его дела,  назначил ему  богатую
награду,  обеспечивавшую его на всю жизнь; но советовал ему скорее удалиться
в Саксонию, куда обещал дать ему рекомендательные письма.
     - Такие люди,  как ты,  -  сказал Паткуль, положив ему руку на плечо, -
нужны мне  при тамошнем дворе.  Там можешь продолжать служить мне и  России.
Здесь,  в  армии,  пост мой кончился,  и  с  этим изменяется твоя должность.
Доволен ли ты?
     Никласзон кланялся и показывал, что от радости не в состоянии говорить.
Действительно,  распоряжение его патрона не  могло быть для него лучше,  ибо
избавляло его  от  виселицы и  давало  ему  способы начать жизнь  честного и
значащего человека.  Видно,  однако ж,  было,  что  во  все время разговора,
исполненного милостей,  Паткуль избегал с ним сближений:  червя,  на котором
ловят рыбу,  брать в  руки гадко.  На  вопрос Элиаса,  каким образом главный
агент  Шлиппенбаха находится в  одном  с  ним  обществе,  ему  сделали также
вопрос,  каким  образом верный  секретарь дипломатки очутился в  обществе ее
врага.
     - Ныне люди так хитры, - сказал Паткуль, - что трудно узнать, кто какой
стороны держится...
     Закусив язык и внутренно негодуя,  что имели для него тайну,  Никласзон
поспешил между тем  согнать морщины со  лба своего и,  униженно согнувшись в
дугу,  последовал за Паткулем к скамейке,  где сидели собеседники, о которых
мы упомянули.
     Владимир  в   глубокой  задумчивости  чертил  палкой  по  песку  слова:
"Софъино,  Коломенское, Москва" - слова, непонятные окружавшим его, но милые
ему,  как узнику привет родного голоса сквозь решетку тюремную. Никто из них
не слыхал приезда высокого гостя.
     - Бог помочь!  - закричал Паткуль, подкравшись сзади и ударив Владимира
по плечу. - Так-то встречают друзей?
     На это приветствие,  родным языком Владимира выговоренное,  привстал он
слегка, поклонился и радостно произнес:
     - Милости просим, гость желанный!
     Дружеское пожатие руки было ему  ответом.  Товарищей его  приветствовал
также Паткуль ласковыми словами; но, заметив, что швейцарец холодно и угрюмо
кивнул, спросил его о причине его суровой задумчивости.
     - Э!  господин,  чему веселиться?  - отозвался этот сухо. - Пора старым
костям на покой; а здесь некому будет и похоронить меня, как швейцарца.
     - А дочь? - перебил Паткуль.
     Не  было ответа;  но  спрашивавший прочел его  в  тревожной душе своей.
Дипломат смешался,  хотел сказать что-то слепцу,  все еще сидевшему на одном
месте,  но,  встретив также на лице его укор своей совести,  спешил,  схватя
Владимира за руку,  удалиться от доказчиков преступления, которое, думал он,
только богу известно было.
     Горестно пожал  Фриц  руку  благородному сыну  Гельвеции{341},  и  этот
приветствовал его тем же.
     Когда  Паткуль остался в  саду  один  с  Владимиром,  первый  вынул  из
бокового кармана мундира две  бумаги и,  отдавая одну своему агенту,  сказал
ему:
     - Не думай,  друг,  чтобы я не понимал тебя и не умел ценить. Чувствую,
что  ты  сделал для  меня,  для России,  и  стараюсь отблагодарить тебя.  Не
предлагаю тебе  денег:  это  цена  заслуг Никласзона.  Вот  свидетельство за
подписью Шереметева.  В этой бумаге означено,  чем обязан тебе царь русский.
Поздравляю тебя с паспортом в твою родину.
     Владимир дрожащими руками схватил бумагу и прижал ее к своим губам.
     - Я оставляю армию и мое отечество,  -  продолжал Паткуль,  -  и потому
спешил с тобою расчесться.  (Это известие, казалось, встревожило Владимира.)
Судьбе моей нужен я  в  другом месте:  она сближает меня с  Карлом к его или
моей  погибели.   Что  делать?   Я  должен  с  тобой  расстаться.   Холодная
математическая политика Шереметева делает из  моего  отечества степь,  чтобы
шведам негде было в  нем содержать войско и  снова дать сражение,  как будто
полководец русский не  надеется более на силы русского воинства -  воинства,
которого дух  растет  с  каждой новой  битвой.  Я  не  мог  смотреть на  это
обдуманное, цифирное потворство грабежу и зажигательству. Душу мою взорвало;
она передала фельдмаршалу все, что ей противно было. Может статься, я сказал
слишком много;  может статься,  я  должен был  более уважить в  нем заслуги,
благоразумие и  дух истинно геройский,  когда он лицом к неприятелю,  а не в
палатке своей;  но  я  видел пожар моего родного края -  и  не  видал ничего
более!  Мы поссорились.  Давно государь предлагал мне командование корпуса в
Польше или  значительный пост при  дворе Августа,  известном мне более стана
русского.  Там буду представителем русского царя, а здесь я только докладчик
его  генерала;  там мы  сблизимся с  моим приятелем Карлом!  -  Вот тебе еще
письмо к  самому царю.  Не  ищи к  нему доступа через вельмож его;  старайся
найти случай встретить самого Петра.  Прямо к нему -  без посредников, кроме
твоих заслуг и  сердца его!  Это не Карл.  Верь мне,  царь грозен для одного
зла;  великий умеет ценить все великое;  он забывает себя, когда дело идет о
благе отечества.  Но не думай,  чтобы,  исполняя твое желание и свой долг, я
хотел оторвать тебя от войска русского.  Прошу тебя, Вольдемар, друг мой, не
покидай его своею помощью.  Все,  кто ни служил общему нашему делу, потеряли
свое назначение.  Фриц более не кучер у  баронессы и  не коновал в  шведском
полку; Никласзон кончил свою роль при дипломатке; Блументросту некого лечить
в земле опустошенной;  любовь моего племянника не поможет нам более, а разве
сама  потребует нашей помощи;  несчастная Ильза все  для  нас  сделала,  что
могла,  и,  вероятно,  исполняет теперь свое предопределение. Ты один у меня
здесь остаешься, ты должен заменить меня в Лифляндии. Хотя кора снята с глаз
Шлиппенбаха и связи с ним расторгнуты твоим нетерпением, но ты держишься еще
волшебною нитью за Мариенбург.  На днях начнется его осада.  Об измене твоей
делу шведскому там не узнают;  все сношения с  этою крепостью уже пресечены.
Ретивый выходец Брандт захвачен со  всем отрядом по милости твоей и  бывшего
баронессина кучера.  Свидетельство, данное тебе Шлиппенбахом и предъявленное
цейгмейстеру в Долине мертвецов,  служит ключом,  которым можно еще отпереть
Мариенбург.  Пользуйся этими  обстоятельствами;  пользуйся всеми  тонкостями
политики,  мною преподанной тебе,  ученик,  не всегда покорный ей!  Старайся
войти в милость к пастору Глику,  к воспитаннице его,  которых Вульф,  после
короля,  более всех  любит,  хотя чувства его  не  пробиваются наружу сквозь
тройную броню солдатчины. Все прочее довершит любовь твоя к родине.
     Владимир весь горел благодарностию.  Изъяснением ее доставил он Паткулю
чистейшее удовольствие,  какого впоследствии этот  не  испытывал уже  более.
Драгоценные бумаги положил Владимир за свои штиблеты.
     - Как легко буду теперь ступать на эту ногу! - сказал он с восхищением,
пожимая руку того, кто наградил его таким сокровищем.
     - Кстати,  -  продолжал Паткуль,  -  я  должен поздравить тебя с  новым
опекуном.
     - Я доволен и тем,  которого теперь имею,  -  отвечал Владимир,  - не о
добром ли Бире говорите вы?
     - Нет, совсем не об этом благородном чудаке. Твой новый опекун русский,
полковник, чудо-богатырь.
     - Не отгадаю.
     - Это князь Вадбольский.
     - Понимаю,  тот  самый  князь,  который  первый  из  русских взошел  на
гуммельсгофскую гору?
     - Он в  этот день стал выше всех.  Только ты,  верно,  не понимаешь его
отношений к  тебе.  Я не намерен тебя долее томить.  Слушай же:  тайна твоей
жизни разоблачается.  В  сражении убит полковник Полуектов.  Когда стали его
хоронить, нашли в мундире его завещание, писанное его другом Кропотовым.
     - Кропотовым? - произнес робко Владимир, побледнев.
     - Да!  и  этот Кропотов,  герой,  падший вместе со  своим другом на той
полосе земли,  где  навсегда похоронен ужас шведского имени,  наконец,  этот
рыцарь христианских и гражданских добродетелей... твой отец.
     - Господи!  о, когда бы это так было!.. Но нет, не верю, не может быть;
есть важные доказательства против этого.  Я не сын благороднейшего воина,  а
беззаконное отродье какого-нибудь преступника, мне подобного.
     - Каких лучше доказательств нужно тебе,  неверующий,  как не  признание
самого отца?  Князь Вадбольский,  по  дружбе своей ко мне,  давал мне читать
завещание.  Видя, что оно имело к тебе несомнительные отношения, я сделал из
него выписку.  Вот она,  -  присовокупил Паткуль,  вынув из камзола бумагу и
подав ее  Владимиру,  -  прочти ее и  удостоверься,  что судьба,  лишив тебя
отечества и отца, возвращает тебе первое, благородное имя и мать, которой ты
можешь быть еще подпорою и утешителем.
     Выписка из  завещания Кропотова была  читана и  перечитана Владимиром с
нетерпением и вниманием, свойственными его положению. Вот она, почти слово в
слово. Надо помнить, что Паткуль переделал большею частью слог завещателя на
свой лад.
     "В 16... году... дня (писал Кропотов), во время кратковременной отлучки
моей из дому, жена, после трудных родов, произвела на свет сына, нареченного
Владимиром,  по обычаю наших предков,  именем святого,  приходящего в осьмой
день.  Жена говорила,  что это будет необыкновенный ребенок,  потому что он,
увидев свет в первый раз,  закричал странным голосом,  как будто два ребенка
кричали разом.  Ему было два года,  когда приехал ко мне Андрей Денисов,  из
рода  князей Мышитских.  Нечаянно увидел он  дитя на  руках у  мамки,  долго
любовался им и  стал находить в  нем сходство с князем Васильем Васильевичем
Голицыным{344}.  Мы этому смеялись;  однако ж  с  того времени в  самом деле
приискивали это  сходство и  не  дивились тому,  ибо  князь Василий был  мне
близкий  родственник по  жене.  В  скором  времени  он  сам  посетил нас  из
любопытства увидеть  дитя,  которое  было  на  него  так  похоже.  Маленький
Владимир за  ласки его платил тем же  по-своему;  он пошел к  нему охотно на
руки и  неохотно сошел с них.  Долго утешался им князь Василий.  Чаще и чаще
начал  он  посещать нас,  что  немало удивляло всех  и  возбудило во  многих
зависть;  немудрено,  он  был тогда при царе Алексие Михайловиче во времени.
Наконец он так полюбил нашего Владимира,  что стал просить его к себе вместо
сына,  обещаясь вывесть его  в  люди,  отказать ему  по  записи свою Красную
отчину близ Рязани и  мне на покупку крестьянских дворов дать тысячу рублей.
Со  своей стороны,  я  должен был таить нашу сделку не  только от  его жены,
которую он не любил,  но и  от всех вообще,  совершенно расстаться с сыном и
никогда не сметь называть его своим, что обязывался я подтвердить клятвою. Я
и жена сначала испугались было такого предложения; но подумав, что у нас еще
два  сына,  все  погодки,  один краше другого,  надеясь,  что наше семейство
приумножится и  вперед,  и  посоветовавшись с Андреем Денисовым,  решился не
мешать благополучию Владимира нашего. В это время нужды окружили нас со всех
сторон,  и  к  мысли  о  счастии сына  присоединилось проклятое желание себе
добра. Жена моя - таков был уговор - поехала в Коломну к своей родственнице;
на дороге,  именно в  Софьине,  оплакав Владимира,  которого в последний раз
назвала своим,  сдала его новому отцу его;  возвратясь же домой,  распустила
слухи,  что сын ее по дороге помер. Казалось мне, только два человека, князь
Василий и Денисов, знали нашу тайну; но, видно, где два человека замешаются,
там вмешается наверно и лукавый.  Вскоре,  к удивлению нашему,  дошли до нас
вести,  что  слухам,  нами  распущенным,  не  имеют большой веры.  Не  смели
говорить,  что  я  уступил или продал своего сына,  ибо временщик по  власти
своей  мог  тогда  зажать рот  железною рукой;  однако ж  самые приближенные
Нарышкиных намекали мне глазами и  усмешкою о  том,  что я  желал скрыть.  К
стыду от людей примешались угрызения совести.  Везде начал преследовать меня
голос:  ты продал своего сына! Утраты последовали за утратами: жена моя хотя
и родила еще сына,  но в течение пяти лет померли у нас два старшие;  дворы,
купленные на  кровные деньги,  полученные от  князя Василья за  наше детище,
сгорели; в две жатвы собрали мы одну солому; скот падал; начались стрелецкие
мятежи, и я едва не лишился тогда головы за преданность мою дому Нарышкиных;
воспитатель и  второй отец моего сына пал  в  безвременье,  и  село Красное,
назначенное воспитаннику,  отдано Гордону{345}.  Несколько лет не  видали мы
Владимира;  однако ж  вести о  нем не урежали.  Пригож,  не по летам силен и
разумен,  он одолевал в борьбе мальчиков, старших его несколькими годами, за
что прозвали его Ильею Муромцем,  и в рассуждениях со стариками заставлял их
умолкать своими убеждениями.  Но  он  же  был  вспыльчив,  не  любил  никому
уступать,  поднимал голову выше детей княжеских и говорил,  что будет первым
боярином русским.  Гордостью не в род наш,  говорили мы с женою.  Наконец мы
увидели Владимира:  жена в доме княжеском,  я в храме божием.  О! никогда не
забуду я  дня  этого!  Черные,  живые очи  его  устремились раз  на  меня  и
врезались в  моей памяти и сердце.  Жене позволено было видать его потаенно:
она целовала его,  обливала своими слезами;  но, клятвы не смея нарушить, не
называла его сыном.  Мы мешали вместе наши слезы и казались счастливее.  Раз
пришли нам сказать, что воспитанник князя Василья взят в терем царевны Софии
Алексеевны и  что он сделался ее любимцем.  Это нас огорчило тем более,  что
нам известен был нрав ее, избалованный отцом и матерью, и ранние страсти, не
знавшие препятствий уже с четырнадцатилетнего возраста.  Можно сказать,  что
душа и тело ее и брата ее Петра Алексеевича ране возмужали, одной на гибель,
другому на славу и благо России.  Жене моей,  на прежних условиях, дозволено
было изредка видеть Владимира.  Она подарила ему маленькие гусли, на которых
приклеена была картинка с изображением Ильи Муромца. Этот подарок привел его
в восторг. С того времени в нем оказался необыкновенный дар музыки: со слуху
разыгрывал он духовные песни и песни хороводные так,  что его заслушивались.
Царевна была от  него без  ума;  но  вскоре привязанность ее  к  нашему сыну
сделалась ревнива.  К  1683 году вовсе запрещен был  вход жене моей в  терем
Софии Алексеевны".
     Здесь кончалась выписка из завещания Кропотова.
     - Остальное я не почел нужным приобресть, - сказал Паткуль, увидев, что
Владимир кончил чтение бумаги, - повествование дальнейшего пребывания твоего
у  царевны и  твоих несчастий не сходно с описанием,  которое ты мне сделал.
Отец твой, как и многие другие, получил о смерти твоей вымышленные известия.
В конце завещания описывает он потерю единственного оставшегося у него сына,
служившего в  Семеновском полку  и  посланного за  рекрутами в  Новгородское
воеводство.  Этого удара не мог он выдержать и,  по-видимому, искал смерти в
битве.  Он умолял друга своего Полуектова принять на себя попечения о матери
твоей,  поставить придел во имя святого,  твоего патрона, в церкви Троицкого
посада,  где  совершилась твоя  мнимая казнь,  учредить поминовение по  душе
твоей и  взять на  воспитание беднейшего сироту вместо сына.  Что скажешь на
это, друг? Ты и теперь будто сомневаешься?
     - Справедливо многое,  что здесь описано,  -  сказал Владимир, читавший
доселе  выписку из  завещания Кропотова с  жадным  и  грустным вниманием.  -
Пригожая, добрая женщина, подарившая мне гусли, и теперь представляется мне,
как в сновидении;  но и теперь скажу:  она не была моя мать. Выслушайте, что
открыл мне  сам  Андрей Денисов,  встретившийся со  мною  на  днях в  хижине
здешнего лесника.
     Тут  Владимир  пересказал Паткулю  разговор свой  с  коварным стариком.
Выслушав  повесть,  Рейнгольд  углубился в  размышления;  казалось,  он  был
поражен новым открытием.  Не  отвечая ничего,  повел он  в  дом Блументроста
Владимира, остававшегося по-прежнему сиротою.


                               Глава седьмая

        "ИСТОРИЯ ЗАВЕЩАНИЯ"

                                    Не в первый раз мертвец дела творит,
                                    Какие вживь ему на мысль не приходили!..

                                                                      Аноним

                                             Готово все: жених приходит;
                                                 Идут во храм...
                                             Но, ах! от сердца то, что мило,
                                                 Кто оторвет?
                                             Что раз оно здесь полюбило,
                                                 С тем и умрет.{347}

                                                                   Жуковский

     Свидание Густава с Паткулем было трогательно.  Племянник видел теперь в
нем  только  своего  ближайшего  родственника,  благодетеля,  второго  отца,
единственную надежду, и в объятиях его спешил скрыть свои слезы.
     - Густав!  -  сказал Паткуль,  когда они могли беседовать спокойнее.  -
Представляю тебе  моего друга.  Не  смотри на  бедную его  одежду:  под  нею
скрывается возвышенная душа,  с которой я не смею своей поравняться;  она не
знает мести. Еще прибавлю: он русский!
     И  Владимир и  Густав померяли друг  друга  взглядом;  связи русского с
Паткулем поняты Траутфеттером, и мысль о них возмутила было душу последнего;
но  другая  мысль,  что  новый  знакомец его  сделался шпионом  из  любви  к
отечеству,  и  благородный взгляд Владимира заставили его с  ним помириться.
Оба поняли друг друга и единодушно пожали друг другу руки.
     - Теперь,  -  сказал Рейнгольд,  когда все  они сблизились искренностью
разговора,  -  теперь,  любезный  Густав,  могу  исповедаться тебе  в  своих
поступках.  Тяжба моя  со  шведским королем оканчивается.  Сам  бог брани за
меня. Жребий моего отечества брошен, каков ни есть он: Лифляндия принадлежит
уже  России.  Крепости среди опустошенного ее  края  не  оплот шведам.  Суди
всевышний!  не я первый затеял эту тяжбу.  Соотечественники мои избрали меня
своим представителем у престола неумолимого Карла XI и ходатаем за права их,
освященные временем,  законами и клятвою царей. Я исполнил, что мне поручено
было,  как благородный лифляндец: никто не упрекнет меня в противном. За это
осужден я  потерять голову  и  честь.  Бежав  от  жестокого,  незаслуженного
наказания,  ужели  я  сделался преступником?..  Сколько  раз  молил  я  двух
венчанных судей моих простить мне вину,  которой не знаю,  и  обещал честным
словом Паткуля служить им верноподданнически; но я не обещал изменять обету,
данному отечеству моему,  любить его выше всего -  и  не был прощен.  Мщение
молодого короля за  оскорбление будто  бы  отца  не  велит  и  теперь палачу
опускать топора,  занесенного на  меня.  Лишенный имения,  прав  гражданина,
отечества,  с  одною честию,  которой не в  силах отнять у  меня соединенные
приговоры  всех  владык  земных,   я  вынужден  был,  после  нескольких  лет
изгнанничества  среди   гостеприимных,   свободных   Альпов,   искать   себе
гражданской жизни. Отечества никто не мог мне заменить. Август предложил мне
свое  покровительство;  я  принял его.  Из  мирного круга пастухов Гельвеции
перенесенный  в   кипучую,   шумную  жизнь  двора,   с   душой  пламенной  и
нетерпеливой,  какова моя,  я должен был действовать. На политической дороге
своей встретил я самонадеянность Карла и ненависть его ко мне. Карл перестал
быть моим государем; он сделался только личным моим врагом; я не пошел назад
и  стал ему  поперек.  На  это  чувствовал я  в  себе довольно силы:  успехи
оправдали мою отвагу.  Отечество мое предано было своей несчастной судьбе: я
хотел спасти его от совершенной гибели. Меры спасения были тяжелы, но верны,
я схватился за них.  С медленным умом Августа и холодной, шаткой душой его я
не сошелся.  Я его называл застоем прошедшего века;  он меня - горячкой века
нового.  Надо было нам расстаться.  На севере вставал исполин.  Подпирая по