чери своей,  жившей с  твоим отцом под  Ревелем.  Она не  ехала -  и
немудрено:  письма к ней и от нее были перехватываемы.  Мнимое равнодушие ее
подтачивало последний корень,  которым дед  твой держался еще к  земле.  Как
будто  нарочно,  для  лучшего успеха  злодейского плана,  пришло  от  дочери
письмо,  которым уведомляли старика о  безнадежности состояния твоего  отца.
Убийственная посылка была на  время задержана.  Между тем  завещание искусно
украдено Елисаветой,  знавшей все мышьи норки в доме,  и как оно было писано
ее  рукой,  то  и  составлено этой  же  рукой новое.  Этим  завещанием барон
Фридрих,  будучи в  полном уме и  памяти,  совершенно уничтожал старое и,  в
уважение  раскаяния  и  исправления сына,  также,  чтобы  благоприобретенное
имение Фюренгофов не  могло  перейти в  другой род,  делал  Балдуина главным
наследником всего своего богатства,  движимого и недвижимого, за исключением
небольшой части,  назначаемой дочери,  оставшейся в  живых,  и  сына умершей
дочери.  А чтобы вновь составленный акт имел более благовидности, завещатель
обязывал  в   нем   Балдуина  избрать   себе   в   наследники,   по   своему
благоусмотрению,  одного из  своих племянников,  к  которому уже  все имение
должно  было  перейти  с  фамилией  Фюренгофа.   Элиас,   умевший  мастерски
подписывать под разные руки, подмахнул под руку барона Фридриха так искусно,
что лучшие приятели его не  могли в  подписи усомниться.  Когда же  это было
улажено,  предъявили больному письмо твоей  матери и  новое,  вслед  за  тем
пришедшее,  которым уведомляли о  смерти отца  твоего.  Убийственная посылка
имела  действие,  предугаданное злодеями,  без  всяких других насильственных
средств,  хотя Никласзон и  уверял своего доверителя,  что химия его в  этом
случае много помогла.  Как  известно сделалось мне  впоследствии,  это  была
выдумка,  чрез которую хитрый поверенный думал взять более власти над  душой
злодея.  Водяная,  мучившая деда твоего,  поднялась в  грудь,  и  он лишился
языка.   Призваны  были  в   комнату  умирающего  духовник  его,   несколько
служителей-стариков и  один  из  соседей,  только  именем дворянин,  должник
Балдуинов.  Послано и за самим Балдуином, нарочно уехавшим дня за два в свой
притон.  Твой дед держал в костеневшей руке завещание;  из другой только что
выпало перо.  Будучи еще в  памяти,  он с  горестным видом кивнул на роковую
бумагу.  Пастор,  простодушный и торопливый, вынул ее из руки и, увидев, что
это было духовное завещание,  прочел его при всех. Знаки нетерпения, которые
умирающий  силился  показать  при  этом  чтении,  перетолкованы духовнику за
желание,  чтобы акт был им  скорее подписан,  пока сохранялась в  завещателе
жизнь.  Дед твой навеки смыкал глаза,  а духовник скреплял подложный акт; за
ним подписал и  дворянин,  о  котором я говорил.  Этот между тем предостерег
пастора,  что, для избежания всякого сомнения со стороны наследницы, не худо
б заставить старых служителей присягнуть,  что они все видели и слышали волю
покойного на  засвидетельствование духовной -  и  это  выполнено в  точности
простодушным пастором.  Акт,  сделанный по форме,  представлен в суд.  Судьи
знали хорошо подпись барона Фридриха и удостоверили законность акта.  Вскоре
родились,  однако ж,  подозрения;  мать  твоя  протестовала против него;  но
деньги,  сильное  ходатайство баронессы Зегевольд,  с  которой  в  то  время
сделано было известное условие,  и,  наконец, присяга духовника и служителей
выиграли спорное дело в пользу преступления, которое владеет имением твоим и
доныне. Но бог, рано или поздно, карает злодеев. Час твоего дяди пробил.
     Мы  бранили Элиаса Никласзона:  теперь расскажу тебе об одной черте его
дальновидного ума, за которую он годился бы в дипломаты. Он утаил у себя, на
всякий случай,  истинное духовное завещание,  а  своему покровителю объявил,
что сжег его и развеял даже его прах.  Эта догадка была не лишняя. Балдуин в
первый  год  обладания своими  сокровищами был  признателен к  тем,  которые
помогли ему достать их:  Никласзон возведен в  степень поверенного по делам;
жалованье,  по  условию,  ему  исправно  выдано.  Во  второй  год  оказалась
маленькая неустойка,  в третий большая, и так постепенно, с каждым годом, до
того,  что поверенный,  в один срок платежа, отпущен с руками, полными одних
извинений и жалоб на неурожай, худые обстоятельства и тому подобное. Элиаса,
однако  ж,   боялись  еще  и,   в   вознаграждение  за   денежные  недоимки,
удовольствовали  его  самолюбие,   определив  его  секретарем  к   баронессе
Зегевольд. Он казался довольным; но осадка мести лежала на дне сердца его, и
стоило только дать ему  сильный толчок,  чтобы возмутить ядовитый настой.  С
Елисаветой обходились каждый год хуже.  Причин много к тому было:  надлежало
отклонить   подозрение,   что   она   участвовала  в   подложном  завещании;
великодушием своим к дворовым людям,  щедростию и желанием владычествовать в
замке беспрестанно сталкивалась она с  низкой душой,  скупостию и тиранством
Балдуина;  наконец,  нужно  было  заменить старую  любимицу новой.  Мальчик,
которого Елисавета родила,  давно сослан был на прокормление к  родственнице
ее,  бабке  Ганне,  живущей  под  Гельметом.  Это  приятель твой,  Мартышка,
напугавший тебя так много в роковой вечер у трех сосен.
     - Недалеко же упало семя от злой крапивы, - сказал Густав.
     - Никласзон, соболезнуя об участнице его преступления, открыл ей, каким
драгоценным  сокровищем  он  обладает.  Свобода  не  столько  бы  обрадовала
заключенного,  как Елисавету эта весть.  В  душе ее,  измученной раскаянием,
ревностию   к   сопернице,   неблагодарностию  ее   обольстителя,   жестоким
обхождением с ней,  встала месть во всем страшном своем вооружении, со всеми
орудиями казни.  Бывшая любимица твоего деда,  прежде столь гордая,  пала  к
ногам  Никласзона,  обнимала их,  умоляла осчастливить ее  уступкой рокового
завещания и  давала клятву,  самую  ужасную,  употребить его  в  дело  тогда
только,  когда  он  ей  это  дозволит и  найдет  удобным,  не  жертвуя своею
безопасностью. Никласзон сжалился над ней, или, лучше сказать, расчел выгоды
и невыгоды этой уступки,  и - завещание было в руках Елисаветы. Этому прошло
лет пять. Могу тебе сказать теперь, что к этому времени двое из моих друзей,
подавая мне из Лифляндии в Лозань руку помощи,  вербовали мне приверженцев и
лазутчиков в моем отечестве.  Они бросили виды свои на Элиаса.  Потомок Иуды
был скрытен,  умен,  лукав;  золото ослепило его, и он сделался моим. С того
времени,  исправно получая условленные деньги  и  поощряемый наградами не  в
зачет,  он  верно служил мне.  В  этом должен я  отдать ему  справедливость.
Перемена службы немало побудила его к  уступке завещания Елисавете,  которой
оно принадлежало по  праву злополучия.  Несчастная,  угадывая злодейские над
собою замыслы Фюренгофа,  решилась в  одну  ночь  бежать;  но,  успев только
сползти из окна по стене,  услышала за собой погоню.  Увернуться от нее было
невозможно.  Она  спряталась в  саду.  Уже мелькали исполнители злодея.  Что
делать?   Оставалось  только  спасти  орудие  своей  мести.  Роковая  бумага
завернута в  платок,  в  другой,  потом в башмак,  и сунута в глубокое дупло
дерева, растущего под окном кабинета рингенского властелина.
     - Может быть,  - произнес Густав с каким-то страхом, - дерево это давно
срублено или сгнило?
     - Провидение хранит его для наказания злодейства. По крайней мере мы не
теряем в этом надежды. Пойманная Елисавета заключена в особенную комнату под
жесточайший присмотр. Об ее несчастной участи узнал Никласзон и спешил к ней
на  помощь.  Он  уговорил Фюренгофа,  только для  вида,  сжалиться над своею
пленницею,  простить ее и отпустить с ним,  будто для свидания с ее сыном, в
Гельмет,  откуда обещал,  через несколько дней,  отправить в Елисейские поля
этого опасного для них обоих свидетеля.  Рингенский барон не знал скорейшего
средства избавиться от нее и согласился.  Через несколько дней получено им в
самом деле известие,  что Елисавета не существует.  Он так обрадовался этому
известию,  что  сшил  своей новой любимице Марте тонкий чепчик,  себе сделал
модный  парик  и  решился было  выдать  Никласзону один  год  недоимки,  но,
подумав,  что  этот поверенный не  смеет изменить ему  собственно для  себя,
отсчитал ему  только кучу благодарностей.  Впоследствии секретарь баронессы,
продолжавший называться преданнейшим человеком Фюренгофа,  действовал заодно
с Елисаветою;  даже еще в недавнем времени диктовал ей красноречивое письмо,
которым грозил  ему  и  вместе себе  роковым завещанием.  Елисавета укрылась
здесь,  на мызе моего доброго приятеля доктора Блументроста.  Когда же я сам
явился инкогнито в  Лифляндию,  когда мой  верный Фриц определился кучером к
баронессе  Зегевольд,  чтобы  надглядывать над  Никласзоном  и  получать  по
возможности своих средств сведения о том, что происходило кругом Гельмета...
     - Извините,  дядюшка,  что прерываю вас.  Каким же  образом баронесса и
другие неприятели ваши не  отгадали вашего лазутчика в  Фрице,  которого они
должны были по вас прежде знать?
     - Нет,  друг мой,  они его вовсе не  знали.  Отец мой в  разные времена
своей жизни имел пребывание в Стокгольме и умер там. Семейство Треймана было
с  ним  неразлучно.  Там  отдал  он  Фрица,  еще  мальчиком,  в  берейторы и
ветеринары.  Кончив  курс  учения,  Фриц  оставался всегда в  резиденции для
надзора за лошадьми, которыми отец мой особенно любил щеголять и славился во
всем  королевстве.  Неоднократно служитель умел  оказывать своему  господину
опыты редкой преданности и верности.  Господин умел их чувствовать и ценить:
со  смертного одра  своего  благороднейший из  людей  и  нежнейший из  отцов
поручал меня  с  братом этому служителю,  как  родственнику,  как  другу.  Я
путешествовал тогда.  По  приезде моем в  Лифляндию Фриц жил у  моего брата,
стоявшего с  полком в  одной из отдаленных провинций Швеции;  поступил же ко
мне, когда начались мои несчастия. Теперь моя помощь вам нужнее, говорил он,
и  оправдал свои слова на  деле.  Всем был  он  для  меня в  черные дни мои:
спасителем от  позорной казни,  меня  ожидавшей,  потому что  он  более всех
способствовал к  моему бегству из  Стокгольма.  Он питал меня во дни голода,
утешал  в  изгнании;  теперь помощник мой  в  освобождении Лифляндии от  ига
шведского. Но я замечаю, что тронул твою слабую струну...
     - Не то читаете вы,  дядюшка,  на лице моем:  я хотел спросить,  почему
знает меня Фриц?
     - Он видел тебя в Стокгольме,  у меня в доме, перед вступлением твоим в
университет...  Итак,  когда  построены были  все  мои  политические виды  в
Лифляндии,  куда тайно приезжал я  нередко,  когда русские войска вступили в
здешний  край,  в  душе  Елисаветы зажглись темные  надежды  мщения.  Войско
русское могло быть в Рингене!..  Почему ж и ей не быть там вместе?..  С этою
мыслью и разными видами,  которые мне сообщила, она поступила маркитантшею в
корпус Шереметева,  под именем чухонской девки Ильзы.  Чего не  испытала она
там в два года между солдатчины!..  Но близок час ее торжества;  может быть,
он уже наступил.  Секира,  лежавшая у  корня,  должна быть поднята,  и древу
нечестия  пришло  время  пасть.  (Паткуль в  благоговении прочитал про  себя
молитву.) Молись богу, добрый мой Густав, и Луизу не отнимут у тебя.
     - Дядюшка! благодетель мой! если б это так было!..
     - Обещался ли б ты тогда оставить шведскую службу и вступить в русскую?
     - Никогда,  никогда,  хотя б это стоило руки Луизы! Я умру верным моему
законному государю.
     - Даже  и  тогда,  когда отечество твое  признает своим государем Петра
Великого и присягнет ему на верность?
     - Тогда... Это не может быть!..
     - Но если бы это случилось?
     - Тогда б  и я служил Петру,  государю Лифляндии.  (Паткуль молча пожал
ему руку.) Но что я говорю?  До какого слова довели вы меня, дядюшка! Я себя
не узнаю.  Когда мое отечество гибнет в пожарах и неволе; когда мои ближние,
мои  друзья идут тысячами населять степи сибирские,  в  то  время имя Петра,
виновника этих бедствий, на устах моих и, может быть, в моем сердце заменило
имя  законного моего  государя...  Луиза!  -  вскричал Густав,  закрыв глаза
руками. - Ты это все делаешь! - Потом, немного подумав, сказал он Паткулю: -
Воля  ваша,  дядюшка,  я  не  понимаю,  какие надежды могу иметь.  Получение
имения?..  На что мне оно в  неволе,  без нее?  Счастливее был бы я в тысячу
раз,  если бы  вместо богатства пришла она  без придачи в  мою бедную мызу -
наследство бедного отца;  я принял бы ее тогда,  как божество, которое одним
словом может дать мне все сокровища мира.
     - Я не всемогущ.  Могу тебе только сказать:  будь покоен. Если Ильза не
умерла до прибытия русских в  Ринген,  так брат твой не женат на Луизе.  Все
прочее предоставим богу;  а  покуда будем ожидать благоприятного послания от
нашей феи, обладающей талисманом всемогущим.
     Так  кончился  разговор,  открывший  многое  Густаву.  Нельзя  выразить
мучительное положение,  в  котором он  провел  целый  день  между  мечтами о
счастии,  между нетерпением и страхом. Иногда представлялась ему Луиза в тот
самый миг,  когда она,  сходя с гельметского замка, с нежностью опиралась на
его  руку  и,  смотря на  него  глазами,  исполненными любви,  говорила ими:
"Густав,  я  вся твоя!"  То  гремело ему вслух имя Адольфа,  произнесенное в
пещере, или виделось брачное шествие брата его с Луизой...
     Утром  следующего дня  Паткуль пришел  к  нему  с  бумагою,  только что
полученною  от  Ильзы  на  имя  господина  Блументроста.  Принесший  ее  был
чухонский крестьянин,  которому заплачены были за эту услугу большие деньги,
с обещанием такой же награды при доставлении.
     - Друг мой!  -  сказал Паткуль племяннику своему. - Я не развертывал до
тебя  рокового послания.  Возложим упование наше  на  бога и  с  твердостию,
сродною нашему полу, приступим к чтению.
     Здесь поднял он  глаза к  небу  и  с  трепетом сердечным,  как  бы  его
собственная судьба заключалась в бумаге,  развернул ее. Он обещал много... и
горе ему,  если он питал напрасно любовь и надежды Густава! Горе последнему,
если дядины слова не сбудутся!
     - Постойте, дядюшка! - вскричал Густав. - Подождите читать; не убивайте
меня вдруг; дайте мне однажды перевести дух.
     - Малодушный!  помни:  Луиза  смотрит  на  тебя.  Человек,  не  умеющий
управлять собою, недостоин ее.
     Это волшебное имя придало силы несчастному,  и  он  готов был спокойнее
выслушать свой приговор.
     - Письмо это на имя Блументроста, - продолжал Паткуль, пробегая глазами
бумаги и перевертывая листы.  - Понимаю, предосторожность не лишняя! Но рука
незнакомая,  и  подписи не  видно!  Боже мой!  сколько лоскутов,  и  что  за
чепуха!..  Постараемся  пройти  через  этот  дедал{362}.  Но  вот  письмецо,
вероятно писанное женскою рукою.  Оно  к  тебе  адресовано,  милый  друг,  и
запечатлено именем, для тебя драгоценным.
     Записка была уже в дрожащих руках Густава.  Он пожирал на ней глазами и
сердцем следующие строки:

     "Густав! женщина, посланная от тебя, сказала мне, что ты ранен, болен и
умрешь, если на вечное прощание не скажу тебе слова утешения. Какое утешение
может дать  та,  которая сама более имеет в  нем  нужду,  нежели кто-нибудь?
Сказать ли мне,  что я тебя люблю?  Ты это знаешь;  и на что тебе теперь это
слово?.. что сделаешь из него?.. Повторяя его тебе, я уже преступница: через
несколько часов я  жена твоего брата.  Велят,  и я повинуюсь.  Прости!  Будь
счастлив:  мысль об  этом усладит немногие дни,  которые осталось жить Луизе
З."

     - Свершилось все,  дядюшка!  - воскликнул Густав, целуя записку и рыдая
над нею.  -  По  крайней мере,  с  этим залогом умереть не тяжело.  Она меня
любит!.. Чего ж мне более?.. Луиза моя!.. Сам бог мне ее дал... Она придет к
тебе в  дом,  Адольф,  но  не  будет твоя.  Ты  не  знаешь,  что она сердцем
сочеталась со мною прежде!..  Скоро уйдет она от тебя ко мне, к законному ее
супругу.  Ложе наше будет сладко... гроб! Из него уж не повлекут ее силою. В
гробу ведь не знают власти матери.
     В  глазах Густава что-то было дикое;  с ядовитою усмешкою он обращал их
на все окружавшее его;  он весь дрожал. Записка упала из рук. Паткуль поднял
ее.
     - Успокойся,  друг мой!  -  сказал этот,  пробежав ее, и потом, ласково
взяв руку своего племянника,  прибавил: - Ты прочел не всю записку. Взгляни:
вот  отметка,   сделанная  рукою  твоего  благороднейшего  брата.  Всмотрись
хорошенько. Успокойся, прошу тебя именем Луизы.
     При этом имени Густав вздрогнул, потер себе лоб рукою, озирался, как бы
не знал,  где он находится и  что с ним делается.  Паткуль повторил ему свое
замечание,  и  он  схватил опять записку Луизы.  Действительно была  на  ней
следующая отметка:  "Я  читал это письмо и  возвращаю его по принадлежности.
Будь счастлив,  Густав, повторяю, - вместе с Луизою. Благодарю бога, что еще
время. Давно бы открыться тебе брату и другу твоему Адольфу Т.".
     За этой припиской следовала другая: "Я отмщена. В дни счастия своего не
забудьте злополучной Ильзы".
     Густав  не  верил  глазам  своим;  читал,  смотрел  радостно  на  дядю,
углублялся в  думы,  еще перечитывал.  Глаза его просветлели;  сладкие слезы
полились из них и облегчили его сердце, сдавленное горестию.
     - Я  еще ничего не  понимаю,  -  сказал он  наконец,  бросаясь обнимать
Паткуля, - но уже счастлив.
     - Поищем объяснения в этой бумаге;  но клянись мне прежде не дурачиться
более и помнить одно:  тебя любят,  и твоя любовь известна брату, каких мало
на свете. С тебя пока довольно.
     - Клянусь быть спокойным,  что бы  ни было написано в  бумагах,  еще не
прочтенных:  после  той,  которая у  меня,  я  ничего не  страшусь.  Добрый,
благородный, милый Адольф! я тебя постигаю.
     Взглянув на Густава с  усмешкой,  как бы не доверяя ему,  Паткуль начал
читать вслух по порядку листы, бывшие у него в руках:
     - "Вы удивитесь,  почтеннейший господин доктор,  получив от меня письмо
из Дерпта,  и так небрежно написанное на нескольких лоскутках. Причиною тому
чудесные происшествия,  случившиеся в семействе Зегевольд,  и поспешность, с
которою я извещаю вас о них:  они перевернули весь дом вверх дном, вскружили
мне голову до того,  что я  не в  состоянии ныне классифировать порядочно ни
одно растение,  и  так деспотически мною управляют,  что я,  не имея бумаги,
принужден выдирать на письмо к вам листы из флоры,  которую составил было во
время моего путешествия от  Гельмета до  Дерпта.  Ах,  почтеннейший господин
доктор!  какую собрал я  коллекцию драгоценных растений,  по которым нередко
вздыхали  мы  так  тяжко!  Если  бы  вы  могли  видеть  чудесный  ranunculus
septentrionalis,  который отыскал я -  и где ж, как бы вы думали? неподалеку
от salix acutifolia foemina.  A вы знаете, мой любезнейший друг, что женский
пол  этого  рода,   бывший  доселе  у   нас  неизвестным,   почитали  только
дикорастущим  на  берегах  Каспийского  моря..."  -   Тут  Паткуль,  потеряв
терпение, пожал плечами и сказал:
     - Спешит же чудак уведомить о делах фамилии Зегевольд!
     Потом пробежал глазами несколько строк, бормоча про себя, и вдруг начал
читать опять вслух:
     - "Вы только можете поверить,  с  какою любовью обнял я  эту прелестную
Дафну, доселе убегавшую от моих поисков, - вы только, потому что ваше сердце
бьется,  как и мое,  при виде этих прекрасных творений...  И что ж?  Злодеи,
служители баронессины,  выбросили..." - Тьфу, пропасть! да это целая история
ивы.  Сколько молчалив он  на словах,  столько болтлив на бумаге.  Боже мой,
пошли мне терпение!  Брр,  бр... Наконец берег, берег! - "Я, кажется, сказал
вам в начале письма,  что не писал бы к вам так скоро после свидания нашего,
если бы не просила меня об этом убедительно одна