едном старике кастеляне и  молодом
служителе,  увлеченных ее судьбою в тягостное и униженное свое положение. Ей
известно было,  что  они  жили в  ближайшей деревне Пебо:  один в  должности
скотника, другой - пастуха; и она решилась посетить их.
     "Ничем лучше,  -  думала она, - не могу встретить день своего рождения,
как облегчением участи этих несчастных".  Ей  стоило только намекнуть Биру о
своем  намерении,  чтобы вызвать его  в  спутники.  Баронесса была  занята с
раскольниками,  следственно,  лучшего времени для  этой прогулки нельзя было
выбрать.
     Когда Луиза со своим воспитателем проходила полем, крестьяне еще издали
скидали шляпу,  оставляли свои  работы и  долго следовали за  нею  глазами и
благословениями. В деревне приветствиям их не было конца.
     - Смотри сюда,  сюда!  -  говорила мать, высовывая из окна голову своей
малютки.  -  Это идет наша добрая молодая госпожа. За ее-то здоровье учу вас
молиться богу.
     Дети оставляли игры свои и, почтительно ей кланяясь, кричали:
     - Здравствуй, добрая госпожа!
     Дряхлые  старцы  дрожащими руками  силились привстать со  скамейки,  на
которой  грелись  у   ворот   своей  хижины  против  солнышка,   и   шепотом
проговаривали:
     - Слава богу! пришлось нам еще раз увидеть ее. Да пошлет ей мать Лайма*
несчетные годы, чтобы правнуки наши могли ею радоваться.
     ______________
     * Богиня счастия,  которую латыши нередко и теперь поминают при желании
кому добра.

     Все  возрасты  встречали ее  данью  уважения,  признательности и  любви
простых сердец,  которых красноречие ни с  каким другим сравниться не может.
Видно было,  что Луиза вполне утешалась этой сердечною данью.  Почти каждого
успела она обласкать:  стариков заставляла садиться перед собой, говорила им
приветливые слова,  согревавшие их  более  теплоты солнечной;  детей одарила
гостинцами;  пригожих малюток,  которых матери,  не  боясь  ее  глаза,  сами
спешили к ней подносить, целовала, как будто печатлела на них дары небесные.
Казалось,  теперь праздновала она день своего рождения, а завтра должна была
его праздновать.
     Скотный двор был на конце деревни и окнами в поле: следственно, из него
не  было видно,  что делалось на улице.  Луиза с  воспитателем своим вошла в
жилище скотника,  никем из  домашних его не  примеченная.  Каким же чувством
поражены они были, отворив потихоньку дверь! Что ж представилось им тогда?
     Густав сидел в углублении комнаты,  держа на колене румяное, как спелое
яблочко,  дитя,  двухлетнюю  дочь  бывшего  кастеляна,  которая,  стиснув  в
ручонках своих кусок белого хлеба,  то  лукаво манила им  собаку,  прыгавшую
около нее на  задних ногах,  то с  хохотом прятала его под мышку,  когда эта
готовилась  схватить  приманку.   Другая  дочь,  шестнадцатилетняя  пригожая
девушка,  занималась у  открытого окна рукодельем,  изредка отрывала от него
свои большие голубые глаза,  чтобы посмотреть на проказы сестры или украдкой
взглянуть на  молодого крестьянского парня,  стоявшего снаружи дома у  окна,
облокотясь в унынии на нижнюю часть рамы.  Мать, задумавшись, чистила овощ и
клала его в  горшок,  выдвинутый из устья печи.  Отец,  без верхнего платья,
обратившись к ним спиною, а к стене лицом, снимал с нашести кафтан, который,
вероятно,  собирался надеть, чтоб идти в поле. Голубь, нахохлившись, сердито
ворковал и  кружился по  земляному полу,  часто посматривая на  окно,  через
которое  свободный вылет  был  ему  загражден молодым  крестьянином.  Густав
казался одним из членов этого семейства;  никто, по-видимому, не заботился о
его присутствии.
     Первое чувство Луизы,  переступя порог двери,  был испуг; второе... она
взглянула на Густава,  на пригожую девушку и покраснела. Не зная отчего, она
была внутренно довольна, увидев молодого парня, занимавшегося так пристально
сельскою красавицей;  тем более ей  было это приятно,  что она узнала в  нем
служителя, который, вместе с кастеляном, понес за нее такую горькую участь.
     - Фрейлейн Зегевольд!  - вскричала Лотхен (так звали девушку), бросивши
в сторону свое рукоделье.  -  Фрейлейн Зегевольд!  - повторила она, побежала
опрометью навстречу Луизе и  силилась взять у  ней то одну,  то другую руку,
чтобы целовать их попеременно.
     - Фрейл... - могла только выговорить мать. Руки ее опустились, луковица
покатилась  из  них  на  пол,   ножик  выпал  на  скамейку.  Хозяин,  сделав
пол-оборота головой,  будто  окаменел в  этом  положении.  Густав побледнел,
спустил дитя с  колена и стал на одном месте в нерешимости,  что ему делать;
увидев же, что Луиза колебалась идти в комнату и сделала уже несколько шагов
назад, он схватил свою шляпу, бросился к двери и сказал дрожащим голосом:
     - Не  удивляюсь,  что  мое присутствие пугает вас,  фрейлейн Зегевольд!
Какое другое чувство может возбудить виновник бедствий этого семейства,  еще
больший преступник перед вами!  Я должен убегать вас,  я изгнанник отовсюду,
где вы  только являетесь и  приносите с  собою счастие.  Но  прежде,  нежели
навсегда от вас удалюсь,  умоляю вас об одной милости: простите меня... Одно
слово ваше будет моим услаждением в час смертных мук или умножит их.
     - Я  никогда не обвиняла вас,  Густав!..  -  произнесла Луиза смущенным
голосом, обнаружившим все, что происходило в ее душе, закрыла платком полные
слез  глаза  и,  дружески  протянув  ему  руку,  присовокупила:  -  Простите
навсегда!
     Это  движение  было  последнею  жертвою  долга  любви:  им  хотела  она
доказать,  что любила в Густаве не Адольфа,  наследника миллионера,  любимца
королевского,  а  самого Густава,  бедного,  ничтожного в глазах других,  но
достойного ее привязанности.
     "Я  никогда не увижу его,  -  думала она,  -  пусть это будет последнее
доказательство того,  что я к нему чувствовала;  пусть не презирает он меня!
После этой минуты я вся принадлежать буду моим обязанностям".
     Густав с жаром поцеловал ее руку,  на которую канули его горячие слезы,
повторил  роковое:   "Простите!";  сказал  то  же  Биру,  хотел  еще  что-то
присовокупить,  но вид места,  где он находился,  свидетели,  их окружавшие,
сомкнули его уста -  и он поспешил из жилища скотника.  На дворе остановился
он против раскрытой двери. Луиза все еще стояла на одном месте, она невольно
обернулась: прощальный взгляд ее пал еще раз на Густава. Казалось, он только
и ожидал этого взгляда,  чтобы с новым приращением счастья удалиться.  Можно
вообразить себе  различные чувства,  попеременно волновавшие душу  Луизы.  С
особенным удовольствием выслушала она от семейства бывшего кастеляна,  каким
образом Густав начал посещать их,  как  он  благотворил им  сначала тайно и,
наконец, продолжал делать им добро с таким великодушием, что отказываться от
этого добра значило оскорбить его.
     - Он  не дал нам узнать нищету:  скоро заставил нас забыть и  горестное
наше  состояние.  Все,  что  вы  видите  на  нас  и  в  нашем  домишке,  ему
принадлежит.  Да  пошлет ему бог то,  чего он  сам желает!  да  наградит его
супругою,  которая душой была бы на него схожа!  - так говорила жена бывшего
кастеляна,   и  взоры  ее  пристально  остановились  на  Луизе,  в  смущении
потупившей глаза.  Невольный вздох  девицы Зегевольд доказывал,  что  не  ей
суждено  быть  наградой,   о   которой  молила  добрая  женщина  для  своего
благодетеля.  По крайней мере она внутренно гордилась и  утешалась тем,  что
если  сердце ее  ошиблось в  предмете любви,  который долг  осуждал,  то  не
ошиблось оно в нравственных его достоинствах, имеющих право на лучшую участь
и вознаграждение.
     Расставшись  с  семейством  скотника,   Луиза  оставила  в  его  хижине
благодетельные следы своего посещения.  Не видав Густава,  она сделала бы то
же из великодушия,  из сожаления к  несчастным;  теперь благотворила,  может
быть,  по  влечению другого чувства;  может быть,  присоединилась к  этому и
мысль,  что дары ее смешаются вместе с  дарами Густава,  как сливались в эти
минуты  их  сердца.  Спутник ее,  смотря на  радость добрых людей  и  слушая
рассказы о благородных поступках Густава, был восхищен до седьмого неба.
     - Есть,  есть счастье на земле и для добрых!  -  говорил он вполголоса,
выходя  от  скотника с  твердым намерением,  как  бы  испросить у  баронессы
прощение изгнанникам и потом женить молодого служителя на Лотхен.
     Без надежды,  но с  утешением заснула Луиза в  ночь накануне дня своего
рождения.
     Для  связи происшествий в  памяти наших читателей скажем,  что свидание
Никласзона с Фюренгофом случилось в эту же ночь.


                                Глава осьмая

        "ВОСПИТАТЕЛЬ И ВОСПИТАННИК"

                                      Мне ль вызывать на суд свое дитя?{241}

                                                                   Жуковский

                             О! дайте, дайте мне близ них окончить век!{241}

                                                                      Нечаев

     Шестнадцатого июля,  часам  к  шести  утра,  в  недальнем расстоянии от
Гельмета,  близ знакомого нам вяза с  тремя соснами,  остановились Конрад из
Торнео и  Вольдемар из  Выборга,  оба снаряженные так,  как мы  видели их  в
Долине мертвецов.  У корня маститого вяза,  сбереженного от топора священным
уважением всей  округи,  сидел мальчик,  по-видимому,  лет  четырнадцати,  в
одежде из лохмотьев, рыжеволосый, курчавый, с лицом безобразным, испещренным
веснушками,  с глазами,  в которых светило коварство. Левая рука была у него
сведена к плечу; ноги подогнул он под себя неестественным образом. Как скоро
гуслист усадил слепца на  камне и  подошел к  мальчику,  этот начал униженно
кланяться, скорчил жалостную рожу и запищал:
     - Господин  милостивый!   дайте  что-нибудь  безрукому,   безногому  на
пропитание.  У матери груди высохли от голода, нечем кормить меньшого брата,
который плачет,  хоть вон беги из избы;  две маленькие сестры целые сутки не
видали во рту зерна макова.  Будьте жалостливы и милостивы, добрый господин!
Бог наградит вас на сем свете и в другом.
     Вольдемар,  вглядевшись пристально  в  краснобая,  погрозился  на  него
пальцем и сказал:
     - Не шали со мною, бесенок, из молодых, да ранний! Меня не проведешь, я
колдун:  знаю, что у тебя нет ни сестер, ни брата; ты один у матери, которая
боится назвать тебя  своим сыном:  Ильза ее  имя;  у  тебя  один дядя конюх,
другой -  немой,  отец -  знатный барон; ты живешь у старой ведьмы, такой же
побродяги,  как и сам.  Видишь,  я тебя насквозь разбираю. Протяни же сейчас
ноги, расправь руку и выполни, что я тебе скажу. Да смотри!
     - Если вы знаете все...  -  запинаясь, произнес мальчик, опуская руку и
вставая на ноги,  - как вас, господин, назвать?.. с здешнего ли вы света или
с другого?
     - Называй меня вперед просто шведским музыкантом.  Вижу, что ты молодец
хоть  куда,  а  мне  такие  огненные ребята  нужны.  Вот  тебе  для  первого
знакомства добрая серебряная монета.  -  У  мальчика от жадности заискрились
глаза; но он, казалось, боялся взять деньги от колдуна.
     - Не бойся;  протяни,  брат,  руку смело, - продолжал Вольдемар, всунув
ему деньги,  - монета не жжется, сделана руками человеческими и такая, каких
накоплен у тебя мешочек... знаешь, что лежит... - Здесь Вольдемар показал на
запад; мальчик побледнел от страха. - Сослужи мне, Мартын, и о твоем мешочке
никто не будет знать.
     - Господин хороший,  господин пригожий!  -  завопил  рыжеволосый Мартын
(именно это  был  тот  самый,  который в  известный вечер напугал так  много
Густава своим похоронным напевом).  -  Приказывайте,  посылайте,  делайте из
меня что хотите, помыкайте мной, как помелом.
     - Беги ж в замок, найди там Адама Бира. Чай, ты его знаешь?
     - Кого я не знаю?  Знаком мне и этот чудак, у которого рот почти всегда
на  замке,  а  руки всегда настежь для бедняков.  Вот вы,  господин шведский
музыкант или что-нибудь помудрее,  бог вас весть: вы даете с условием; а тот
простак - лишь кивнул ему головой, и шелег в шапке.
     - Найди же Бира,  разбуди его,  если он спит,  и шепни ему на ухо,  что
один знакомый его отца ждет его здесь.
     Вместо  ответа  огненный  перекувыркнулся  и  пустился  в  замок,   как
посланная тетивою  стрела.  Недолго  томил  он  ожиданием:  скоро  принесено
донесение,  что  Бир  явится  будто  красное  солнышко из-за  гор.  Гуслист,
поблагодаря его еще мелкой монетой,  просил посидеть у вяза,  близ слепца, и
дать ему,  Вольдемару,  немедленно знать, как скоро подъезжать будет красная
карета;  сам же  побрел навстречу Биру.  Запыхавшись,  бежал Адам,  поспешая
увидеть знакомца отца  своего.  Подошед к  гуслисту,  он  остановился против
него, изумленный, всматривался в его лицо и вдруг бросился его обнимать.
     - Ты ли это,  Вольдемар,  воспитанник мой, друг мой? - восклицал добрый
Адам, и радость пресекла его голос.
     В  свою  очередь гуслист мог  только  сказать,  крепко  прижимая его  к
сердцу:
     - Благодетель, отец мой!
     - Полно,  полно, Вольдемар! Называй меня также своим другом. Не знаю до
сих пор,  что я для тебя сделал доброго; но знаю, что ты не оставлял меня во
время гонения сильных, что ты кормил меня трудами своих рук, когда я не имел
насущного хлеба.
     - Ты сделал для меня более:  научил меня истинам высоким, заставил меня
гнушаться  моих  преступлений и  полюбить  добродетель и  указал  изгнаннику
отечество как цель, к которой я должен был стремиться.
     - Пылкая душа твоя всегда способна была принимать добро;  и  если ты  в
юности  совратился  с  пути  истинного,  то  виноваты  окружавшие  тебя.  Но
перестанем растравлять рану твоего сердца: ты в Лифляндии, следственно, рана
эта не  зажила еще.  Не  спрашиваю тебя,  следуешь ли моим советам,  данному
тобою обещанию?  Вольдемар не  может себе  изменить;  Вольдемар достоин всей
любви моей.  Расскажи мне, каким образом ты в нашей стороне, в страннической
одежде?  что здесь делаешь? Жажду узнать повесть твоей жизни с того времени,
как мы расстались.
     Произнеся это, Адам увлек гуслиста в кусты, неподалеку от дороги.
     - Прискорбно иметь для друга тайну,  - сказал Вольдемар, когда они сели
в кустах,  -  отдал бы тебе душу мою;  но, прости мне, я не могу отвечать на
твои вопросы.  Скажу тебе только: помыслы высокие, заброшенные в душу твоими
советами,  согретые твоим учением,  заставили меня надеть эту  странническую
одежду,  занесли сюда,  сделали еще более - заставили меня быть... нет, нет!
никогда не  открою тебе этого имени.  Разве с  порога моей родины скажу тебе
все,  на что я для нее решился.  Цель сладостная!  но средства...  ты, может
быть, оттолкнул бы меня, узнав их.
     - Как понимать тебя,  Вольдемар? как верить тебе? В звуке твоего голоса
уже слышу доброе дело.  Одно слово - не бойся, чтобы я хотел проникнуть твою
тайну: слишком хорошо известно мне, что тайна не друзьям принадлежит, а тому
единственно,  кто ее вверил.  Нет, не этого хочу от тебя; хочу только знать,
таков ли  ты,  каким сердце мое  тебя  угадывает.  Одно слово:  ищешь ли  ты
заслужить потерянное отечество?
     - Я служу ему.
     - Служишь? в страннической одежде? - произнес тихо Адам, приложив палец
ко лбу;  потом продолжал,  возвысив голос:  -  Совесть твоя чиста ли в  этом
служении?
     - Что сказать ему,  господи?  -  воскликнул Вольдемар,  обратив глаза к
небу.  -  Ты  один читаешь мои  намерения;  ты  видишь сокровенные пути мои:
взвесь мои дела и дай ему ответ! Друг! могу ли успокоить тебя насчет чистоты
моих дел,  когда я  сам весь борьба,  весь тревога и опасение?  Выслушай мое
унижение и  жертвы,  мой страх и  надежды и пойми меня,  если можешь.  Мысль
загладить преступление, заслужить прощение того, кого не смею наименовать, и
с этим вместе открыть себе путь в отечество зажглась в душе моей среди бесед
с  тобою еще  в  Упсале.  Не  ярче пылает свеча чистейшего воска.  Мысль эта
овладела всем моим существом:  источник ее был чист, видит бог! Впоследствии
времени,  может быть,  примешалось к нему чувство не столь бескорыстное -  я
человек,  более десяти лет живу в  земле чужой;  может быть,  раскаяние мое,
любовь к  отечеству превратились в  одну  тоску  по  родине.  Спрашиваю себя
часто:  все жертвы мои не  происходят ли от самоугождения?  не хочу ли я  их
выкупить удовольствием быть между своими, на земле родной? Подвиги мои добро
или слабость? Как бы то ни было, не разрешая себе этих вопросов, стремлюсь к
ней,  к благословенной отчизне; хочу видеть ее, во что бы ни стало, подышать
ее  воздухом и  умереть...  хотел бы ее сыном!  Долго искал я  средств,  как
утолить жажду моей души;  мне  встретился один человек...  он  предложил мне
средство...  дал моим устам коснуться милостивой руки,  в  которой заключена
судьба моя,  поднял края завесы,  скрывающей мое отечество,  -  и  я  спешил
ухватиться за  то,  что  мне  было  предложено.  Суди  о  возвышенности моих
средств!..   Полюбуйся  должностью  своего  воспитанника,   своего  друга!..
Пресмыкаюсь,  обманываю,  продаю других,  себя;  самое добро, которое делаю,
должен похищать,  как  тать,  приобретя,  не  могу назвать своим.  Скажу еще
более: чтобы доставить истинную пользу тем, кому служу, я должен был сначала
делать им зло.  Борюсь с обстоятельствами, с природою, с самим собой; хожу в
черном теле,  влача за собою смрадную,  презренную одежду.  Настоящего имени
моего все гнушаются; самые те, которые думают иметь во мне нужду, смотрят на
меня с презрением.
     - Неужели ты?..
     - Не выговаривай!  ради общего милосердого отца, не выговаривай. Ужасно
слышать это имя от  тебя!  От меня самого узнай всю повесть моего унижения и
страданий:   выслушай  до  конца  и  тогда  произнеси  надо  мною  приговор.
(Вольдемар  остановился  немного,   посмотрел  в   глаза   своему  другу   и
воспитателю,  как он называл его,  и,  прочтя в  них одно сердечное участие,
продолжал.) Многолетний труженик, начинаю только собирать плоды моих трудов.
Я  тебе сказал,  что  мне  до  сих пор наградой одна известность презренного
имени.  Свои  меня  ищут,  чтобы погубить,  чужие готовы предать при  первом
случае на погубление. Может быть, заутра ждет меня виселица в неприятельском
стане,   как  изменника,   или  позорная  казнь  назначена  мне  среди  моих
соотечественников,  как убийце,  беглецу, переметчику. Умру - и самую могилу
отчужденца  палач  назначит  подалее  от  православных!  Кто  посетит  место
пугалища?..  Какое семейство,  какой край и  народ признают меня своим?..  У
меня и  родных нет в мире,  кроме родины,  да и та отступится от меня,  даже
мертвого;  чужие будут обходить жилище -  не скажут:  усопшего.  Висельника,
удавленника -  вот названия,  которые мне по смерти дадут!  Кто скажет,  что
сделала,  что  хотела  сделать для  искупления моего  преступления и,  может
статься, более для свидания с отечеством неограниченная, мученическая любовь
моя к ней?  Кому известна эта любовь?  Кому смею даже ныне открыть мои дела,
мои намерения?  Одному только вверена тайна моя,  и  этот один -  чужеземец,
сторонний мне чувствами и помышлениями!  Он весь мщение,  я весь любовь!  Он
один может свидетельствовать о том,  что я совершил,  что хотел совершить; а
кто знает, что нынешний день, этот миг - его? С собою в гроб возьмет он все,
что  я  приобрел такими трудами;  земля пожрет мое благороднейшее достояние,
лучшую часть меня,  а на земле останется только злодей,  беглец, отверженец,
то,  что я был еще тринадцать лет назад. Даже от ближайших мне должен я себя
скрывать;  не  смеют они  обласкать меня  приветом искренности,  как  родные
боятся открыть крышу с гроба смрадного мертвеца,  чтобы почтить его братским
целованием. Самый этот слепец, который, видишь, сидит под вязом, неразлучный
спутник мой,  исполняющий мои  желания,  будто  очами сердечными прозирает в
моем сердце, готовый жертвовать для меня своею жизнью, почитающий меня