августа.  В  продолжение этого  времени Вульф,
жених ее,  остался для нее тем же цейгмейстером Вульфом,  ею уважаемым,  как
друг ее отца и благодетеля,  любимым, как брат, не более. По-прежнему пастор
беспрестанно с  ним ссорился и  беспрестанно мирился;  по-прежнему об оселок
его раздражительного характера любил Глик точить свои мнения.
     Мы видели воспитателя,  воспитанницу и жениха ее в дороге.  Куда ж едут
они?  - В Гельмет, к баронессе Зегевольд, ко дню рождения ее дочери Луизы, с
которою познакомил пастор свою  Кете ради милостивого покровительства сироте
на будущие времена и с которою, между тем, вопреки неравенства состояний их,
соединили ее  узами дружбы нежные,  благородные чувства и  особенное друг  к
другу влечение,  разумом неопределяемое и часто непостигаемое. Пять лет уже,
как Рабе в одно и то же время посещала Гельмет или с пастором, или, в случае
важных  занятий,   не  позволявших  ему  отлучиться,   одна,  сопровождаемая
доверенным  служителем  баронессы,   а  иногда  женою  гельметского  амтмана
Шнурбауха,  которую нарочно за нею присылали.  Без милой Кете для Луизы день
ее рождения не был праздником;  не видать Луизы в  этот день было для верной
подруги ее то же,  что потерять целый год,  потому что надобно было провесть
его в  скуке до  новой радостной эпохи.  Сколько готовилось памятью сердца к
этому  дню  таинственных  узелков,   развязываемых  только  в  сладкие  часы
доверенности с единственным другом!  Сколько нечаянностей,  увеселений,  игр
изобретала к  принятию  своей  бесценной гостьи  молодая  хозяйка,  ломавшая
голову для них не менее пастора Глика,  когда он думал о способах просветить
соседственный народ.  И все эти великие думы, все планы исчезали, как облако
под ударом ветра,  в  чувстве удовольствия при первом взгляде друг на друга!
Нередко мариенбургская жительница оставалась гостить по  нескольку месяцев в
Гельмете. И как скоро проходили эти месяцы! Приезд и отъезд сливались в одну
минуту: в первый забыта вся несносность разлуки, при втором радости свидания
будто не существовали;  слово "прости!"  их все поглощало.  Можно судить,  с
каким нетерпением ехала девица Рабе в  Гельмет ныне,  когда ей  было столько
нового рассказать и выслушать;  язык их был только для них понятен,  ибо это
был  язык  сердца.  Ключа  к  нему  не  могло  найти  холодное  властолюбие,
располагавшее ими, не спросясь голоса природы.
     Цейгмейстеру сделано  было  мариенбургским комендантом Брандтом  важное
поручение,   которое  он  должен  был  лично  передать  генерал-вахтмейстеру
Шлиппенбаху в  Гуммельсгофе,  главной его квартире;  а  как мыза эта была на
дороге в Гельмет, то он воспользовался случаем, чтобы сопутствовать приятелю
своему и невесте, пока возможно было.
     Фриц,  наемный кучер баронессы,  находившийся у  ней в  услужении более
двух лет,  из особенного уважения к  пастору,  всегда вызывался ехать за ним
или его воспитанницею. Он вез их и нынешний раз с тою же готовностью быть им
угодным.   Чтобы  хотя  несколько  удовлетворительно  отвечать  на   вопрос,
сделанный нам в начале главы,  скажем о Фрице, что, несмотря на простоту его
наружности и  жеманство его движений,  он был лукав,  как дух,  прельстивший
нашу прабабушку в раю.  Эту старую крысу трудно было обмануть;  и кто бы это
сделал,  недолго бы  прожил,  как  говорит пословица.  Если  нужно ему  было
отвесть внимание желавшего проникнуть его  тайну,  то  он  искусным оборотом
речи удалялся от предмета,  который желал скрыть,  останавливался и вертелся
над другим предметом,  по виду для него чрезвычайно занимательным,  глупел и
путался в речах до того, что уже нельзя было добиться от него толку. В таких
случаях  он  поступал,  как  пигалица,  которая,  желая  отвлечь охотника от
гнезда,  где  скрываются птенцы ее,  кружится с  жалобным криком над  другим
местом, как будто дает знать, что здесь таятся предметы, ей драгоценные. Где
нужно  было   Фрицу  самому  выведать  или   получить  что-либо   для   него
занимательное,  он  также  начинал издалека и  скрытыми,  извилистыми путями
вкрадывался в  душу,  так  что кругом ее  обшаривал.  Обыкновенно казался он
простым болтуном.


                                Глава пятая

        "ПРИГОТОВЛЕНИЯ"

                                А то, как молотком, ударить вдруг с размаха,
                                Так, боже сохрани! они умрут со страха,
                                Когда же это все улажу без труда,
                                Терпенью приучать примуся их тогда.{66}

                                                                 Хмельницкий

     С  версту вперед от  Долины мертвецов,  в  виду  менценской дороги,  на
холмистом мыску, обведенном речкою Вайдау, стоял красивый господский домик с
такими  же  красивыми службами и  скотным  двором.  Мыза  эта  защищалась от
полуденного  солнца   березовою   рощей,   примыкавшею  к   сосновому  лесу,
наполненному столькими ужасами,  о  которых  порассказал Фриц,  от  северных
аквилонов{66} -  высоким берегом речки.  Цветники, со вкусом расположенные и
хорошо содержанные;  небольшой плодовитый сад, в котором каждое дерево росло
бодро и  сильно,  будто в  соревновании одно перед другим,  как члены юного,
мужающего народа;  зеленые пажити,  на которых ходили тучные коровы;  стоки,
проведенные с высот; исправные водохранилища; поля, обещающие богатую жатву;
работники, непраздные, чисто одетые и наделенные дарами здоровья, трудолюбия
и  свободы,  -  все  показывало,  что  обладатель этого  поместья любил жить
порядочно и  приятно.  Казалось,  что  сюда перенесен был  один из  цветущих
уголков Англии.  Мыза эта принадлежала господину Блументросту,  известному в
Лифляндии медику.  В него веровали,  как в оракула; практика соответствовала
его  славе;  деньги сыпались к  нему в  карман сами;  между тем  он  не  был
корыстолюбив;  к бедному и богатому спешил он на помощь с одинаким усердием.
Блументрост много путешествовал,  знал хорошо свет и  людей,  дорожил ученою
славой и  старался не  только питать ее  искусством своим,  но и  сделать ее
известною  в  ученом  мире  разными  важными  по  его  части  сочинениями  и
перепискою с  университетами,  считавшимися в  тогдашнее время  средоточиями
наук.  В  Швейцарии познакомился он  с  Паткулем.  Паткуль  был  несчастлив,
угнетен,  не  имел  отечества:  добрый Блументрост полюбил его,  помогал ему
советами,  утешениями и деньгами,  не оскорбляя его бедности и несчастья.  С
того  времени связи  их  укреплялись более и  более;  благоприятная перемена
судьбы изгнанника, потом любимца Петрова, не переменила ничего в их дружбе.
     Мыза     Блументроста    была     под     особенным    покровительством
генерал-вахтмейстера Шлиппенбаха, которому он успел искусством своим оказать
важные услуги;  и  потому к  воротам,  ведущим в  нее,  прибит был  в  раме,
опутанной  проволочною  решеткою,  охранный  лист,  за  подписью  и  печатью
генерала,  запрещавшего в  нем,  под  строжайшею ответственностью,  шведским
войскам малейшее оскорбление жителям мызы и  самовольное от  них  требование
чего-либо.   Жители  ее,  кроме  хозяина...  узнаем  их  сейчас,  взойдя  во
внутренность красивого домика.
     На балконе его,  с которого видна была вкось высота с крестом, сидела в
то   время,   как  наши  путешественники  подъезжали  к   Долине  мертвецов,
прехорошенькая девушка лет  шестнадцати.  Томные глазки ее  щурились,  чтобы
лучше видеть вдали.  Казалось,  она что-то подстерегала. Одежда на ней была,
какой  не  носят  лифляндские женщины.  Голову ее  дважды обвила русая коса.
Вместо ожерелья,  на  черной ленте,  перевязанной около  шеи,  висел золотой
крест,  падавший на грудь, которую открывала несколько, в виде сердца, белая
косынка.  Стан  ее  приятно означал корсет из  шерстяной материи каштанового
цвета,  с узенькими оплечьями, стягивавшийся голубою лентою, переплетенною с
одной  стороны на  другую наподобие углов.  Весь  корсет был  также  обложен
голубою лентой;  такого же  цвета два  банта висели у  конца его в  середине
самой талии.  Широкие,  тонкого полотна, рукава доходили немного ниже локтя,
где  они  собирались в  густые  манжеты.  Короткая  юбочка  синего  цвета  с
пунцовыми полосами,  поверх нее  белый передник,  выходивший из-под корсета,
голубые чулки, башмаки со стальными пряжками, блиставшими от солнца, в руках
ее соломенная шляпка с разноцветными лентами и букетом цветов - все обличало
в  ней жительницу южного края Европы.  Долго смотрела она в ту сторону,  где
крест одиноко возвышался над долиной;  наконец задумалась и  склонила голову
на грудь.  В  таком состоянии оставалась она несколько минут.  Неподалеку от
балкона,  под навесом цветущих лип и рябины, сидели на длинной скамейке трое
мужчин;  все они разных лет,  в различных одеждах и,  казалось, хотя они все
изъяснялись по-немецки,  -  не одного отечества дети. В средине сидевший был
старец.  На  открытой голове его небольшой ряд серебряных волос,  от времени
сбереженных,  образовал венок;  белая,  как  лебяжий пух,  борода  падала на
грудь.  Лицо его  дышало благостыней.  По-видимому,  он  был  слеп.  Широкая
пепельного цвета одежда его, похожая на епанчу, с длинным, перекинутым назад
капюшоном,  была  опоясана ремнем.  На  груди имел он  маленькое хрустальное
распятие, в котором солнышко, прокрадываясь сквозь листья дерев, по временам
играло.  Обувь его походила на сандалии.  Двумя иссохшими руками держался он
за  ручку ветхой скрипки,  приклоня голову на  край  ее,  а  другой конец ее
опирая на колена.  По правую сторону сидел крестьянин,  похожий на немецкого
мызника,  лет  пятидесяти или  без  малого;  он  был без верхнего платья,  в
длинном камзоле из  тонкого красного сукна,  с  рядом  блестящих пуговиц,  в
синих  коротких исподних платьях,  пестрых чулках  и  башмаках со  стальными
пряжками.   Русые  с   проседью  волосы  его  подбирались  со  лба  назад  и
сдерживались роговым гребнем.  Лицо  его  было полно и  румяно,  как  осень;
движения и разговор его -  свободны.  Он был скучен.  Левую сторону скамейки
занимал высокого роста мужчина,  крепко и стройно сложенный.  Если б надобно
было отгадывать его лета,  то по приятным,  тонким чертам его смуглого лица,
по  огню  его  карих глаз  нельзя было  б  ему  дать более тридцати лет;  но
проведенные по  возвышенному челу  его  глубокие следы  размышления,  работы
сильных  страстей  или   угнетения  гневной  судьбы,   предупредивши  время,
накидывали в  счете лет  его  еще  несколько.  С  открытой головы его бежали
обильно на  плечи  кудри,  черные как  вороново крыло.  Борода у  него  была
обрита.  Верхняя одежда его, из грубого синего сукна, походила на венгерскую
куртку;  камзол и  исподнее платье такого же  цвета  были  немецкого покроя;
гибкий  стан  опоясывался черным кожаным ремнем с  медною пряжкой;  ноги  до
самых  башмаков  обрисовывались узкими  шведскими штиблетами.  Он  был  весь
тревога:  то погружался в глубокую задумчивость,  то,  вдруг встрепенувшись,
как  будто  поражен был  ожидаемым вестовым звуком,  прислушивался с  жадным
вниманием; то вставал, прохаживался по цветнику быстрыми шагами, посматривал
на девушку,  сидевшую на балконе,  и опять садился.  Казалось, от нее должен
был  он  услышать роковое  для  него  слово;  однако  ж  наверно можно  было
догадаться,  что это не было слово любви. В глазах его выливалось нетерпение
души беспокойной,  грустной,  которой предмет был  далек,  а  не  изъяснения
нежного чувства предмету видимому. С левой стороны скамейки приставлены были
к   ней  складной  стул  и  какой-то  продолговатый,   неглубокий  ящик,   с
приделанными к  нему ремнями,  вероятно служившими для поднятия и носки его.
Напротив  лавки  лежал,  развалившись на  траве,  огромный  детина,  вершков
шестнадцати вышины, плечистый, сутуловатый. Это была олицетворенная доброта.
Русые волосы его,  небрежно распущенные по плечам, серый кафтан из ватмана*,
хотя и тоньше обыкновенного,  башмаки без подошв из желтой кожи, стянутые, а
не  сшитые,  обличали в  нем природного лифляндского домочадца или человека,
его представлявшего.  Он ничего не говорил, но объяснялся движениями рук так
хорошо, что его всякий мог понимать.
     ______________
     * Грубое латышского изделия сукно.

     - Что  с  тобою  сделалось,  Баптист?  -  сказал  слепец,  обращаясь  к
сидевшему по правую руку его.
     - А что такое? - отвечал сухо вопрошаемый.
     - Как чт