то вы сделали! - кричит князь и,
заметив, что в несчастном остались признаки жизни, ищет, чем возбудить ее.
     Миг  этот  -  миг  решительной победы русского войска.  На  гору входит
Карпов  с  преображенцами;  бегут  последние защитники ее;  по  лощине бегут
главные  силы  шведские,   поражаемые  Шереметевым.   С   холмов  противного
возвышения,  со  стороны Пекгофа,  Паткуль встречает их,  сечет,  загоняет в
леса,  втаптывает в болота и преследует до самого Гельмета. Шлиппенбах, видя
уничтожение своего  корпуса,  поверяет свое  личное спасение лошади своей  и
первой попавшейся ему тропинке. Распоряжать уже нечем: пушки, знамена, обозы
- все покинуто в  добычу его.  Крики торжества русских раздаются на высоте у
разрушенной мельницы и в долине.
     Грустный  Вадбольский стоял  над  бесчувственным Вольдемаром,  в  кругу
офицеров и  солдат;  с  нежностию отца  старался он  оказать  ему  возможную
помощь, развязал галстух, расстегнул его камзол. При этом движении открылась
у Вольдемара грудь,  и литый из червонного золота складень{297} ярко блеснул
пред глазами изумленных зрителей.  На  главной доске складня изображены были
великомученица  София  с  дочерьми  своими,   а  на  другой  стороне  святой
благоверный князь  Владимир.  Вадбольский спешил  задернуть  ворот  рубашки,
застегнуть камзол  на  таинственном незнакомце и  тем  закрыть богатый залог
любви и  веры  от  любопытных глаз толпы.  Вольдемар наконец пришел в  себя.
Ударом приклада отшибена у  него  была  память.  Когда он  оправился и  стал
различать предметы,  немало встревожился, увидев себя в кругу русских! Каким
образом попался к ним,  не мог себе растолковать.  Наконец мало-помалу начал
припоминать себе происшествия настоящего дня. Привстав с земли, робко осязал
он руку то у того,  то у другого из окружавших его и, потупив взоры в землю,
дрожал,  как  преступник,  пойманный на  месте преступления.  Его  ободряли,
ласкали,  спрашивали с нежным участием,  кто он такой, откуда родом, зачем в
войске шведском.  От этих вопросов,  от привета и ласки простых сердец хотел
бы он бежать, хотел бы уйти в землю...
     - Братцы! я русский... - едва мог он произнести, скидая с себя шведский
мундир и бросая его под ноги. - Ради бога не спрашивайте меня более.
     Вадбольский спешит его обнять.
     - Ты спас меня от смерти: чем тебя возблагодарить? - говорит он ему.
     - Вспомнить об этом при случае, - отвечает Вольдемар.
     Его хотят вести в торжестве к фельдмаршалу.  Он отговаривается,  просит
именем господа отпустить его и наконец объявляет им,  что не может явиться к
Шереметеву - он злодей!
     - Это мой братец,  ребятушки!  - закричал кто-то в толпе, и вдруг перед
изумленными русскими  воинами  явилась  высокая  женщина,  окровавленная,  с
распущенными на плечах черными волосами.
     - С нами крестная сила! - переговаривались солдаты, крестясь.
     - Не бойтесь!  это сестра Ильза,  - прибавляли другие. - Да тебя узнать
нельзя!
     - Моя  также ныне дралась за  русской.  Не  забудь Ильзы,  когда ее  не
будет, - сказала она печально.
     - Мы помолимся за тебя,  добрая сестрица! - раздалось несколько голосов
дружно и с чувством.
     - Молиться!  да,  много молиться! - присовокупила она со вздохом, качая
головой;  но вдруг,  взглянув на Вольдемара,  грозно вскричала:  - Отдай мне
братца!  - и, не дожидаясь ответа, раздвинула толпу - и увлекла его за собою
в ближайшую рощу.
     Долго,  задумавшись,  следовал за ними Вадбольский глазами;  припоминал
себе таинственного провожатого к Розенгофу,  таинственного певца,  спасителя
Лимы и русского войска под Эррастфером; соображал все это в уме своем, хотел
думать,  что это один и  тот же  человек и  что этот необыкновенный человек,
хотя  злодей,  как  называл  себя,  достоин  лучшего сотоварищества,  нежели
Ильзино.
     - Злодей?  злодей? - твердил про себя добрый Вадбольский. - А не любить
его не могу. Кабы он был в такой передряге, как я ныне, ей-ей, вырвал бы его
из беды, хотя бы мне стоило жизни.
     Солдаты переговаривали также промеж себя:
     - Хорошо, братцы, что мы его скоро отпустили. Пожалуй, разом налетел бы
какой  мастер:  цап-царап  под  военный артикул да  и  к  ручке  Томилы.  Не
посмотрят, что отнял русское знамя у шведа и спас нашего князя. Ау, братцы!
     Ударили сбор;  полки построились в  лощине у самой мызы.  "Фельдмаршал,
проезжая их,  изъявлял офицерам и рядовым благодарность{299} за их усердие и
храбрость, обнадеживал всех милостию и наградою царского величества; тела же
храбрых полковников,  убитых в сражении: Никиты Ивановича Полуектова, Семена
Ивановича Кропотова и Юрья Степановича Лимы, также офицеров и рядовых, велел
в присутствии своем предать с достойною честию погребению"*.
     ______________
     * Подлинные слова из Дополн. к Деян. Петра I. Кн. 6, стр. 13.

     В  боковом  кармане  мундира у  Полуектова нашли  завещание:  оно  было
отнесено  к  фельдмаршалу,  а  этот  передал  его  князю  Вадбольскому,  как
человеку,  ближайшему к  покойному завещателю.  Когда  тайна  Кропотова была
прочтена,  князь сильно упрекал себя,  что накануне так бесчеловечно смеялся
над  его  предчувствиями.  Трудно было исторгнуть слезы у  Вадбольского,  но
теперь, прощаясь с товарищем последним целованием, он горько зарыдал.
     Тела  трех  храбрых  полковников,  убитых  в  гуммельсгофском сражении,
преданы земле на том самом месте,  которое завоевал для них герой этого дня.
Оно тогда ж  обделано дерном;  на нем поставлены камень и  крест.  И доныне,
посреди гуммельсгофской горы, зеленеет холм, скрывающий благородный прах; но
камня и креста давно уже нет на нем.


                                Глава третья

        "ТОТ ЖЕ ПОЛДЕНЬ В ДРУГОМ ВИДЕ"

                                                И слабостьми людскими
                                                Не надобно пренебрегать
                                                Во время, в пору нужно знать
                                                Лишь пользоваться ими.

                                                                      Аноним

     Неподалеку от Гельмета, за изгибом ручья Тарваста, в уклоне берега его,
лицом к  полдню,  врыта была закопченная хижина.  Будто крот из  норы своей,
выглядывала она из-под дерна,  служившего ей крышею.  Ветки дерев, вкравшись
корнями в  ее  щели,  уконопатили ее  со всех сторон.  Трубы в  ней не было;
выходом же дыму служили дверь и  узкое окно.  Большой камень лежал у  хижины
вместо скамейки. Вблизи ее сочился родник и спалзывал между камешков в ручей
Тарваст.
     С   незапамятных  времен  хижина  эта   была  родовым  имением  нищеты,
передававшей ее  в  наследство нищете без судов,  без актов и  пошлин.  Ныне
принадлежала она бабке Ганне,  как звали ее в округе по ремеслу ее;  не одна
сотня людей вошла в  мир  через ее  руки.  Но  как в  мире этом все подлежит
забвению,  еще более человек,  в котором перестали иметь нужду,  то и Ганне,
прежде жившая в  достатке и  всеми  уважаемая,  ныне  хилая,  была  забыта и
кое-как  перебивалась подаянием.  В  обладании ее  дворцом был  половинщиком
мальчик,  внук ее.  Чтобы скорее ознакомить читателя с этими лицами, скажем,
что Ганне была одна из старух, которые в роковой для Густава вечер поджидали
своего посланного у вяза с тремя соснами, внук был рыжеволосый Мартышка.
     На  дворе  чуть  брезжилось,  а  в  хижине слышался уже  говор.  Дверь,
растворенная настежь от духоты,  пропускала в  нее слабый свет занимавшегося
утра. В углу, на кровати из нескольких досок, положенных на четырех камнях и
пересыпанных  излежавшеюся  соломой,  сидела  хозяйка.  Безобразие  старости
выказывалось  на  ней  теперь  сильнее,  потому  что  шея,  сморщенная,  как
подбородок индейского петуха,  была  открыта.  В  другом  углу,  на  соломе,
постланной просто на  земле,  возился Мартышка:  то  ложился он,  то вставал
опять,  то,  сидя,  дремал.  Глаза его  были мутны от  бессонницы;  на  лице
изображалось беспокойство. Старуха, заправляя под платок хлопки седых волос,
бормотала сквозь зубы утреннюю молитву и  между тем бросала сердитые взгляды
на товарища.
     - Аль ты меня съесть хочешь? - сказал злой мальчик, передразнивая ее.
     - Авита Иуммаль!  (Господи помилуй!) -  проворчала старуха.  - Нелегкое
держало тебя ныне в замке; целую ночь напролет шатался.
     - Чтобы  тебе  самой нелегким поперхнуться!  Разве ты  не  знаешь,  что
московиты и татары будут ныне сюда?
     - Татары! Московиты!.. А нам какая до них забота? Чай, и им до нас дела
не  будет.  Придут да уйдут,  как льдины в  полую воду.  В  избушке нашей не
поживятся и выеденным яйцом.
     Злая насмешка выползла из сердца Мартына и блеснула в глазах его.
     - Сказывают,  - перебил он с коварною улыбкой, - что московиты, лакомые
до красоток,  увозят их с  собою на свою сторону:  берегись и  ты,  любушка!
хе-хе-хе!
     - Эх,  Мартын!  грех тебе ругаться над старостью:  господь не даст тебе
долгого века.  Пришибет,  уж пришибет тебя и за то, что моришь меня с голоду
по  целым суткам.  (Старуха постучала сухим кулаком по доске своей кровати.)
Смотри, чтобы твоих голубушек в кубышке не отыскали! Перекладывай с места на
место,   а  врагу  достанутся.  (Мальчик  задумался.)  Сама  не  возьму,  не
притронусь, а укажу, укажу... чтоб убил меня дедушка Перкун*, коли я лгу!..
     ______________
     *  Перкун  -  славянский бог  Перун,  которого и  теперь латыши нередко
поминают.  "Дедушка Перкун сердится,  Перкун стучит",  -  говорят они, слыша
гром.

     У мальчика глаза разгорелись и запрыгали.  Он вскочил с земли,  схватил
лежавший подле него булыжник и, подняв руку на старуху, закричал:
     - Попытайся, попытайся-ка; тут тебе и дух вон!
     - Что ты делаешь,  проклятое семя? - вскричала женщина, вошедшая в избу
так  тихо,  как  тень  вечерняя.  Взглянув на  пришедшую,  мальчик обомлел и
выпустил камень из рук.
     - Ты это,  Елисавета Трейман?  - спросила старушка с радостным лицом. -
Голос-ат твой слышу, а глазами плохо тебя смекаю.
     - Я,  бабка Ганне!  -  отвечала Ильза,  поцеловав старушку в лоб,  села
возле нее на кровать,  развязала котомку,  бывшую у ней за плечами, и вынула
кадушечку с  маслом,  мягкий ржаной хлеб и  бутылку с водкой.  -  Вот тебе и
гостинец, отвесть душку.
     Старушка дрожащими иссохшими руками схватилась за подарки,  не зная, за
который прежде приняться; потом бросилась было целовать руку у маркитантши.
     - Ну, что нового, бабка Ганне? - продолжала Ильза, отняв у ней руку.
     - Нового,  нового,  мать моя?  Дай,  господи,  мне  память!  -  сказала
голодная старуха,  вынув  с  трудом из  стены заржавленный нож  и  подав его
маркитантше,  чтобы она отрезала ей хлеба. - Да, у скотника в Пебо отелилась
корова бычком о двух головах.
     - Э, бабка, это случилось в запрошлом лете.
     - А мне,  кажись,  в прошлом месяце.  Ахти,  мать моя,  как времечко-то
летит!  Постой же, вот тебе новинка горяченькая. Знаешь девку Лельку, что на
краю деревни живет?
     - Знаю, ну что ж?
     Прислонившись к уху гостьи, старушка шепотом проговорила:
     - К ней летает по ночам огненный змей...
     Ильза махнула рукой в знак нетерпения и обратилась к мальчику,  все еще
неподвижно стоявшему на одном месте, как будто пригвожден к нему был суровым
взором матери.
     - К тебе,  сынок баронский, чай, вести ползут свыше? Что слышно в ваших
краях?
     Приосанясь, отвечал Мартын:
     - По  крепкому наказу  твоему подбирать все,  что  простачки роняют,  я
наполнил тебе со  вчерашнего дня мешочек вестей.  Придумай сама,  на что они
тебе годятся.
     - Развязывай, малый, да смотри, ни одной нечистой порошинки!
     - Вот видишь:  вчера, когда бароны с кучерами высвободили своих лошадей
из путов,  в которые мы,  с дядею Фрицем,  их загнали;  когда двуногие гости
баронессины ускакали  на  четвероногих,  поднялась  в  замке  пыль  столбом.
Выкопали из кладовых заржавленные пушки, вычистили их песочком, расставили в
развалинах,  против  господского дома,  против  дороги  в  Гуммель,  роздали
дворовым и крестьянам ружья,  пистолеты,  кинжалы,  большие,  большие шпаги,
которые только двум с трудом поднять.  Баронесса говорила им, бог весть что,
о  короле,  о  любви  к  отечеству,  о  преданности  к  господскому дому;  а
новобранные,  вместо всего  этого,  требовали вина.  Правду сказать,  многие
сделали побоище прежде настоящего сражения,  так что вынуждены были отобрать
у  них оружия и  с трудом могли унять их воинский жар.  Воротились в Гельмет
многие студенты и  дворяне,  как будто для того,  чтобы опорожнить недопитую
бутылку,  и вызвались защищать его, пока голова будет держаться на плечах. С
вечера расставили часовых по всем дорогам:  теперь и  мышонку не пробежать в
замок.  Слышишь,  как мяучат они,  словно черт их давит?  Давай-ка, думал я,
обманем  этих  драбантов,  как  обманул  Красный  нос  маленького  шведского
генерала,  которому и от меня досталась порядочная закуска;  посмотрим,  что
делается в  крепости.  Было  близко к  часу  духов,  крики становились реже.
Пополз я  на брюхе оврагом,  кустами,  через лазейку под ограду и очутился в
синели{303},  у амтманова окошка.  Ни одна бешеная собака меня не приметила.
Вижу,  окно раскрыто и огонек светит.  Слышу и голос амтмана.  "Благодарю, -
сказал  он,  -  за  гостинец:  только напрасно,  право  напрасно убытчились.
Вперед,  смотрите,  этого не делайте".  А  я  себе на ус:  где заказывают да
принимают, там примут и в другой раз.
     - Полно орехи щелкать; рассказывай дело, - сказала сердито Ильза.
     Мартын, заметя, что шуточками не угодить матери, продолжал просто:
     - "Вот  видите,  -  говорил амтман,  -  таких добрых госпож,  как  наша
баронесса,  под землею искать надо. Она прощает вам вашу глупость, принимает
вас к  себе в  верховые,  по-прежнему,  и позволяет малому жениться на твоей
дочери,  лишь бы  вы  ей  сослужили теперь службу".  Потом стал он  говорить
что-то  шепотом,  так  что мне расслушать нельзя было.  "Ради за  нее голову
положить!"  -  отвечали два  голоса.  Голоса были знакомые,  а  чьи -  вдруг
разобрать я  не  мог.  Немного погодя застучали ключами и  вышли из  дому  с
фонарем амтман,  да - кто еще? Как бы ты смекала? - скотник, бывший кастелян
Готлиб и товарищ его, пастух Арнольд.
     - Может ли статься? Их ли ты видел?
     - Их или людей во плоти и образе Готлиба и Арнольда.  Я сам диву дался.
Пошли они по дорожке,  прямо к кладовой,  что в саду. Прыг, прыг и я за ними
между  кустами.  Отперли  кладовую  и  выкатили  оттуда  несколько бочонков.
"Поосторожнее с огнем!" - говорил амтман.
     - С огнем?  -  вскричала Ильза, вдохновенная необыкновенною догадкой. -
Это были, наверно, бочонки с порохом. Злодейка! Она хочет подорвать Паткуля,
Шереметева,  русских!  Нет,  этому не бывать,  не бывать,  говорю...  пока в
Елисавете Трейман есть капля крови для мщения,  пока блаженствует рингенский
асмодей.
     - Что с малым сделалось, - сказала старуха, - не дурману ли он объелся,
что выпучил так белки свои?
     В самом деле,  Мартын повел вокруг себя дикими глазами и, повторив раза
два: "Подорвать! подорвать!" - бросился вон из двери.
     С  бешенством  посмотрела  маркитантша вслед  сыну,  но  след  его  уже
простыл.
     "Негодяй!  -  думала она.  -  Верно,  боится,  чтобы вместе с замком не
взлетели на воздух любезные денежки его.  Иначе не может быть! или он не сын
отца своего". Догадываясь также, что Паткулю предстоит в Гельмете опасность,
если победа окажется за русских и  он явится к баронессе вследствие обещания
своего,  Ильза ощупью хваталась за разные способы помочь этой беде.  Большая
часть средств по обстоятельствам не годилась.  Думать да гадать,  и  наконец
она придумала:  не теряя времени, отправиться с бабкою Ганне в замок, откуда
ей,  кстати, надо было выпроводить слепца и доставить его к Вольдемару и где
надеялась   подробнее  разведать  о   замыслах   баронессы  через   Аделаиду
Горнгаузен,  которой она некогда предсказывала суженого. Как рассчитано, так
и сделано.
     Гарнизон  гельметский был  врасплох застигнут нашими  посетительницами.
Начальники и солдаты,  вероятно после сильного ночного сопротивления Морфею,
заключили с ним перемирие: пушкари исправно храпели у своих орудий; стражи в
отводных пикетах около замка,  зевая, перекликались. Караульный у подъемного
моста,  через  который  надобно было  проходить двум  подругам,  чухонец лет
двадцати,  обняв  крепко  мушкет и  испустив глубокий вздох,  вместо оклика,
только что хотел,  сидя, прислониться к перилам, чтобы в объятиях сна забыть
все  мирское,  как  почувствовал удар по  руке.  Это  был  камешек,  искусно
брошенный Ильзою с противного берега.  Чухонец встрепенулся,  изловил падший
из  рук мушкет,  привстал,  готовился взбудоражить весь страшный гельметский
гарнизон; но Ганне успела отвесть тревогу вопросом, нежно произнесенным:
     - Июрри, Июрри! йокс ма туллен?{305}*
     ______________
     * Начало чухонской песни: "Юрген, Юрген! не пора ли мне к тебе?"

     Названный по имени и  слыша родные слова,  караульный ободрился,  потер
себе глаза и, выглядев, от кого шло воззвание, протяжно отвечал, усмехаясь:
     - Арра тулле, эллакенне! (Нет, милочка, не приходи!) Мы сердиты: голова
болит с похмелья;  еще ж на карауле и за себя не ручаемся,  чтобы не прожгли
вас  обеих  одним  поцелуем этого дурачка (он  показал на  мушкет).  Бултых,
бабка,  в  воду  козьими ногами  вверх;  ступай  принимать деток  у  водяных
рожениц.
     - Что ты,  Юрген,  душечка, в уме ли? - сказала старуха нежным голосом,
вынув из-за пазухи бутылку с  водкою и показав ее чухонцу.  -  Голова болит?
полечим.
     - Оно  так бы;  чего лучше?  -  пробормотал караульный,  почесывая себе
голову. - Да кто с тобой?
     - Я иду принимать... смекаешь? А это у меня школьница.
     Убежденный чухонец опустил мост.  Разумеется,  что  Харону  за  пропуск
заплачено несколькими добрыми глотками{305} водки  и  столько же  обещано на
возвратном пути.  Подруги очутились за  углом господского двора,  у  первого
окошка в  сад.  Оно отворено.  Все тихо.  Только неугомонный сверчок,  назло
властолюбивой баронессе,  тешился,  распевая барски в  ее палатах.  Старушка
легонько постучалась в раму раз,  два и три;  на стук этот выглянула из окна
горничная Аделаиды.  Переговорщицы были в  связях,  и переговоры не длились.
Помешанная на гаданьях и волшебстве,  дева была вне себя, услышав, что Ганне
привела к  ней  ту  самую  ворожею,  которая за  год  тому  назад обещала ей
суженого,  богатого,  знатного,  пригожего,  только что не с  крылышками,  и
теперь,  отправляясь за  тридевять земель,  мимоходом принесла ей вести,  по
приказанию  благодетельной волшебницы,  об  ее  суженом  оберете.  Пудрамант
кое-как  накинут на  плеча,  и  посланница феи  со  своею подругою осторожно
впущены задним крыльцом в спальню Аделаиды.
     Ильза,  вошедши в комнату, подняла сухощавую руку над головой Аделаиды,
наклонившейся в глубоком смирении,  и,  не зная,  какое приличное варварское
имя дать волшебнице, нашлась, однако ж, следующим образом:
     - Илья Муромец, - сказала она, - моя повелительница, живущая в Карелии,
прислала меня сюда из особенной любви к тебе. Слушай. Русские будут ныне или
завтра в Гельмете.  Но не бойся и не огорчайся: судьба замка совершается, но
вместе  с  этим  должно совершиться твоему счастию.  Так  положено в  совете
высшем.  В  русском войске при  фельдмаршале Шереметеве находится брат  моей
повелительницы,  столетний карла.  Как скоро он явится в  замок,  улови его,
хватай,  не выпуская из рук,  щекочи и не давай ему покоя. Знай, он во злобе
своей запер твое благополучие.  Измученный тобою,  он  должен будет привесть
сюда  твоего суженого,  оберста...  оберста Балтазара фон  Вердена,  который
несколько лет  тому  назад видел тебя  во  сне,  умирает от  любв