карай меня всемогущий бог и  его небесные силы,  коли я говорю тебе
ложь!
     - От сего часа бросаю все. Иду, следую за тобою. Скажи, что мне надобно
делать!  Клянусь,  что пойду за тобою,  как ребенок за кормилицею своею, как
струя за потоком.  -  Нет,  нет!  я не клянусь; я не клялся еще... Ты сказал
мне, что я на этом свете не узнаю имени матери и никогда ее не увижу.
     - Никогда.
     - Как  блестят  маковицы  церквей  твоей  родины!   -  произнес  слепец
по-шведски вдохновенным голосом.  -  В  храме  пылают  тысячи  огней;  двери
растворяются, и пастырь выходит с крестом навстречу молодому страннику.
     Владимир затрепетал.
     - Что говорит этот сумасшедший?  -  спросил ересиарх,  боявшийся, чтобы
жертва,  которую он  загнал  в  свои  сети,  не  вырвалась из  них:  ибо  он
догадывался, что слепец в чем-то остерегал Владимира.
     - Что он говорит?.. - отвечал гордо и с чувством Владимир. - Тебе этого
не понять, черствый старик! Я не иду за тобою, искуситель; я не слушаю тебя.
Что мне в матери,  которая отрекается от сына,  не хочет знать его, не хочет
его видеть?  Волчица не покидает детей своих,  а  моя?..  Нет у  меня матери
ныне,  как и  вчера;  забытый родом и племенем,  я сам забуду их.  И что мне
помнить,   что  мне  любить?..  Разве  слова  матери,  отца  -  звуки  языка
непонятного,  тени  невиданных вещей?  Отступись от  меня;  оставь меня моей
судьбе,  отец Андрей!  Сжалься надо мною:  не  загораживай мне пути к  моему
счастию;  не отнимай у меня того,  чего ты мне не дал, чего не можешь дать -
что  уже  мое!  Прошу тебя,  умоляю тебя пречистою божьею матерью,  Христом,
распятым на кресте,  -  скажи мне, как просить тебя, - ты знаешь, я ни перед
кем в жизнь мою не падал в ноги - пожалуй, я упаду перед тобою!..
     - Я не допущу до того сына... ее. Чем могу тебе помочь?
     - Не препятствуй мне быть на родине.
     - На родине? тебе?.. Тебе не видать родины!
     - Не  видать!..  Кто  это  сказал?..  -  вскричал Владимир голосом,  от
которого задрожали стены,  и вскочил со скамейки, будто готовился вступить в
бой с враждующими ему силами. - Кто это говорит: не видать? А?.. господь бог
мой! стань за меня и посрами моих врагов.
     - Не призывай имени господа твоего всуе, не беснуйся и прочти лучше вот
эту грамотку: ты увидишь из ней, что я должен с тобою сделать.
     Андрей  Денисов вынул  из  пазухи кожаную сумочку и  из  нее  сложенную
бумагу,  которую подал Владимиру.  Дрожащими руками последний схватил листок
и, взглянув на подпись его, произнес с восторгом и горестию:
     - Рука царевны Софии Алексеевны!
     - Да,  -  примолвил,  вздохнув,  лукавый старик, - бывшей царевны, ныне
инокини Сусанны!{332}
     Глаза Владимира остановились на  подписи.  Равнодушный к  имени Софии в
устах  коварного  старца,   он  теперь  приложился  устами  к  этому  имени,
начертанному ее собственной рукой.  Как часто эта рука ласкала его!.. Тысячи
сладких  воспоминаний втеснились в  его  душу;  долго,  очень  долго  вилась
цветочная  цепь  их,   пока  наконец  не   оборвалась  на   памяти  ужасного
злодеяния...  Здесь он, как бы опомнившись, повел ладонью по горевшему лбу и
произнес с ужасом:
     - Чего она хочет от меня?
     - Твоего спасения,  непокорное,  но все еще дорогое ей дитя!  - отвечал
ересиарх. - И меня избрала она твоим спасителем. Увидишь сам из грамотки.
     Листок бумаги, который держал Владимир, был следующего содержания:

     "Всемогущего бога  избраннейшему иерею и  таин  его  верному служителю,
благочестивому  господину,   господину  киновиарху{333}  Выговской  пустыни,
пречестному и  возлюбленному отцу  Андрею  кланяюсь:  временно и  вечно  ему
радоваться и  долгоденственно светить  миру  с  верными  всякого  возраста и
звания, не токмо в Поморий, но и во всей России пребывающими.
     А  про нас изволите о Христе любовно ведать,  и мы,  дал бог,  в добром
здравии в обители пребываем.
     Писание ваше чрез старца Митрофана,  Большой нос, получили верно. И мы,
прочитав то ваше писание,  немало слез пролили.  О,  коль печаль внезапная и
скорбь великая,  что  мой  возлюбленный,  мой  Яков,  появился в  Лифляндах,
связался с  злодеями и,  подслуживаясь им,  ищет пути в  отечество!  В какой
глубины преисполненный невод рыба сия мечется!  Мой злобствующий брат и враг
может ли ведать прощение?  Сердце его поворотится ли на милость к тому, кого
я любила и все еще люблю так много?.. Скорее обратится солнце вспять. Казнь,
от  коей я  его  спасла,  ожидает его  неминуемо.  О!  кабы я  могла сказать
Владимиру изустно,  что  для  него нету родины,  как  для  меня нету венца и
царства!  Злодей нас всего лишил.  Во что ни стало,  молим тебя, преподобный
отец и  друг наш,  отыщи его,  изжени из  него всяк лукавый и  нечистый дух,
явный и гнездящийся в сердце;  поведай ему,  что для него нет родины;  убеди
его идти в  Выговскую пустынь,  сие спасительное и  крепкое пристанище,  где
ожидают  его   блага  земные  и   небесные,   где  он   может,   по   смерти
равноапостольного жития и  чина пастыря,  пасти на  евангельских и  отческих
пажитях избраннейшее Христово стадо.  От имени моего накажи ему сие по любви
и по власти;  а буде он явится противен,  проклятие мое над его главою. Сами
вы тогда суд приимите и сотворите с ним,  что рассудишь,  не жалея... (Здесь
несколько строк было зачерчено.)
     Ежели бы сердечного сокровища ключи,  кроме бога,  в человеческих руках
обретались,  тогда бы тебе,  о священная глава,  и братии твоей, и совокупно
всем верным,  в отверстых для вас персях моих возможно было прочитать, какую
к  вам любовь денно и нощно питаю.  Во свидетельство же сей любви...  (здесь
опять  несколько  слов  было  помарано)  понеже  благочестие церковное любит
благолепие.
     За  сим будете вы покровенни десницею вышняго бога от всякого искушения
вражия до конца жития своего.  Спасайтеся все о Христе в любви; бодрствуйте,
укрепляйтеся,  подвизайтеся,  и тако тецыте,  да постигнете.  Сие оканчивая,
пребываю грешная о вас молитвенница, недостойная сестра Сусанна".

     Долго,  в угрюмом молчании, держал Владимир прочитанное им письмо Софии
Алексеевны.   То   представлялись  ему   счастливые  дни  его  отрочества  и
материнская любовь Софии; то чудилось ему его преступление; то волновало его
душу сожаление о слепце или манила к себе родина,  к которой,  ему казалось,
он был так близок.  Если б говорила в письме одна любовь, то он, может быть,
склонился бы на убеждение ее.  Но он читал в нем угрозы,  проклятия -  и для
нетерпеливой,  гордой души его,  необычной носить ярмо, довольно было этого,
чтобы ее раздражить.
     - Что ж ты намерен делать?  - спросил Денисов. - Решайся: или теперь же
за мною, или ступай с проклятиями своей второй матери под плаху палача.
     - Я  давно  решился,  -  отвечал с  твердостию Владимир.  -  Прежде чем
проклятия царевны гремели надо  мною,  я  поклялся умереть на  родной земле.
Пиши  об  этом  инокине Сусанне.  Скажи ей,  что  милости Софии Алексеевны к
сироте для  меня незабвенны и  дороги;  что я  лобызаю ее  руки,  обливаю их
горячими слезами;  что я ей предан по гроб,  но...  ее не послушаюсь! Твои ж
угрозы меня не устрашат.  Ты должен бы знать меня лучше. Я сам явлюсь в стан
русский,  явлюсь к Шереметеву,  и тогда увидишь, кому бог поможет. Он станет
за меня, бог сильный!
     - Так ни прошение, ни убеждения ничего не могли над тобою, непреклонная
душа?
     - Ничего.
     - Знай же, я могу тебе приказать.
     Владимир с презрительною усмешкою посмотрел на Денисова и произнес:
     - Ты?..  когда  не  могла ничего просьба самой царевны!..  ты,  дрянной
старичишка?..
     Эта  усмешка,  эти  слова взорвали все  бренное существо властолюбивого
старика;  досада завозилась в  груди его,  как раздраженная змея;  скулы его
подергивало,   редкая  бородка  его  ходила  из  стороны  в  сторону,  злоба
захватывала ему дыхание. Он весь разразился в ответе:
     - Так... Знай, бездельник!.. я... твой отец.
     - Отец,  отец!  -  вскрикнул Владимир голосом,  от  которого приподняло
Конрада; вскочил со скамьи и дико озирался, хватая себя за горящую голову. -
Скажи еще что-нибудь, старик, и я задушу тебя!
     Последовало несколько минут молчания. Владимир долго смотрел с ужасом и
робостию  на  Денисова  взором,   который,  казалось,  обворожил  его  своею
неподвижностью, и наконец дрожащими губами вполголоса выговорил:
     - Нет...  не  может быть!..  ты  не отец мне.  -  Потом,  в  судорожном
движении схватив  Конрада за  руку,  прибавил тихо:  -  Не  выдержу!  пойдем
отсюда, Конрад!.. я продрог до костей...
     Еще  с  ужасом  и  робостию посмотрел он  на  Денисова и,  беспрестанно
озираясь, вывел слепца из хижины.
     Проклятия бесновавшегося Денисова долго гремели вслед Владимиру.
     - Не пощажу, не пощажу крови ее! - кричал он.
     На  крик этот прибежали его  служители.  Составлено наскоро совещание и
постановлено:  догнать слепца и его товарища,  разлучить их силою и, связав,
увезти последнего с  собою;  но  адский совет  был  расстроен послышавшимися
издали  двумя  голосами,  разговаривавшими по-русски.  Они  довольно  внятно
раздавались по  заре,  уже занимавшейся.  Раскольники стали прислушиваться к
ним, завернув за избу.
     - Эй,  брат Удалой!  -  говорил голос.  -  Послушай меня: брось добычу.
Право слово,  этот рыжий мальчишка был сам сатана. Видел ли, как он всю ночь
щерил на нас зубы? то забежит в одну сторону, то в другую. Подшутил лихо над
нами!  Легко ли?  Потеряли из-под носу авангардию и  наверняк попадем не  на
Черную, а на чертову мызу.
     - Добытое кровью не  отдам,  хоть бы  сам  леший вступился за  него!  -
послышался другой голос.  -  Отложу долю на местную свечу спасу милостивому,
другую раздам нищей братии,  а  остальными и  бог  велит владеть.  Да  вот и
жилье: смотри в оба, трус!
     - Вижу-ста избушку на курьих ножках.  Избушка,  избушка,  встань к  нам
передом,  а к лесу задом!  Чур, да не баба ли яга, костяная нога, ворочается
там на помеле? А что-то возится, с нами крестная сила!
     Авраам  схватил  осторожно Денисова  за  рукав  кафтана  и  сказал  ему
вполголоса:
     - Отойдем от зла, отце Андрей, и сотворим благо.
     Ересиарх успел разглядеть,  что приближавшиеся к  избе были два солдата
русские и  что один из них прихрамывал,  а у другого перевязана была голова.
Не говоря ни слова, он пошел им навстречу.
     - Кажись,  не  латыши и  не шведы,  -  говорили между собою солдаты,  -
однако ж на всякий час настроим свои балалайки.
     Тут  солдаты остановились,  изготовили свои  мушкеты к  бою,  тронулись
опять  тихим шагом,  и,  поравнявшись с  раскольниками,  оба  разом крикнули
молодецки:
     - Что за люди?
     - Пустынножители! - отвечал Денисов. - Мир вам от бога, православные!
     - Ай,  да это наши, русские! - вскричал один солдат. - Шли на волков, а
попали на баранов. Да вот и чернец. Благослови, отче!
     Солдат  подошел  под  благословение  Авраама;  товарищ  последовал  его
примеру. Авраам с важностию благословил их.
     - Куда же вы путь держите, добрые люди? - спросил Денисов.
     - А вот изволишь видеть,  - отвечал один из солдат, - в славной баталии
под  Гуммелем,  где  любимый шведский генерал Шлиппенбах унес от  нас только
свои косточки,  -  вы, чай, слыхали об этой баталии? - вот в ней-то получили
мы с товарищем по доброй орешине,  я в голову, он в ногу, и выбыли из строя.
Теперь пробираемся на родимую сторонку заживить раны боевые.
     - Ведомо ли вам,  -  сказал ересиарх, - что за несколько поприщ отсель,
на Черной мызе, стоит отряд шведский?
     - На нее-то мы и маршируем, прямо-таки на шведский караул; да, хвастать
нечего, идем-то не одни, за отрядом князя Василия Алексеевича Вадбольского.
     - Кой лукавый завел вас сюда! Ведь вы с дороги сбились.
     - Вот те на! Удалой, говорил я тебе, что рыжий сыграет штуку...
     - Коли хотите, - продолжал ересиарх, - я укажу вам путь на мызу, только
попрошу за труды.
     - Ну, распоясывайся, камрад!
     - Господи упаси,  за  услугу своим  братьям православным брать  деньги!
Нет, не об этом хочу вас просить.
     - А что же надо тебе, ваше благородие?
     - Экий болван!  - прервал своего товарища солдат, дергая его за мундир.
- Говори, преподобный отче!
     - Вот видите, добрые люди, и я был некогда князь.
     Солдаты сняли с почтением шляпы и стали во фрунт.
     - Надевайте-ка своих жаворонков на голову и  выслушайте меня.  Мне есть
до фельдмаршала Бориса Петровича слово и дело;  царю оно очень угодно будет;
узнает о  нем,  так  сердце его взыграет,  аки солнышко на  светлое Христово
воскресенье.
     - Говори, боярин, что за дело, - сказал один из солдат.
     - Ради царю нашему батюшке службу сослужить, - прибавил другой.
     Здесь Денисов отвел солдат в сторону и сказал им вполголоса:
     - В Лифляндах бегает один стрелец, злодей, какого мир не родил другого;
подкуплен он сестрою царя,  Софиею Алексеевною, избыть, во что ни стало, его
царское  величество.  Петра  Алексеевича богатырское сердце  не  утерпит  не
побывать у  своей верной армии.  Тут-то  бездельник уловит час  добраться до
всепресветлейшего нашего,  державнейшего государя.  Я послан царскою Думою с
наказом,  как можно, дать знать о злодейском умысле фельдмаршалу; но боюсь с
ним  разойтись.  К  тому  ж  силы  меня  покидают:  долго ли  смертному часу
застигнуть на дороге?  и тогда немудрено,  что всекраснейшее,  всероссийское
солнце скроется от очей наших и  покинет государство в  сиротстве и скорбех.
Коли  вы  верные  слуги  царские и  хотите  получить награду,  то  доставьте
грамотку в  собственные руки Бориса Петровича.  Может статься,  и  я встречу
его; все-таки и тогда ваше усердие не пропадет.
     - Беремся за это дело, - закричали оба солдата.
     - Награди их господи своими милостями!  - сказал Денисов, возведя очи к
небу.
     С  ним  была чернильница и  все  принадлежности для письма.  Из  хижины
вынесена доска  и  поставлена на  два  пня:  она  служила письменным столом.
Послание было наскоро изготовлено,  отдано одному из солдат, который казался
более  надежным,   и   привязано  ему  на  крест.   Служивые  выпровожены  с
благословением на  дорогу  к  Менцену,  дав  клятву  исполнить  сделанное им
поручение.  С  другой  стороны,  начальник  раскольников,  довольный  своими
замыслами, отправился с братьею, куда счел надежнее.
     Хозяева хижины проснулись,  когда и следы гостей их простыли.  Пальба к
стороне Менцена дала им  знать,  что  синие с  зелеными опять катают чертовы
шары.


                                Глава шестая

                        КАЖЕТСЯ, МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ

                                                   Ужель загадку разрешили?
                                                   Ужели слово найдено?{338}

                                                                      Пушкин

     На мызе Блументростовой,  по-видимому,  не было никакой перемены с того
времени, как мы ее оставили.
     Так же,  как и в начале повести нашей, сидела в задумчивости на балконе
пригожая  швейцарка;  одинаково расположились в  саду,  на  скамье,  слепец,
товарищ его и швейцарец; а Немой, раскинувшись на траве, слушал их с большим
вниманием и  по временам утирал слезы.  Будто и речь вели собеседники все ту
же,  что и  тогда.  Зато окрестности мызы во многом изменились.  На огромном
кресте,  который  господствовал над  Долиной  мертвецов и  загораживал собою
полнеба,  сиял  медный  складень.  Вероятно,  набожные русские  повесили эту
святыню,  чтобы охранить им от наветов нечистого могилу товарища.  К стороне
Менцена курился дымный  столб  над  развалинами этой  мызы,  и  белелся стан
русский.  По  окольной дороге,  прежде  столь  уединенной,  вместо баронской
кареты,  едва  двигавшейся из  Мариенбурга по  пескам и  заключавшей в  себе
прекрасную  девушку  и  старика,   лютеранского  пастора,   вместо  высокого
шведского рыцаря,  на тощей, высокой лошади ехавшего подле экипажа, как тень
его, пробирались к Мариенбургу то азиятские всадники на летучих конях своих,
то увалистая артиллерия, то пехота русская. По временам слышна была песня:

                Из славного из города из Пскова{338}
                Подымался царев большой боярин,
                ...Борис сударь Петрович Шереметев.
                Он со конницею и со драгуны,
                Со пехотными солдатскими полками,
                Не дошедши Красной мызы, становился...

     Еще надо прибавить,  что у ворот мызы,  в раме за проволочной решеткой,
прибит был охранный лист уже не с подписью генерал-вахтмейстера Шлиппенбаха,
но  с  подписью фельдмаршала Шереметева.  Все эти обстоятельства показывали,
чья  сторона взяла верх:  так  победитель все оборачивает на  свою сторону и
влечет за собою.
     Едва я не забыл сказать,  что в окошко нижнего этажа мелькали два новые
лица.  Одно из них был шведский офицер, молодой, привлекательной наружности,
но такой бледный, что походил более на восковое изображение, нежели на живое
существо.  Казалось,  он смотрел, ничего не видя, слушал, не внимая. Изредка
глаза его оживлялись;  он вздыхал и улыбался,  как умирающий продолжительною
болезнию,  когда ему говорят,  что он скоро выздоровеет.  Эти признаки жизни
возбуждали в нем магические слова,  произносимые человеком,  сидевшим против
него.  У  этого человека сквозь сладость серо-голубых глаз и речей проницало
лукавство беса -  не того,  который с  шумом вооружался,  как титан,  против
своего творца, но того, который вкрадчиво соблазнил первую женщину. Один был
Густав Траутфеттер,  потерявший все,  чем красятся дни человека, - свободу и
надежду,  -  все,  кроме  любви,  не  покидавшей его  назло обстоятельствам.
Утешитель был Никласзон, с осторожностию врача рассказывавший то, что знал о
чувствах к нему Луизы. По временам продажный секретарь баронессы Зегевольд и
подкупленный агент Паткулев с изумлением посматривал сквозь стекло окошка на
Владимира,  этого мнимого шпиона генерал-вахтмейстера. Мирно с ним сойтиться
под кровом,  равно для них гостеприимным, казалось ему чем-то чудесным. Один
человек  мог  только  объяснить эту  странность,  и  его-то  поджидал  он  с
нетерпением.
     Перемежавшаяся по  дороге из  Менцена пыль,  которую установили было на
ней шедшие мимо русские полки, снова поднялась, и сердце Розы сказало глазам
ее,  что едет тот,  кому предалось оно с простодушием, свойственным пастушке
альпийской,  и  страстию,  редкою в  ее лета.  Как она любила его!  Для него
швейцарка могла забыть свои горы, отца и долг свой.
     Роза была уже  у  ворот мызы,  потому что  к  воротам подъехал господин
Фишерлинг (имя,  которое давал себе  Паткуль в  Швейцарии,  во  время своего
бегства,  и  удерживал на  мызе друга своего Блументроста,  где укрывался от
преследований власти и своих врагов и откуда действовал против них со своими
друзьями и лазутчиками).  Бледнея,  вспыхивая и дрожа, швейцарка схватила за
узду бойкого коня приезжего. Животное без сопротивления ей отдалось.
     - Здорова ли ты, милая Роза? - спросил Паткуль, с нежностью остановя на
ней взоры.
     - Теперь здорова!  -  отвечала она  и  спешила проводить лошадь,  чтобы
скрыть радость свою  от  проницательных глаз  Фрица,  следовавшего за  своим
господином.
     Никласзон,  чутьем  узнавший  о  приезде  своего  высокого доверителя и
бежавший сломя  голову,  чтобы его  встретить,  вдруг остановился;  но  видя
опять,  что он  не помеха,  сделал несколько шагов вперед,  превратился весь
душою  и  телом  в  поклон  и  спешил  поздравить  его  превосходительство с
благополучным прибытием в  свою  резиденцию после  таких трудов и  одержания
столь  знаменитой победы над  Карлом XII.  Генерал-кригскомиссар,  со  своей
стороны,  поздравил его тем,  что велел составить счет, сколько затрачено им
собственных денег  из  усердия к  пользе общ