моста,  чтобы его опустили.  Цепи звучат;  мост опущен.
Статный вороной конь,  испуганный шумным  падением его,  храпит и  встает на
дыбы.  Луиза боится за  незнакомца;  но  конь,  покорный искусному всаднику,
быстро переносит его  через  мост,  гремящий под  ним  в  перекатах.  Офицер
проезжает мимо  холма.  Проницательные взоры осьмнадцатилетней девушки могут
уж  различить,  что  он  очень  недурен  собой.  Заметив ее,  он  учтиво  ей
кланяется, въезжает на гору, на господский двор, останавливается у террасы и
слезает  с  лошади.  Фриц  принимает  у  незнакомца лошадь  и,  всмотревшись
пристально в его лицо, говорит ему:
     - Добро пожаловать, гость желанный!
     - Кто  бы  это  такой  был?   -   спрашивает  себя  Луиза.   Сердце  ее
необыкновенно бьется.  -  Маменьки нет дома: как принять без нее незнакомого
мужчину?
     Слуга выходит навстречу офицеру.
     - Дома ли баронесса? - спрашивает последний.
     - Нет, - отвечает слуга, - она уехала с час тому назад в Дерпт.
     - Кто ж дома?
     - Фрейлейн.
     - Доложи  ей,  что  барон  Траутфеттер,  приехавший  из  армии,  просит
позволения ей представиться.
     Слуга,  не делая дальнейших расспросов,  опрометью побежал в дом искать
кастеляна для доклада и дорогою,  толкая встречных и поперечных,  кричал как
сумасшедший,  что  жених барышнин приехал!  Тотчас по  всему дому разнеслось
одно эхо:
     - Жених, жених барышнин приехал!
     От  передней до девичьей повторялись эти слова.  Вероятно,  их слышал и
гость.  Наконец  явился  перед  молодою  госпожой своей  старик  дворецкий и
провозгласил, как герольд, что барон Адольф фон Траутфеттер приехал из армии
и желает иметь честь ей представиться.  Луиза в ужасном волнении. Как с неба
упал перед нею тот,  кто с  малолетства назначен ей в  супруги,  от которого
зависело счастье или  несчастье ее  будущности,  и  тогда  явился он,  когда
полагали его за тысячу верст.  Домоправительница, исторгнутая необыкновенным
движением из моря покоя, в которое была погружена, вскочила со стула, за нею
бросились моськи с  лаем.  Первый предмет,  ей представившийся,  была Луиза,
бледная как полотно.
     - Что  сделалось с  вами,  фрейлейн  Зегевольд,  любезная,  драгоценная
фрейлейн  Зегевольд?   Воды!   Муравейного  спирту!   -   кричала  Шнурбаух,
переваливая свою дородную фигуру с места на место.
     Но  Луиза  и  без  посторонней  помощи  пришла  в  себя.  Она  отвечала
дворецкому, что просит гостя пожаловать.
     - Грубый,  железный  век!  -  произнесла Аделаида  Горнгаузен с  томным
жеманством.  -  Любовники  являются  в  собственном виде  и  еще  под  своим
собственным именем!  Фи!  кастеляны о них докладывают!  В былой, золотой век
рыцарства,  уж  конечно,  явился  бы  он  в  одежде  странствующего монаха и
несколько месяцев стал бы  испытывать любовь милой ему  особы.  -  Здесь она
тяжело  вздохнула,   хотела  продолжать  и  вдруг  остановилась,  смутившись
приходом  гостя,  награжденного  от  природы  необыкновенно  привлекательною
наружностью.
     "Боже!  как она прелестна!" -  подумал Траутфеттер, встретясь с глазами
Луизы.  "Как  он  выгодно переменился!"  -  думала  в  свою  очередь молодая
хозяйка,  у  которой кровь  от  сердца быстро поднялась в  щеки  при  первом
взгляде на  нее милого знакомца-жениха.  Гельметские жительницы говорили про
себя:  "Хорошенький мальчик  сделался  приятнейшим мужчиною.  В  нем  сейчас
узнать можно Адольфа,  хотя некоторые черты изменились.  Удивительно ли? его
не   видали  семь  лет,   с   того  времени,   как  он   уехал  из  Гельмета
четырнадцатилетним мальчиком". Домоправительница не совсем, однако ж, верила
глазам,  чтобы это был любимец ее Адольф. Казалось, у того нос был несколько
более вздернут,  и глаза не так черны,  хотя так же живы и плутоваты,  как у
этого;  и  волосы у того были посветлее!  Она хотела бы,  но стыдится надеть
очки:  ей только под пятьдесят, а ее почтут старушкою! Но, опять, Адольф мог
перемениться с того времени, как его не видали.
     Милый гость говорил приятно и  умно,  рассказывал,  что он  определен в
корпус Шлиппенбаха;  шутя,  прибавлял, что назначен со своим эскадроном быть
защитником гельметского замка  и  что  первою  обязанностью почел  явиться в
доме, в котором с детства был обласкан и провел несколько часов, приятнейших
в его жизни.
     "И я помню эти часы!" - думала с удовольствием Луиза.
     - Вот каковы влюбленные трабанты его величества!  -  говорила Шнурбаух,
вполголоса и вздыхая, девице Горнгаузен. - Месяцы кажутся им часами. Ах! и я
знала некогда времечко, летевшее для меня стрелою!
     - Чего не могу простить этому пригожему офицеру,  -  произнесла шепотом
сентиментальная дева,  -  так это холодность,  с  которою он явился к  своей
невесте! Ни коленопреклонений, ни страстных вздохов! От него так и несет его
холодным XVIII столетием. Предчувствую, что их любовь не будет вечная.
     Заметно было,  что  Луизе не  неприятен ее  жених.  Привлекательная его
наружность, особенно глаза, которые высказывали так много и так убедительно;
благородство,  ум,  чувство в  каждом слове -  все  было  в  его  пользу при
сравнении его с другими мужчинами, которых она знавала. Все, что выходило из
красноречивых уст его, падало на сердце Луизы, оплодотворялось и разливалось
в нем.  Первое впечатление над обоими сделано,  и невозвратно.  То,  что она
чувствовала к  нему,  не  считала опасным:  сердце  ее  повиновалось матери,
слушалось обязанностей,  натверженных ей  с  девяти лет.  Любовь манила ее в
храм,  куда она  шла с  душою непорочною.  Как сладостно предаваться мечтам,
согласным с долгом и рассудком! Что ж чувствовал он?..
     Мы должны открыть читателю ошибку Луизы и обитателей замка, встретивших
гостя. Он - не Адольф, не жених ее, но двоюродный брат Адольфа, барон Густав
Траутфеттер,  старший его двумя годами, но схожий с ним до того, что знавшие
их некоротко и видавшие их порознь принимали одного за другого. Лукавые люди
не находили ничего заметить против этого редкого сходства, потому что матери
их  были  родные сестры,  также чрезвычайно похожие друг на  дружку.  Густав
приехал  из  армии  короля  шведского в  Лифляндию служить  под  начальством
Шлиппенбаха   и    получил   назначение   командовать   эскадроном   драгун,
расположенным близ Гельмета,  в  Оверлаке.  Имея с собою письмо от Адольфа к
баронессе Амалии Зегевольд и помня,  что в малолетстве принят был в ее доме,
как  родной,  он  воспользовался  первыми  свободными  часами,  хотя  уже  и
вечерними,  чтобы скорее выполнить поручение своего двоюродного брата.  Надо
было,  чтоб судьба, издеваясь над человеческими расчетами и планами, слишком
рано затеянными,  вызвала баронессу в тот же самый день из Гельмета,  и, как
нарочно,  перед приездом Густава.  Неизвестно,  без умысла ли  он  не сказал
своего имени служителю,  встретившему его  на  террасе,  или с  умыслом,  по
случаю бывшего у  него  с  Адольфом шуточного спора,  что  невеста примет за
жениха постороннего человека,  следственно,  забыла Адольфа и  перестала его
любить.  Густав легко заметил,  за кого его принимали, и, в торжестве победы
своей или,  вернее,  по сильному впечатлению,  сделанному над ним прелестями
Луизы,  вместо  того,  чтобы  скорее  обнаружить истину,  старался  всячески
продлить ошибку,  для него приятную и  ни  для кого не опасную -  по крайней
мере, так ему казалось.
     Начало смеркаться.  Густав,  упоенный успехами первой встречи, хотел бы
продлить долее свое пребывание в Гельмете; надо было, однако ж, отправляться
домой.
     - Маменька непременно через  два  дня  будет  назад,  -  сказала Луиза,
прощаясь с ним, как с давнишним знакомцем своего сердца...
     - Через два дня, - отвечал он, вздохнув, - буду здесь непременно.
     Возвращаясь в Оверлак,  Густав сбился с дороги, о которой расспросил не
хуже  колонновожатого,  и  проплутал до  рассвета,  как  человек,  одержимый
куриною  слепотой.   Так  же   и   в   замке  было  что-то  не  по-прежнему.
Домоправительница,  сметливая в делах сердечных,  смекнула, по какой причине
Луиза необыкновенно нежно поцеловала ее,  отходя в  свою спальню.  В  минуты
истинной любви всех любишь.  Даже горничная заметила, что барышня до зари не
могла заснуть и провозилась в постели.
     На другой день в замке только и было разговоров, что о пригожем женихе;
не  упустили из  виду,  что он  и  с  низшими был приветлив;  Фрица особенно
ласково благодарил за то,  что подержал его лошадь,  а  сторожу у  моста дал
серебряную монету: знаки доброго, щедрого сердца! Все обитатели замка молили
от души бога, чтоб он даровал будущей чете долгие лета. Видно, говорили они,
за  доброе  сердце  нашей  барышни  посещает ее  господь  своими  милостями.
Шнурбаух не  наговорилась о  достоинствах мнимого  Адольфа  и  признавалась,
перебирая трехпоколенную роспись своих поклонников,  что  ни  одного равного
ему не находила.  В этом случае Луиза не сердилась на нее. И сам Бир изъявил
свое желание видеть Адольфа, в детстве любившего натуральную историю, греков
и римлян и потому обещавшего много доброго.
     В  назначенный день в замке ждали с нетерпением не баронессу,  а жениха
молодой госпожи.  Домоправительница особенно желала ему  понравиться,  чтобы
заслужить богатый подарок в день свадьбы, и потому, распушенная, как пава, в
гродетуровый,  радужного цвета,  робронд,  стянутая,  как  шестнадцатилетняя
девушка,  едва двигаясь в обручах своих фижм, она поспешила предстать в этом
наряде  на  террасу  замка,   откуда  можно  было  скорее  увидеть  прибытие
ожидаемого гостя.  Казалось,  что она стряхнула с себя десятка два лет; даже
решилась она,  по  просьбе Луизы,  сделать важную  жертву  и  вытерпеть гнев
баронессы,  прогнав своих мосек в департамент супруга и пристроив по дальним
отделениям  замка  сибирских  и   ангорских  кошек,   собачек  постельных  и
охотничьих, курляндских, датских, многих других, различных достоинств, пород
и краев,  -  весь этот зверинец баронессиных любимцев. Луиза, боясь насмешек
домоправительницы,   убедила  ее   не  поминать  даже  словечка  о   детской
привязанности ее к Адольфу и избавить тем ее от необходимости краснеть.
     Мнимый Адольф не  заставил долго ожидать себя.  Он  явился вскоре после
обеда.  Ему казалось,  взглянув на Луизу,  что в  два дня,  которые он ее не
видал,  развились в  ней новые прелести.  Глаза ее блистали приветным огнем,
который третьего дня  едва тлелся из-под  длинных,  черных ресниц;  лицо ее,
прежде несколько бледное,  ныне оживилось румянцем здоровья и  удовольствия;
уста ее как будто улыбались встрече счастья и манили насладиться им. Она еще
любезнее,  еще доверчивее в  обращении со  своим женихом;  в  простосердечии
невинной любви она  только что  не  говорила:  видишь,  Адольф,  несмотря на
долгую  разлуку,  я  люблю  тебя  по-прежнему!  Густав,  безрассудный Густав
предавался также более и более обольщениям сердца. К несчастью их, баронесса
в  этот  день  не  приезжала,  и  в  этот  день  ничто  не  подало  повода к
разочарованию обмана,  в  который введены были  все  обитатели замка  насчет
мнимого Адольфа.  Сам  Бир,  близорукий и  рассеянный,  признал его за  того
неутомимого мальчика,  спутника своего по горам и  лесам,  который раз нашел
ему редкое растение из рода Selinum,  a  в другой раз бесстрашно убил палкой
змею из  поколения Coluber berus.  Густав уверял,  что он забыл эти услуги и
подвиги,  но Адам,  в доказательство их, непременно обещал ему к завтрашнему
дню  отыскать растение в  травнике своем  и  показать в  банке змею.  Бывший
учитель  Луизы  очень  полюбил  мнимого  Адольфа,   уверяя,  что  сердце  не
обманывает его  насчет  нравственных достоинств жениха.  Казалось,  малейшая
безделица,  одно  наименование кем-либо  Густава  Адольфом  могло  разрушить
усилившуюся к  нему любовь Луизы,  как  малейший ветерок разрушает карточные
палаты. Но судьба сама сторожила очарованье.
     Когда Густав возвращался домой,  совесть пробудилась было в его сердце;
но он старался заглушить ее следующими рассуждениями:  "Ветреник Адольф мало
думает о своей невесте. Еще перед моим отъездом наказывал он мне помолчать о
своих проказах и  божился,  что если б  не миллионы дядюшкины и  не поход на
следующий день,  то он навсегда бы простился с  гельметской Луизой,  которая
одиннадцати лет  была для  него мила,  как амур,  но  которая теперь годится
только в наперсницы какой-то Линхен,  прелестной в осьмнадцать лет, как мать
амуров.  Ветрогон! не знает всей цены сокровища, его здесь ожидающего; он не
знает,  что для Луизы можно забыть и  дядюшкины миллионы,  и  всех женщин на
свете.  Право,  когда бы  не  благосостояние моего двоюродного братца и  его
потомства,  я  попытался бы  отнять у  него нареченную.  Она так мила,  что,
ей-богу,  не  достанет сил  человеческих отказаться от  удовольствия быть ей
приятным.  Впрочем,  невелика беда  несколько минут попользоваться невинными
правами жениха. Завтра легко будет поправить ошибку и привесть все в прежнее
состояние;  завтра,  торжественно,  при  маменьке  этого  ангела,  произнесу
магическое имя  Адольф,  подам его письмо -  и  опять превращусь в  бедного,
ничтожного Густава.  А теперь пусть не взыщет ветреник, если обстоятельства,
не от меня зависевшие,  не мною нарочно устроенные, дают мне приятный случай
поторжествовать над ним и пошутить на его счет. Может быть, это плата тою же
монетою за  какие-нибудь старые долги.  В  первом письме к  нему  опишу свои
проказы и  решительно объявлю ему,  чтобы  он  спешил  насладиться счастьем,
столько лет его ожидающим.  А  то  немудрено,  что сыщется другой избранник,
который не  шутя  и  не  под  именем  Адольфа понравится его  невесте".  Так
рассуждал Густав, утешая себя мыслью, что эта игра случая кончится завтра.
     На другой день Густав опять в замке, для свидания с баронессой, и опять
баронесса не  приезжала.  Говорили о  любви.  Надобно  знать,  что  девушка,
потерявшая право  внушать это  чувство,  имеет  право разбирать его  сколько
угодно,  и потому девица Горнгаузен утверждала, что истинная любовь не может
существовать без препятствий.  На стороне ее был Густав,  увлеченный голосом
сердца,  которое  в  настоящем  своем  положении  помирилось бы  на  большие
пожертвования,  лишь бы  уверену быть во  взаимности любимого предмета и  не
лишиться  надежды  когда-либо  обладать  им.  Луиза  молчала;  она  казалась
оскорбленною.  "Странные желания!  -  думала она.  - Счастье, приготовленное
благоразумными  распоряжениями  наших   родителей,   нам,   улыбаясь,   идет
навстречу.  Мы  можем пользоваться им  спокойно.  Нет,  это нам не нравится.
Надобны несчастья,  препятствия,  страдания!.. Но... может быть... Адольф не
любит меня?  Недаром он задумывается так часто!  Не грустит ли,  что приехал
исполнить  свои   обязанности?..   С   радостью  освобождаю  его   от   этих
обязанностей, если сердце в них не участвует. С радостью?.. Полно, так ли?..
Правда,  мне будет тяжело это сделать.  Я люблю...  да! я должна себе в этом
признаться;  но желала бы,  чтоб и он любил меня,  свободно,  без расчетов и
принуждения. В противном случае союз наш будет пренесчастный".
     Луиза решилась немного пококетничать,  сама не зная того, и начала явно
показывать свое равнодушие к мнимому Адольфу.  Недолго делала она этот опыт:
Густав сделался еще  грустнее;  между тем  глаза его,  нежное его обхождение
только  и  говорили ей  о  страсти робкой,  но  истинной.  В  один  миг  все
неприятности забыты: они были легки, подобно дыханию, которое тускнит на миг
светлую сталь  и  вдруг с  нее  сбегает.  В  замке Густав был  весь  любовь,
безрассудная,  ослепленная;  но,  когда он терял из виду Гельмет,  раскаяние
вступало в права свои.
     "Нет,  -  рассуждал он с самим собою,  -  нет, не буду продолжать далее
обмана,  опасного для нас обоих!  Она не может быть моею.  Дружба,  родство,
честь,  долг -  сто преград против меня.  Хорошо,  что еще время!  Завтра не
поеду в  замок;  послезавтра буду там:  к  этому сроку подъедет мать,  и все
откроется.  Может быть,  я ошибаюсь,  видя к себе некоторые знаки особенного
внимания;  тем лучше,  если ошибаюсь. Впрочем, если б она в самом деле могла
чувствовать ко  мне что-нибудь,  то  это что-нибудь происходит в  ее  сердце
единственно  от  уверенности,  что  я  жених  ее.  В  противном  случае  она
обходилась бы со мною иначе.  Потеряю имя Адольфа - и потеряю все, что оно в
себе заключает: все блага, которые оно с собою приносит. Мне уж двадцать два
года:  я  знаю женщин!  На  бедного Густава не  будут смотреть теми глазами,
какими смотрели на Адольфа, наследника миллионера. Поспешу отбросить от себя
этот пагубный талисман. Слава богу, еще время!"
     Несколько дней Густав не являлся в  замок,  эти дни были для него веком
пытки! Он хотел быть твердым и переломить себя, так он говорил.
     В замке пустота была ощутительна; скука налегла на всех; прекрасные дни
казались душными;  если не было грозы, так несносный жар предвещал ее; мошки
кусали  нестерпимо;  рассказы  девицы  Горнгаузен о  рыцарских временах были
приторны,  беседа домоправительницы -  несносна.  Все  эти обстоятельства не
выходили из  обыкновенного круга природы и  жизни обитателей замка;  но  для
Луизы они казались необыкновенными.  Только по временам,  когда упоминали об
Адольфе,  удовольствие проглядывало на ее лице,  как улыбка,  вынужденная на
уста  больного  утешением лекаря.  К  скуке  привилось и  беспокойство,  что
баронесса так долго не возвращалась.  Решились писать к ней в Пернов, узнать
об ее здоровье и  уведомить,  что Адольф приехал из армии.  Ответом медлили;
однако ж  его получили,  и,  будто нарочно,  перед самым прибытием Густава в
замок.  Он не мог выдержать более трех дней,  не видавшись с тою,  с которою
должен был скоро разлучиться,  может статься,  навсегда.  Это предчувствовал
он,  и  между тем шел на  зов собственного сердца,  как на  обманчивый голос
крокодила.  Баронесса Амалия писала к  своей дочери,  чтобы не  беспокоились
насчет  ее  здоровья,  которое  в  наилучшем  положении,  что  она  радуется
нечаянному приезду  Адольфа,  и  наказывала дочери  сколько  можно  ласковее
принимать дорогого гостя,  чаще приглашать его в  Гельмет и помнить,  что он
жених ее.  Из  этого письма опытный наблюдатель нравов мог видеть,  что и  в
начале XVIII столетия маменьки умели давать дочкам искусные наставления, как
завлекать в свои сети богатых женишков,  хотя в тогдашнее время наука эта не
была еще доведена до такого утончения,  в каком видим ее ныне.  Баронесса не
могла предвидеть,  что  самые эти наставления соберут новые грозные тучи над
ее домом.  Между прочим,  тщеславная патриотка описывала торжество,  с каким
приняли  ее  в  Пернове ученые  Дерптского университета,  и  оканчивала свое
описание изречением королевы Христины:  "C'est ainsi qu'on entre incognito a
Rome!"* Баронесса присовокупляла,  что важные дела задерживают ее в  Пернове
еще на несколько дней.
     ______________
     * Так-то вступают инкогнито в Рим!

     - Маменька здорова,  - сказала Луиза, встретив Густава с лицом, сиявшим
от радости и вместе выражавшим упрек за долгое отсутствие.  -  Она приказала
вам сказать,  что помнит и любит вас по-прежнему, когда вы были дитею нашего
дома.
     - Разве вы  уж писали к  ней,  кто приехал?  Кажется,  такой незначащий
человек,  как я,  не достоин был занять столько строк в вашем и ее письме, -
отвечал смущенный Густав.
     - Напрасно вы так думаете. Напротив, я поспешила ее обрадовать: она так
много любит вас.
     - Обрадовать?.. Бог знает! - возразил он, тяжело вздохнув.
     - В старые годы вы были к нам доверчивее.
     - Простите, я всегда был уверен в милостях вашей маменьки.
     "Ага!  - сказала сама себе Луиза, в простодушии истинной любви думавшая
быть чрезвычайно догадливою.  -  Он сомневается в  моих чувствах.  Если б  я
могл