нника своего,  генерал-кригскомиссара
московитского государя,  укрепился  духом  против  девятого  вала,  на  него
хлынувшего.  Приосанившись,  он отвечал с твердостию, что если, паче всякого
чаяния,  был  он  обманут  сведениями,  доставленными  ему  из  Лейпцига,  о
господине Зибенбюргере,  то  не  считает себя ни  в  чем виноватым;  но что,
впрочем,  его превосходительство сам мог ошибиться в ученом путешественнике,
принимая его за  шпиона Паткулева;  он  же,  с  своей стороны,  видел в  нем
любезного и умного собеседника, неприятного только для тех, которые не любят
истины и  близоруки.  Что ж касается до внезапного отъезда Зибенбюргера,  то
Фюренгоф приписывал его разным оскорблениям, будто бы ему сделанным.
     Баронесса,  обиженная  требованиями  от  нее  отчета  в  ее  поступках,
решительно  заступилась  за  рингенского  барона.  Таким  образом,  в  общей
перебранке отыгрался Фюренгоф и поспешил было заранее уплестись из Гельмета,
над которым стояла такая грозная туча;  но, вспомнив, что он лишился на поле
битвы перчатки,  воротился искать ее.  Адольф заметил это: дал ему свою пару
новых перчаток и едва не вытолкнул его из дому.
     Через несколько минут Мартышка,  пользуясь приказом впускать к генералу
всех,  кому  нужно было с  ним  переговорить,  подал ему  записку следующего
содержания:

     "Господин  генерал-вахтмейстер шведский!  благодарю вас:  вы  дали  мне
случай  поторжествовать именем покорного вашего слуги  над  вами  и  королем
шведским.  Поблагодарите от меня и хозяйку Гельмета, почтеннейшую дипломатку
двора шведского,  за лестный прием, мне оказанный и мною не ожиданный. Ласки
ее  так  обольстили меня,  что  я  назначаю у  ней  мою  главную квартиру на
двадцать девятое и  тридцатое нынешнего месяца.  Что ж касается до ваших мне
личных оскорблений, то мы сочтемся в них завтра на чистом поле.
                               Генерал-кригскомиссар его царского величества
                                                        И.Рейнгольд Паткуль.
     Писано в Гельмете 16/28 июля 1702".

     Шлиппенбах,  прочтя эту записку,  едва не заскрежетал зубами,  подал ее
неучтиво баронессе и примолвил иронически:
     - Плоды вашей дипломатики!
     Баронесса,   в   свою   очередь  читая  сладкое  послание,   изменялась
беспрестанно в лице: то белела, как полотно, то краснела, как сукно алое. Но
скоро оправившись от  первого впечатления,  она  разодрала записку в  мелкие
лоскутки и произнесла с гордостию и твердо:
     - Плоды вашей беспечности, вашей лени, господин генерал-вахтмейстер! Вы
проспали мои  заботы и  надежды и  ваше доброе имя.  Дело важное,  которое я
хотела  вам  втайне передать,  есть  известие,  сообщенное вам  верным вашим
шведом:  может быть,  слаще было вам  услышать это  известие при свидетелях.
Впрочем,  величие души познается в  трудных обстоятельствах.  Кто  не  умеет
поставить себя выше своего состояния,  тот  недостоин быть даже -  женщиною!
Амтман!  -  продолжала она, обратившись к своему управителю. - Поставь перед
въездом  в  Гельмет виселицу и  прибей  к  ней  вывеску с  надписью крупными
буквами:  "Главная  квартира Иогана  Рейнгольда Паткуля".  Через  час  приди
получить от меня новые приказания. Если достанется когда Гельмет московитам,
то он достанется им дорого:  пусть помнят они,  что госпожа его -  лифляндка
Зегевольд. Народу позволь веселиться, сколько хочет: завтра мы употребим его
в дело.
     С  последним словом она важно поклонилась обществу и  тихими,  твердыми
шагами выступила в другие комнаты.
     - Кто дал тебе эту бумажку?  - спросил генерал рыжего мальчика, трясясь
от гнева.
     Огненный низко  поклонился,  почесал  себе  голову,  утер  нос  рукавом
кафтана и сказал, протяжно выговаривая слова:
     - Какой-то  господин с  большим носом,  будто  клевал все  черешню.  Он
садился у ворот на лошадку,  ну вот,  ведашь,  на вороненькую,  белоножку, с
господской конюшни, что грива такая большая, как у тебя на голове.
     - Говори дело, дурак!
     - Вот  уж  и  дурак!  Хе-хе-хе...  тлли...  Красный нос  сидел браво на
лошадке,  как деревянный солдат,  дал мне грамотку и сказал: отнеси, умница,
эту  грамотку  маленькому дурному  офицеру,  которого хуже  нет,  в  больших
сапогах и в больших рукавицах, и попроси с него за работу.
     - Подожди, я дам!.. потом?
     - Потом я  все искал маленького дурного офицера в  больших сапогах и  в
больших  рукавицах,  нашел  тебя...  тлли...  Господин пригожий,  пожалуй за
работу.
     - Из  ада,  что ли,  ты,  бесенок,  вынырнул ныне с  другими бесами?  -
закричал генерал,  топая маленькими ногами в  больших сапогах.  -  В которую
сторону поехал Красный нос?
     - Я...  не  виноват,  господин хороший...  я  вот  сейчас  тебе  скажу.
Кажется,  как бы тебе не солгать...  да,  он поскакал прямо на Оверлак,  ну,
туда,  где живет офицер,  что уморил было барышню...  тлли... - Тут мальчик,
играя шпагою стоявшего возле него офицера, запел жалобно:

                Горько, горько пела пташечка,
                Сизобокая синичка...

     Шлиппенбах  отдал  приказания  пуститься  в  погоню  за  Красным  носом
(настоящего имени его  он  не  открывал) и  собрал около себя военный совет;
между тем Мартышка продолжал распевать:

                Ты сходи, послышь, сестрица,
                Что за песенку поет
                Сизобокая синица.
                Ах! поет синичка песню:
                Братец, тебе на войну!

     - Братец,  тебе на войну!  - повторил он, прихлипывая и кивая генералу;
как вьюн,  проскользнул между слушателями своими и скрылся;  только на дворе
слышно было еще, как он распевал:

                Курляндцы вялые ребята,
                Все крадутся ползком в кустах
                Лифляндцы молодцы стрелять,
                Подстрелили раз курляндца,
                За ворону принимая
                Ха-ха-ха! ха-ха-ха!

     В  военном совете,  после многих разногласий,  едва было решено собрать
шведские войска при  Гуммельсгофе и  дать там отпор набегу русских,  когда к
гельметскому двору  прискакал шведский офицер,  так  сказать,  на  шпорах  и
шпаге,  ибо измученное животное, в котором он еще возбуждал ими жизнь, пало,
лишь  только  он  успел  слезть с  него.  Случай этот  принят был  за  худое
предвестие для шведов. Гонец подтвердил слова Вольдемара.
     Надо было видеть суматоху,  произведенную между гостями,  слугами их  и
жителями Гельмета известием о приближении русских.
     - Лошадь такого-то!  Карету такого-то!  одноколку!  колымагу! - кричали
все в разные голоса.
     Кучера толкали друг друга,  второпях брались за  чужих лошадей;  лошади
были  расседланы,  подпруги и  уздечки порваны у  иных,  у  других постромки
экипажей подрезаны, сбруя разбросана и перемешана. Госпожи ахали, метались в
разные стороны,  плакали,  ломали себе руки (падать в обморок было некогда);
господа сами бегали в  конюшни и  по задним дворам,  чтобы помочь служителям
оседлать лошадей,  выгородить экипажи и  сделать разные  низкие  работы,  за
которые, в другое время, не взяли бы тысячей.
     Медик   Блументрост,   до   этого  времени  тщательно  отдалявшийся  от
знакомства с  мариенбургским пастором,  предложил ему  теперь  свой  экипаж,
который,  по стечению благоприятных обстоятельств,  стоял у самой террасы во
всей  готовности.  За  неимением лучшего  способа  перенестись в  Мариенбург
предложение  медика,   этого  соседа  Долины  мертвецов,   было   принято  с
удовольствием. Луиза и Катерина Рабе, прощаясь, плакали, как дети.
     - Кто  знает,  -  говорили они,  -  когда  мы  увидимся?..  Может быть,
никогда!
     Пастор поставил уже ногу на подножку экипажа,  чтобы сесть в него;  но,
подумав, что баронесса чертит, может быть, план защищения Гельмета, приложил
палец ко лбу,  спустил ногу и воротился назад,  чтобы подать дипломатке свои
советы.  Но  так как она не приняла его и  приказала ему сказать,  что умеет
обойтись без советников, то Глик решился отметить ей немедленным отъездом.
     Наконец Гельмет опустел,  и представителями великого праздника, которым
хотели удивить всю Лифляндию, остались одни пьяные латыши.
     - Госпожа позволила нам  веселиться,  -  кричали они,  -  после того не
боимся не только московитов, самого черта!
     Куда девались Вольдемар и  слепец?  Преданный генерал-вахтмейстеру швед
поскакал вслед за  ним,  а  товарищ его  нашел приют,  как  обещано было,  в
комнате Адама Бира.
     До свидания в будущей части,  друзья мои!  Праздник баронессин меня так
замучил, что я - насилу досказал.

                             Конец второй части



        " * ЧАСТЬ 3 * "


                                Глава первая

        "ИСПОВЕДЬ ДРУЖБЫ"

                                             И страшен день, и ночь страшна,
                                                 И тени гробовые;
                                             Он всюду слышит грозный вой;
                                                 И в час глубокой ночи
                                             Бежит одра его покой,
                                                 И сон забыли очи.{284}

                                                                   Жуковский

     Мы  оставили  русских  на  марше  от  пепелища розенгофского форпоста к
Сагницу. Немой, как мы сказали, служил им вожатым. Горы, по которым они шли,
были  так  высоки,  что  лошади,  с  тяжестями взбираясь на  них  (употреблю
простонародное сравнение),  вытягивались,  как прут, а спалзывая с них, едва
не  свертывались в  клубок.  Вековые  анценские  леса  пробудились  тысячами
отголосков;  обитавшие в  них  зверьки,  испуганные необыкновенною тревогой,
бежали, сами не зная куда, и попадали прямо в толпы солдат.
     Немой,  ведя русских,  потому что приказано ему было вести их,  горевал
при мысли,  зачем такое множество людей идет на убой себе подобных. Но когда
передовой отряд,  при  котором  он  находился,  ворвался в  корчмы,  одиноко
стоявшие в  анценском лесу и  служившие шведам отводными караульнями;  когда
раздались в  них вопли умиравших или просивших пощады,  он  плакал,  стонал,
бросался  в  ноги  к  русским  начальникам,  обнимал  их  колена  и  разными
красноречивыми движениями  молил  о  жизни  для  несчастных  или  грозил,  в
противном случае,  бежать и  оставить войско без проводника.  Ему возражали,
что его самого убьют за побег, а он - обнажал грудь свою. Таким трогательным
и   смелым  посредничеством  спасена  жизнь  нескольким  шведским  солдатам,
застигнутым ночью в  корчмах.  Редкие из  них  успели выпрыгнуть из  окон  и
разбежаться по лесам. Страх придал легкости ногам их и предупредил русских в
Сагнице.
     Надо сказать,  что эта мыза облокачивается к  западу об гору,  довольно
далеко протягивающуюся,  к северо-востоку смотрит на ровные поля, а к полдню
обогнута болотом,  на коем ржавела еще в недавнее время осадка потопных вод.
Ныне, когда человек неутомимо допытывает все стихии на свою службу, он выжал
эти воды,  отвел им пути,  да не выйдут из них, и в первобытном, холодном их
ложе добывает огонь для своих очагов и новые источники богатства. Пирамиды и
квадраты  земляного угля  веселят  взоры  там,  где,  бывало,  самое  легкое
животное не смело поставить ноги своей.  В то время,  которое описываю, была
устроена по болоту узкая,  бревенчатая гать,  такая удобная и покойная,  что
езду по ней можно было сравнить разве с речью заики. По этой-то дороге утром
шестнадцатого июля в беспорядке тянулся к Платору отряд шведский, испуганный
вестью о  приближении нечаянных гостей.  Отважиться на  бой  неравный нельзя
было и думать. Начальник отряда решился, в ожидании известий от Шлиппенбаха,
перебраться в  добром здоровье за  Платор,  разрушить там  переправу,  потом
разрубить мост на Эмбахе и тем задержать,  хотя на несколько часов,  ужасную
лаву,  втекающую с такою быстротой в Лифляндию.  Но едва успел он вывесть на
гать огромнейший обоз с  тяжестями,  как показались у  сагницкой кирки шапки
татарские.  Чтобы спасти отряд от поражения,  оставалось бросить обоз и  тем
заградить неприятелю единственную за собою дорогу. Так и сделано.
     Русский  военачальник,  не  видя  возможности немедленно начать  боевой
переговор с  неприятелем и  желая  дать  отдых  войску,  утомленному трудным
походом, и приготовить его к решительному сражению, развернул многочисленные
силы свои по  пространству поля,  как искусный игрок колоду карт по зеленому
столу.  Между тем выслал значительные отряды,  чтобы занять мызу,  осмотреть
около нее  все  мышьи норки,  очистить дорогу через болото и  тем установить
сообщение с неприятелем.
     Крики торжества раздавались при расхищении обоза и мызы. Они отдались в
стане,  и тогда ничто не могло удержать войска,  в нем оставшегося.  Как при
виде жертвы срываются гончие псы  со  свор своих,  так  понеслись на  добычу
тысячи разнородные и еще худо знакомые с дисциплиною. В несколько минут весь
обоз разбит;  а там,  где стояла богатая мыза,  возвышались одни безобразные
трубы,  как на пожарище, хотя она и не горела. Зато многие, перебивая друг у
друга лучшие кусочки,  иные из  вещи ничтожной,  сталкивали и  увлекали друг
друга с  тесной гати в трясину,  где усилия вырваться из нее еще более в нее
погружали.  Добычник и добыча, нападавший и защищавшийся равно погибали. Вид
торчащих из  болота рук,  ног и  голов,  ужас и  безобразие смерти на  лицах
утопленников,   самая  жизнь,  беснующаяся  в  исступлении  страстей,  вопли
радости,  ругательства борющихся,  хохот  победы -  все  соединилось,  чтобы
составить из  этого  грабежа адский пир.  С  трудом могли  высшие начальники
унять его, тем более что некоторые офицеры сами подали пример беспорядка. Из
числа   попавшихся  в   трясину  немногие  вытащены  из   нее   христианским
состраданием товарищей.
     День прошел в  отдохновении.  В стане молились,  пировали,  пели песни,
меняли и  продавали добычу.  Офицеры разбирали по рукам пленников и пленниц,
назначали их в подарок родственникам и друзьям,  в России находившимся,  или
тут же передавали,  подобно ходячей монете,  однокорытникам,  для которых не
было ничего заветного.
     К  вечеру прибыл в стан и Паткуль без носа,  разумею,  красного,  и без
горба,  разбросанных им по дороге,  но,  в замену,  с планом гуммельсгофских
окрестностей и с новыми средствами для мщения.  С ним прибыло лицо новое для
русских -  верный служитель Фриц,  а вслед за тем прикатила на своей тележке
маркитантша Ильза.  Она отлучалась на  целые сутки из  войска Шереметева для
развоза вестей, которые нужно было Паткулю распустить по Лифляндии. Многих в
это время заставила она горевать по себе.
     Нынешний день она не в обыкновенном своем духе;  она грустна и не может
скрыть своей грусти.  Ее  не утешают подарки,  отделенные для нее из военных
трофеев.  Ринген и  месть одни в сердце ее.  Она льет вино через край мерки,
забывает брать деньги,  ей следующие,  или требует уж заплаченных,  отвечает
несвязно  на  вопросы,   часто  вздрагивает,  говорит  сама  с  собою  вслух
непонятные речи  и  без  причины  хохочет.  Только  Мурзенке  старается  она
особенно угодить: ухаживает за ним, как нежная дочь; готова отдать ему даром
все,  что имеет на своей походной тележке, - и немудрено: Мурзенко, наверно,
будет первый в Рингене.
     Ночь  на  семнадцатое -  последняя для  многих  в  русском  и  шведском
войсках.  Как  тяжелый свинец,  пали на  грудь иных смутные видения;  другие
спали  крепко и  сладко за  несколько часов  до  борьбы с  вечным сном.  Ум,
страсти,  честь,  страх царского гнева,  надежда на милости государевы и, по
временам, любовь к отечеству работали в душе вождей.
     Было гораздо за полночь. Петухи, уцелевшие на развалинах Сагница, уже в
третий  раз  перекликались с  ночными  стражами в  стане  русском.  В  шатре
полковника Семена Ивановича Кропотова светился огонек.  Грустный, измученный
душевными страданиями и  бессонницею,  он сидел,  согнувшись,  на соломенном
ложе.  Черный пышный парик был снят с головы,  и на обнаженной голове ветер,
врывавшийся по  временам  в  палатку,  шевелил  два  серебряные локона,  как
иссохшие былия  на  могильном черепе.  Перед ним  на  коленах лежала доска с
листом бумаги (недавним указом запрещено было употреблять столпцы{287}): это
было духовное завещание.  На краю его дописывал он последние строки. Крупные
капли слез  падали из  помутившихся глаз  его.  Нередко прерываемый в  своем
занятии  ветерком,  силившимся  потушить  огарок,  освещавший его  труд,  он
охранял дрожащею рукою огонек.  Кончив свой труд, долго, очень долго смотрел
он с  какою-то заботливостью на Полуектова,  спавшего крепким сном в одной с
ним  палатке.   Вдруг  последний,  вздрогнув,  приподнялся  с  ложа  своего,
осмотрелся кругом и спросил товарища, он ли его спрашивал и что ему надобно.
     - Сердце  мое  спрашивало тебя,  -  отвечал  Кропотов,  творя  крестное
знамение, - но голоса я не давал.
     - Странно!  -  сказал Полуектов,  тоже крестясь.  -  Меня кто-то во сне
толкнул под бок тихонько, в другой раз шибче, в третий еще сильнее, у самого
сердца,  и  проговорил довольно  внятно:  "Встань...  друга  режут  шведы...
поспеши к  нему на  помощь.  Слышишь?  Он зовет тебя".  Но какой ты бледный,
Семен Иванович! Опять-таки всю ночь не спал и опять что-то писал?
     - Наверно,  голос,  тебя звавший, был голос моего ангела-хранителя. Да,
сон  твой не  лжив;  режут меня,  только не  шведы -  собственные мои грехи.
Помоги. Время для меня дорого. Скоро забелеет утро, может статься, последнее
в жизни моей... и нашей беседе могут помешать.
     - Что  затеял ты  нового,  безрассудный?  Мученик своих черных дум,  ты
везде видишь смерть или беды. Чего доброго! накличешь их.
     - И та и другие идут без зова, Никита Иванович! Дни наши в руце божией:
ни одной иоты не прибавим к ним,  когда они сочтены.  Верь,  и моему земному
житию предел близок:  сердце вещун, не обманщик. Лучше умереть, чем замирать
всечасно.  Вчера  я  исповедался отцу  духовному  и  сподобился причаститься
святых  тайн;   ныне,  если  благословит  господь,  исполню  еще  этот  долг
христианский.  Теперь хочу  открыть тебе  душу свою.  Ты  меня давно знаешь,
друг, но знаешь ли, какой тяжкий грех лежит на ней?
     Полуектов молчал.
     - Нет,  никакими  страданиями,  никакими  молитвами не  искуплю  своего
преступления! Как тяжелый камень, лежит оно на сердце моем, давит мне грудь,
не дает на миг вздохнуть свободно.
     - Искупитель простил и разбойника, а ты...
     - Хуже его! Ведай, я погубил свое родное детище.
     - Не может статься,  Семен Иванович!  Ты не в уме своем; ты клеплешь на
себя напраслину.
     - Нет, друг, воистину говорю тебе, как духовнику своему: я погубил свое
детище,  и за это наказал меня бог. Из многочисленного семейства не осталось
у меня никого на утешение в старости и по смерти на помин души.
     Он вынул письмо из кожаной сумочки,  висевшей у  него на груди вместе с
крестом,  дрожащими руками  подал  письмо  Полуектову и  произнес  могильным
голосом:
     - Этот подарок пришел ко  мне третьего дня вечером от  старушки жены из
Москвы;  прочти и  суди,  мог  ли  я  вчера утром быть половинщиком в  вашем
веселии?
     Полуектов читал  послание  с  каким-то  внутренним судорожным чувством;
видно было, что он снедал грусть свою.
     - Последнего!  -  произнес Кропотов голосом отчаянной скорби. - Хоть бы
одного господь оставил -  не мне -  престарелой матери опорою и  кормильцем.
Но... прости мне, боже мой! мне ль роптать на тебя, неизреченное милосердие?
Ты наказываешь меня.
     - Последнего! - повторил Полуектов, качая головой; слезы заструились по
щекам его. - И мой пригожий, разумный крестничек. Сеня!.. А мы ждали уже его
на смену отцу!
     - Он служит теперь царю небесному.
     - Велико твое испытание, господи! Наслал ты т