о! ты нынче неразговорчив, как дух долины или наш немой.
     - Эх,  Конрад!  ты  не  ведаешь моего горя:  целые пять  кругов сыру не
удались,  хоть брось их,  а все по милости моей Розки. С некоторого времени,
богу известно, что с нею делается: за что ни примется, валится все из рук! А
кажется,  ты знаешь, швейцары не любят хвастаться; мать ее считалась во всей
округе Лозаннской первой молочницей; да и в девчонке виден был прок. Ныне же
говоришь ей -  не слышит;  толкуешь -  не понимает; сама говорит - путается.
Бывало, резвится и прыгает, как вольная козочка наших гор; теперь быть бы ей
одной да задумываться, как пастор над сочинением проповеди.
     - Не  больна  ли  она  чем?  Чадолюбивая природа открыла мне  некоторые
таинства свои на пользу моих ближних, и я постарался бы исцелить ее.
     - О!  кабы так,  не помешкав приступил бы я  к  тебе с  просьбою помочь
моему детищу,  которое,  после смерти матери своей и  в  разлуке с  родиной,
заменяло мне их.  Я  знаю,  как ты доточен на эти дела.  Давно ли ты избавил
меня от смерти?  Порезав себе косою ногу,  я обливался кровью;  сам господин
Блументрост  не  мог  остановить  ее:  тебя  подвели  ко  мне;  ты  обмакнул
безымянный палец правой руки в кровь мою,  текущую ручьем, написал ею на лбу
моем какие-то слова...
     - Совершишася.
     - И  кровь остановилась.  Помню,  как добрый господин всплеснул руками,
ахал,  пожимал плечами,  обнимал тебя и обещал тебе груды золота за открытие
твоей тайны.
     - Я не согласился тогда; но скоро, скоро придет время сдать ее и многие
другие нашему общему благодетелю.  Не хочу, чтобы они умерли со мною. Да, мы
говорили о бедной Розе!  Спрашивал ли ты ее хорошенько,  что у нее болит? не
тоскует ли она по родине?
     - Спрашивал,  и только слышал: "Так, батюшка! ничего-с, батюшка! нет-с,
батюшка!"
     - Странно! (Тут слепец вздохнул глубоко.)
     - Вот мы ее поставили караульщицею на балконе, а она, когда б ты видел,
сидит,  повеся голову на грудь,  как убитая птичка.  Ну право, я распрощаюсь
скоро с  добрым господином Блументростом,  возьму котомку за  плеча и  утащу
Розку в  свою Вельтлинскую долину,  в  божию землю,  где  нет ни  войны,  ни
печали, ни угнетения: может быть, она расцветет опять на свободных горах ее,
под солнцем полудня.
     Слепец еще вздохнул и примолвил, настроивая свою скрипку:
     - Сделаем последний опыт!
     Сладив строй бедного инструмента своего,  он заиграл швейцарскую песню:
Rance de vache.  Первые звуки ее заставили Баптиста затрепетать;  он вскочил
со скамейки,  потом зарыдал и,  наконец,  не в силах будучи выдержать тоски,
стеснявшей его  грудь,  вырвал  скрипку  из  рук  слепого  музыканта.  Роза,
казалось, не слыхала песни родины.
     - Что Роза? - спросил слепец.
     - Роза?  -  вскричал, всхлипывая, швейцарец, смотря на нее. - Она... не
дочь моя!
     Немой утирал себе глаза рукавом.  Он плакал оттого, что другие плакали.
Слепец ничего не  говорил,  поникнув грустно головой.  В  это  время младший
товарищ,  прежде сидевший с  ними на одной скамейке и теперь прохаживавшийся
по  цветнику,  взглянул на  балкон и,  увидя,  что  Роза вместо того,  чтобы
исполнять должность караульщицы, сидела в горестной задумчивости, из которой
не могли,  как он слышал,  исторгнуть ее родные звуки,  подошел к  балкону и
произнес потихоньку одно слово:  "Фишерлинг" так,  чтобы оно  только до  нее
дошло.  Девушка от этого магического слова встрепенулась, осмотрелась вокруг
себя;  покраснела,  увидев  под  балконом  свидетеля ее  душевной  слабости;
взглянула на возвышение креста, с испугом закричала:
     - Знамя!  -  и  бросилась  бежать  во  внутренность  дома.  Явившись  в
цветнике, она остановилась перед собеседниками, как преступница. Отец сурово
посмотрел на  нее;  убийственный взор его говорил:  ты  не швейцарка!  Видно
было,  что Роза собиралась плакать;  но черноволосый мужчина быстро и крепко
схватил ее за руку и увлек за собою.  У тына,  к стороне рощи, была калитка.
Могучею рукою распахнул он калитку и, втолкнув в нее девушку, сказал ей:
     - Узнай все вернее и скорей!  Если ты уж этого хорошенько не выполнишь,
что скажет, что подумает о тебе господин Фишерлинг?
     Глаза  его  в  это  время  блистали,  как  огонь  зарницы  в  удушливой
атмосфере;  слова его казались бедной Розе громом,  ужасным, хотя еще издали
гремящим.  Исполнение их  было для  нее  смертным ударом.  Она  скрылась,  и
черноволосый стал на страже, как изваянный гений, прикованный к гробнице.
     Пока  все  это  происходило  на  мызе  господина  Блументроста,   Фриц,
сообразно местоположению,  стратегически расположил свои  действия.  Надобно
сказать  прежде   объяснения  их,   что   место,   где   расположилось  наше
странствующее общество,  было  довольно далеко от  края рощи,  примыкавшей с
одной стороны к  ущелью привидения и  простиравшейся назад на неопределенное
расстояние;  ибо чем далее взор в нее углублялся, тем более учащали для него
преграду деревья и  сети  их  зелени.  Мимо  лагеря  наших  путешественников
проходила сквозь рощу  тропа мало пробитая,  которая вела,  по-видимому,  из
Адзеля и спускалась с холма на мариенбургскую дорогу.  Мы видели, что карета
стала в  долине там,  где  речка и  подножие холма сходились углом.  Лошадей
привязал кучер к деревьям,  в недальнем расстоянии, и задал им овса, которым
запасся на дорогу;  потом перескочил по камням через речку, пробрался сквозь
рощу,  в которой,  сказали мы, терялась по косогору дорога в Менцен, прополз
по обнаженной высоте за крестом и у мрачной ограды соснового леса, к стороне
Мариенбурга,  вскарабкавшись  на  дерево,  которого  вершина  была  обожжена
молниею,  привязал к нему красный лоскут, неприметный с холма, где были наши
путешественники, но видный вкось на мызе. Волнующееся знамя было оставлено в
этом  положении на  несколько минут.  Сняв  его,  Фриц опустился проворно на
землю,  пробрался тем же путем назад,  подошел к лошади нашего цейгмейстера,
расстегнул небольшой чемодан,  висевший  у  седла,  пошарил  везде  и  вынул
куверт{72}.  Он  был  запечатан,  но  сургуч печати был так худ,  что удобно
ломался.  Не  думав  много,  кучер изломал печать,  положил крошки сургуча в
камзол,  застегнул по-прежнему чемодан и,  держа  крепко в  руках  сокровище
свое,  нырнул в страшное ущелье. Здесь, следя глазами известные ему приметы,
он  пролезал  ужом  сквозь  кусты,  перескакивал через  пни,  как  лань,  и,
задыхаясь,  очутился наконец у огромного,  бурею разорванного дерева, далеко
уронившего косматый верх свой от дупловатого корня.  Там,  где треснуло оно,
выставились два острые клыка,  повыше коих светились два отверстия наподобие
глаз. Кругом возвышались столетние вязы, дружно размахнув на жилистых ветвях
своих  широкотенные щиты;  они  заслоняли от  этого  места солнечный свет  -
настоящее царство мрака и  ужаса!  Между деревьями и  дуплом кое-где торчали
памятники великого земного переворота -  огромные, красноватые, будто кровью
обрызганные,  камни,  до  половины вросшие  в  мох  и  представлявшие разные
уродливые образы.  Ни  одна  пташка не  смела  здесь показаться,  не  только
оживить  эту   пустыню  своими  песнями.   Только  изредка  шелест  листьев,
тревожимых ветром,  и  пресмыкающихся животных казался  шепотом  злодейского
заговора; лишь по временам шуркал перелет филина, и крик его или скрип сухих
дерев,  как  стоны  умирающего под  ножом  разбойника,  жалобно раздавались.
Окрестные жители разглашали об  этом  месте  много дивных ужасов,  которых и
сотую долю не рассказал Фриц нашим путешественникам.
     Он осторожно постучался палочкой в  дупло раз,  потом два,  наконец три
раза.
     - И, - произнес из дупла тонкий голосок.
     - Ли, - отвечал конюх.
     - Я, - продолжал прежний голосок.
     - Муромец! - сказал отрывисто второй.
     Вслед за этим словом выскочила из дупла швейцарка.  Глаза ее блистали в
сумраке, как ночью два светляка на распускающейся розе.
     - Порядочно я  вас  дожидалась,  господин Трейман!  -  сказала  девушка
испорченным немецким языком.
     - Не  могу же  я  бегать,  как  ты,  швейцарская козочка!  мне  уж  под
шестьдесят, Розхен! Да скажи мне, здесь ли наш молодой старшина?
     - Вы говорите о господине Фишерлинге?  -  отвечала она,  смутившись,  и
лицо ее вспыхнуло,  потом,  оправившись немного,  она продолжала:  -  Он был
вчера здесь...  ждал вас с нетерпением и уехал вчера же.  Мне некогда с вами
распевать.  Угрюмый швед приказал узнать о новостях:  кажется,  он готов был
перешвырнуть меня к вам, как мячик; а теперь того и гляди, что прибьет меня,
если я не скоро явлюсь к его милости.
     - Передай ему эти бумаги и скажи, чтоб он списал их поскорее, прислал с
тобою же не медля и пришел с товарищем на адзельскую тропу;  мимоходом шепни
ему ж,  что "звезда вечерняя" -  невеста,  "дорожный столб" -  жених; пускай
делают они  из  этого,  что  хотят!  Отца  попроси,  чтоб  он  стал в  шагах
пятидесяти отсюда с заряженным ружьем. Не забыть мне чего. Да, да, приведи с
собою Немого. Теперь все.
     Девушка ничего не отвечала,  кивнула ему дружески и  юркнула в  густоту
леса. Фриц дожидался ее не без сердечного волнения и между тем говорил сам с
собою таким образом:  "Ну, если вздумается проклятому пушкарю сойти в долину
к одру своему и осмотреть чемодан?  Пропал я тогда! Вульф прихлопнет меня на
месте,  как комара, и не даст разу пискнуть. По крайней мере в последний раз
дохну,  служа моему господину, как приказывал мне ему служить умирающий отец
его.  Не своему брату, знатному дворянину, поручал он сына со смертного одра
своего; нет, он поручил его слуге, дядьке, зная, что никто более меня любить
его не  может,  что десять ножей противу сердца этого служителя не вынудят у
него  измены".  Фриц  казался тронутым:  глаза  его  были  мокры.  "Некстати
разнежился ты,  старик!  -  примолвил он,  утирая глаза рукавом.  -  Кремень
должен высекать огонь,  а  не  воду.  Господин мой  трудится для блага своей
родины,  я - для него; бог нам помощник! Ах! кабы творец милосердый выбросил
из  сердца его  одно злое семя...  Пускай проказничает он  со  шведами,  как
хочет;  здесь доброе намерение - устроить судьбу его братьев-лифляндцев, как
он говорит,  верю ему и  готов с удовольствием положить за него жизнь свою в
этих проказах.  Но...  в делах любовных боюсь сердца его, мягкого как воск и
так же,  как он,  изменчивого;  боюсь, чтобы он не скушал бедной овечки! Что
будет тогда с несчастным отцом? что будет со мною?.."
     С  этими словами Фрица одолела вещая грусть;  но вскоре,  приняв бодрый
вид,  он  положил крестообразно руки на повалившееся дерево,  припал ухом ко
пню и сделался весь слух и внимание.  Минут через пятнадцать вынырнула опять
из дупла пригоженькая посланница.  Щеки ее горели, грудь сильно волновалась;
стоя возле нее,  можно было считать биенье ее сердца. За нею с трудом выполз
Немой, пыхтя, как мех; он обнял дружески Фрица и погрозился пальцем на Розу.
     - Как  устало милое дитя!  -  сказал конюх,  поведя одною рукою по  лбу
швейцарки, а другою принимая от нее куверт.
     - Скоро ли я пришла? - спросила она.
     - Ты не шла, а, верно, летела, как птичка. Что швед?
     - Писал,  чертил что-то  с  ваших  бумаг и  потащил товарища,  куда  вы
назначили.  Бедный!  он,  наверно,  старинушку понесет,  как  пастух  хворую
овечку, а то куда слепому? и зрячему за ним не поспеть!
     - Где твой отец?
     - Стоит на карауле.
     - О!  да я его вижу сквозь сучья; он кивает мне головой, добрый старик!
Здорово,  здорово!..  Ступай же к нему, Розхен, и скажи, чтобы он, как скоро
увидит красный значок Немого на высоте креста,  тотчас выстрелил из ружья по
воздуху и немедленно воротился домой. Прощай, милое дитя! Бог и ангелы его с
тобою:  да избавят они тебя от злого искушения!.. Но ты побледнела, Роза. Не
дурно ли тебе от беганья и жару?
     - Ничего,  так,  ничего... пройдет! - сказала она, щипля рукою передник
свой.
     Фриц глубоко вздохнул и примолвил, качая головою:
     - Хорошо б, если прошло! Прощай!
     Он поцеловал девушку в  лоб,  махнул рукою дюжему латышу и погрузился с
ним в чащу леса. По приметам, которые Немой еще лучше знал Фрица, потому что
ни  разу не  останавливался,  служа уже ему вожатым,  они пришли к  лошадям.
Здесь конюх поднял глаза к небу, чтобы благодарить его за что-то, расстегнул
вьюк,  положил куверт с  крошками рассыпавшейся печати на  прежнее место  и,
опять застегнув вьюк,  перевернул его вместе с  седлом на бок лошади;  потом
вынул  из  чушки{75} пистолет,  разрядил его  бывшим  у  него  инструментом,
положил его по-прежнему, высек огонь из огнива, которое имел с собою, прожег
и разодрал низ чушки.  Все это было делом минут пяти,  не более. Лошади были
напоены;   из  них  Вульфова  вручена  Немому  с   особенными,   строжайшими
наставлениями.  Сметливый Немой  кивал  только и,  вдруг  приняв важный вид,
черкнул себе пальцем по шее,  как будто желая дать знать, что он отвечает за
исполнение головою. По расположении таким образом плана, давно придуманного,
конюх спешил отнести дорожные припасы к путешественникам нашим.


                                Глава шестая

        "ПОВЕСТЬ СЛЕПЦА"

                                Гони природу в дверь, она влетит в окно!{75}

                                                                    Карамзин

     Солнце  едва  сдвинулось с  полуденной точки,  палящий зной,  ослабевая
неприметно,  был  еще  нестерпим.  Намет,  под  которым  отдыхал пастор,  не
раскрывался.   Девица  Рабе  рассказывала  Вульфу,   каким  образом,   после
двадцатилетних странствий и  бед,  наградилась верная и  нелицемерная любовь
Светлейшей Аргениды, и вдруг, остановившись, начала прислушиваться.
     - Что вы, сестрица? - спросил цейгмейстер.
     - Голоса человеческие! - отвечала она. - С адзельской стороны.
     - Милости просим,  оттуда  некому быть,  кроме  приятелей.  Впрочем,  я
ничего не слышу.  Не обманул ли вас ветерок?  Правда,  теперь и до моего уха
что-то коснулось.
     В  самом деле,  сначала невнятно долетал до слуха смешанный говор,  как
ропот ветерка в листах, потом стал яснее и громче, и, наконец, показались по
тропе  из  Адзеля  два  человека,  медленно  по  ней  шедших.  Наружность их
возбудила внимание девицы Рабе.  Это были слепец и  черноволосый.  Последний
держал в  правой руке  круглую шляпу,  между  тем  как  другая рука  служила
спутнику вожатаем и  опорой.  Он  с  видимым терпением укорачивал шаги свои,
соразмеряя их с ходом старца. Ящик и складной стул были прикреплены на спине
его  широкими ремнями,  которые крестом перехватывали грудь и  застегивались
напереди двумя медными пряжками.  Сверху стула висела еще небольшая котомка.
Поравнявшись  с  девицею  Рабе  и  Вульфом,  он  приветливо  им  поклонился.
Воспитанница пастора просила жениха  своего пригласить странников закусить с
ними,  чтобы не упустить случая,  как она говорила,  сделать удовольствие ее
воспитателю. Вместо ответа цейгмейстер спешил перехватить путникам дорогу.
     - Добрые люди!  -  произнес он,  обратившись к ним.  - Вам жарко теперь
идти. Не хотите ли отдохнуть с нами и разделить нашу походную трапезу?
     - Благодарю вас,  господин офицер,  за себя и моего товарища! - отвечал
младший путник.  -  Мы  поднялись недавно и  хотели  только пробраться через
рощу,  чтобы  на  конце  ее  присесть.  С  удовольствием принимаем  радушное
предложение ваше и прекрасной госпожи, которой, как я заметил, вы посланник.
Товарищ!  -  продолжал он с нежною заботливостью, обратившись к слепцу. - Мы
пойдем теперь без дороги; берегись оступиться.
     Слепец,   крепко  прижавшись  к  руке  своего  проводника,  побрел  еще
медленнее.  Нетерпеливая девушка спешила к ним навстречу, подхватила старика
за руку с  другой стороны и провела его к месту своего отдыха,  приговаривая
между тем:
     - Сюда, сюда, дедушка, на эти подушки; тебе здесь будет покойнее.
     - Голос... точно знакомый! - сказал встревоженный слепец, прислушиваясь
к  речам девицы Рабе,  как будто стараясь припомнить,  где он его слышал.  -
Голос ангела!  Куда бы  не  пошел я  за ним?  Сяду и  буду делать,  что тебе
угодно.  Господь да пошлет тебе свое благословение и да возвеличит род твой,
как возвеличил род Сарры и Ревекки!
     Товарищ его  осторожно снял ношу свою,  приставил ее  к  дереву,  молча
поклонился еще  раз  Вульфу и  невесте его.  Все общество расположилось,  по
удобности или по вкусу,  кто на подушках из кареты,  кто на мураве.  Слепец,
сидя  на  двух  подушках,  возвышался над  всеми  целою  головою:  казалось,
старость председала в совете красоты и мужества.
     - Откуда вы, добрые люди? - спросила Рабе.
     - Мы не знаем,  откуда и куда идем,  - отвечал слепец, - а придем, куда
всем, царю и селянину, бедному и богатому, назначена общая гостиница.
     - Мы просто странники,  -  подхватил черноволосый,  -  идем из Адзеля в
Менцен, оттуда проберемся, куда глаза взглянут и сердце позовет.
     - Чем же вы живете? - спросила опять девица Рабе.
     - Искусством нашим,  -  отвечал черноволосый.  -  Я  играю  на  гуслях,
товарищ мой на скрипке и поет.
     - Попав на эту бедную землю,  -  продолжал слепец,  -  все мы живем для
того,  чтобы  дожить;  но  выполнить этого не  можем,  не  нося  тяготы один
другого. Он помогает слепцу ходить; мы друг друга утешаем беседою и дружбой;
оба,   по  возможности  нашей,  доставляем  другим  удовольствие  и  за  это
награждены. Такова в мире в разных видах круговая порука!
     - О, да ты и мудрец, как я вижу! - возразил цейгмейстер.
     - Много  чести,  господин!  Бродя по  белому свету,  видев много людей,
изучая природу, можно кое-чему научиться. Впрочем, в великой книге того, кто
один премудр, мы читаем еще по указке.
     - Ваша родина? - спросила девушка.
     - Обоим нам родина Швеция, - отвечал слепец.
     Капитан пожал руку старика так, что он поморщился, и воскликнул:
     - Камрады-соотечественники! не одного ли поля ягоды?
     - Я из Торнео, а товарищ мой из Выборга.
     - Мое  же  гнездо судьба свила почти на  перепутье этих мест,  именно в
Абове.  Я центр, как вы видите, а вы, фланги мои, отныне должны поступить ко
мне в команду, и потому...
     - Прошу  заранее  уволить нас  от  этой  чести.  Один,  дряхлый,  будет
отставать,  другой,  может быть,  погорячится и  уйдет вперед,  и ваша линия
расстроится.
     - Доннерветтер!   он  рассуждает,   как  старый  капитан.  Ваше  имя  и
прозвание?
     - Мы люди простые,  и потому нас просто зовут: меня Конрадом из Торнео,
его Вольдемаром из Выборга.  Думаю,  что этими именами потребуют нас в  день
последнего суда; разве там прибавят к ним, по делам нашим, новые прозвания!
     - Не в  лесу же выросли вы,  как дождевики!  Верно,  были у  вас отец и
мать? Кто твои, молодец?
     - Я родителей моих не знал,  -  отвечал Вольдемар,  -  впрочем, повесть
сиротства,  бедности и нужд не может быть занимательна ни для воина, который
все это почитает вздором, ни для прекрасной госпожи, начинающей только жить.
     - Но  ты  много  странствовал,   много  видел?  -  продолжал  вопрошать
цейгмейстер таким  тоном,  каким  член  комиссии  военного суда  отбирает по
пунктам отзывы от своего подсудимого.
     - Я и теперь под чужим небом;  видел людей,  которые везде одинаковы, -
возразил младший музыкант,  неплодовитый на  ответы и  приметно несклонный к
откровенности.    Голос   его   в   этом   возражении   отзывался   какою-то
раздражительностью   характера,   несогласною   с   наружностью   смиренного
странника.
     - Ответ короток и  убедителен,  как  приклад часового,  поставленного у
поста,  куда одни избранные,  с паролем,  имеют право входить.  Дозволь,  по
крайней мере, спросить тебя, камрад: давно ли ты оставил Швецию?
     - Лет... если не ошибаюсь... десяток.
     - Столько,  сколько  греки  осаждали  Т