ч Голицын. - Государь! ты прощал многих злодеев, посягавших на твою
жизнь, а чем заслужили они это прощение? Одним раскаянием!.. Последний Новик
же,  как  мне известно ныне стало,  сделал то,  чем мог бы  гордиться первый
боярин русский.  Мы все,  сколько нас ни есть в  войске твоем,  ему одолжены
нашею доброю славой и умоляем за него.
     - Когда бы только память злодеяния!.. - сказал Петр. - Нет, нет, друзья
мои! вы не знаете... вы не можете знать...
     Мурзенко,  невидимо подкравшись к  царю,  упал к  ногам его  и  жалобно
завопил:
     - Прикажи,  Петр Алексеевич,  твоя моя  разжаловать:  без Новика моя не
була б пулковник!  Борис Петрович твоя все рассказать. Куда ее голова, и моя
туда.
     - И  ты,  Мурза?..  Все,  все за него!..  Коли б знали,  чье он отродье
непотребное!.. - повторил государь.
     - Отродье?  Неправда!  -  возразил с благородным гневом Вадбольский.  -
Полковник Семен Иванович Кропотов был его отец. Кропотов служил тебе верою и
правдою и  честно положил за  тебя  живот  свой  под  Гуммелем.  Какого тебе
благородства более надобно?..
     - Не постыдился бы я назвать его своим братом, Семен Алексеевич! но чем
докажешь, что Последний Новик был сын его?
     - Его завещанием,  которого сделали меня исполнителем воля фельдмаршала
и  сам  бог!  Пусть очи твои сами удостоверят тебя в  истине слов моих.  Вот
завещание, писанное рукою Семена Ивановича: она должна быть тебе известна.
     Тут  Вадбольский вынул  из  бокового кармана мундира бумагу и  подал ее
царю.  Петр взял ее,  жадно пробежал глазами и потом задумался.  Вадбольский
продолжал:
     - С  того  света  указывает он  тебе  на  кровь,  пролитую  за  тебя  и
отечество, на старушку вдову, оставленную без подпоры и утешения, и требует,
чтобы ты  даровал жизнь ее  сыну и  матери отдал кормильца и  утешителя.  Не
только как опекун Последнего Новика, но как человек, обязанный ему спасением
своей жизни,  умоляю тебя за него:  умилосердись, отец отечества! прости его
или вели меня казнить вместе с ним.
     - Могу ли вас наказывать,  -  воскликнул растроганный государь,  - вас,
верные  мои  слуги  и  товарищи?..  Для  вас  забываю собственную персону...
забываю все - и прощаю Последнего Новика.
     Радостный возглас: - Да здравствует государь - отец наш, многие лета! -
вырвался из  груди участников этой сцены и  обошел весь остров,  по которому
офицеры и солдаты были рассыпаны.
     Признательность народная скоро сообщается и  любит выражаться в громких
восклицаниях; одна ненависть скрытна и молчалива.
     Петр продолжал, обратясь к Шереметеву:
     - Письмом от  имени моего попросите его величество кесаря* обнародовать
указ о  прощении Последнего Новика ради его заслуг нам и отечеству;  пошлите
приятеля Мурзу отыскать его по Чуди -  кстати, не удастся ли где прихлопнуть
нагайкою  шведского комара  -  и  дайте  знать  во  дворцовый приказ,  чтобы
отписали Владимиру сыну Кропотова,  десять дворов в  Софьине;  но  горе ему,
если он... захочет отыскивать себе другой род, кроме Кропотова!..
     ______________
     *  Известно,  что  в  отсутствие государя Ромодановскнй уполномочен был
правами царскими и носил титло кесаря.

     Защитники  Последнего Новика  благодарили государя,  каждый  по-своему;
хвала Петру переходила из  уст  в  уста.  Все поздравляли друг друга,  как с
необыкновенным торжеством;  рассказывали,  кто  такой Новик,  что он  сделал
преступного  и  какие  великие  услуги  оказал  отечеству.  Он-то  спас  под
Эррастфером артиллерию русскую, давал фельдмаршалу через Паткуля известия не
только о  движениях шведской армии,  но и намерениях ее предводителя,  навел
русских  на  розенгофский  форпост  и  так  много  содействовал  победе  под
Гуммельсгофом.   Как  изумились  Дюмон,  Карпов  и  Глебовской,  узнав,  что
Последний Новик,  неумышленно составлявший в  нейгаузенском стане предмет их
разговоров и  вину горьких слез Кропотова,  был  именно сын его и  то  самое
таинственное лицо, игравшее столь важную роль в войне со шведами и так часто
служившее  загадкою  для  всего  войска!  Помнили  еще  певца-невидимку  под
Розенгофом,  докончившего песню, начатую Глебовским; каждый повторял куплет,
столь   трогательно  выражавший  любовь   к   родине.   Сблизиться  с   этим
необыкновенным человеком,  услышать повесть его  жизни  было  общим  сильным
желанием офицеров.
     Не  одних явных,  но  и  тайных приятелей имел Последний Новик.  Мы это
сейчас увидим.
     Перед отъездом своим в  Лифляндию Мурзенко позван был в  домик Петра I,
выстроенный  на   острове  Березовом,   так   переименованном  из   финского
Койво-сари.  У крыльца встретил татарина карла Голиаф и вручил ему записку и
богатый перстень,  сделанный в  виде  короны,  под  которой на  оправе  было
вырезано:  "5  Апреля".  Все это,  от имени неизвестной,  но близкой к  царю
особы,  просил  ловкий маленький агент  передать Владимиру,  как  скоро  его
отыщет.  От  кого  шел  дар,  мы  не  смеем  до  времени сказать,  но  можем
догадаться, прочтя записку, писанную по-немецки.

     "Радуюсь твоему благополучию,  Вольдемар!  -  так сказано было в ней. -
Чужестранка в России,  я уже люблю ее,  как мое отечество;  люблю всех,  кто
оказывает ему истинные заслуги;  а сколько мне известно, более тебя сделал и
делает ей добро только один человек,  мой и  твой повелитель...  мой кумир с
юных лет!..  В знак удовольствия, какое доставила мне весть о перемене твоей
судьбы,  и на память нашей дружбы,  посылаю тебе безделку. Ты оскорбишь свою
давнишнюю знакомую и новую соотечественницу,  отвергнув этот дар.  Напротив,
приняв его,  обрадуешь ту,  которая и в унижении тебя любила, и на высоте не
забудет".

     Мурзенке приказывали еще  через  карлу  сказать,  что  Владимира искать
далеко не  надо;  еще недавно видели,  как он  шел от Саарамойзы к  Неве.  И
потому   операционная  линия   татарского  наездника  должна   была   покуда
ограничиться обоими берегами этой реки.
     Ах!  когда бы знали благодетели, друзья Последнего Новика, что тот, кто
был предметом их  жаркого участия,  не  мог уже пользоваться ни дружбою,  ни
благодеяниями их! Ходатайство, прощение, залоги дружбы - опоздали!..


                                Глава пятая

        "ПОВЕСТЬ ПОСЛЕДНЕГО НОВИКА"

                                                  О милой родины страна!
                                                  Какою тайною прелестной
                                                  С душою ты сопряжена!{435}

                                                                      Нечаев

     Между  тем  как  работы  кипели  на  острове Луст-Эланд,  несколько рот
Преображенского полка  под  начальством Карпова  и  драгунские  полки  князя
Вадбольского и  Дюмона поставлены были на  ижорском берегу Невы,  близ устья
ее,  для наблюдения,  не сделает ли неприятель высадки с эскадры.  Как скоро
обязанности службы  выполнены  были  начальниками,  они  собрались вместе  у
хлебосола Вадбольского на  чару анисовой водки,  на пирог и  кус,  еще более
лакомый,  - на чтение истории Последнего Новика, отданной опекуну его вместе
с  другими бумагами.  Несколько дней  уже  обещал Вадбольский передать своим
приятелям исповедь его  жизни.  В  этом греха теперь не  было.  Глебовскому,
распевавшему  так  хорошо  песни  Новика,  поручено  читать  его  повесть  в
услышание всей честной беседы.
     В старину у русских крест был приступом ко всему.  Следуя этому святому
обычаю, Глебовской перекрестился и начал чтение:
     - "Судьба,  видимо,  гонит меня.  Ни мое раскаяние, ни жертвы и заслуги
мои отечеству не могли ее удовлетворить. Чувствую, или грехи моих родителей,
или кровь, за меня безвинно пролитая, запечатлели меня клеймом отчуждения от
родины.  Большего наказания нельзя придумать.  Конец моим страданиям близок.
Горькая  смерть  на   чужбине,   труп,   не   орошенный  слезою  друга   или
соотечественника, не отпетый священником, оспориваемый дикими зверями, - вот
очистительная жертва,  от  меня  ожидаемая!  Русский  придет  некогда в  эту
страну;  во  имя Христа и,  может быть,  дружбы захочет отыскать мои кости и
поставить над  ними  крест;  но  не  найдет  он  и  места,  где  лежал  прах
несчастного изгнанника...  Крестом будут мне четыре страны света. Разве один
голос всемогущего соберет прах мой и сплотит кости мои в день судный!
     По крайней мере,  часть себя хочу оставить на родине. Пусть частью этой
будет повесть моей жизни, начертанная в следующих строках. Рассказ мой будет
краток;  не утомлю никого изображением своих страданий.  Описывая их, желаю,
чтобы мои соотечественники не  проклинали хоть моей памяти.  Я  трудился для
них много, так много сам любил их! Друзья! помяните меня в своих молитвах...
     Не знаю, где я родился. Помню только, с тех пор как себя помню, высокий
берег Москвы-реки,  светлые излучины ее,  обширные луга с высокою травою,  в
которой запутывались мои детские ноги,  озера,  с  небом своим оправленные в
зелень этих лугов,  на  возвышении старинные хоромы с  теремками,  поросшими
мохом,  плодовитый сад и в нем ключ.  Журчание его и теперь отзывается моему
слуху  вместе  с  пением  коростеля,  раздававшимся  по  зорям.  Для  других
неприятен крик этой птицы,  но я, в каких странах ни слышал ее голос, всегда
чувствовал в  груди сладостное томление,  задумывался о  родине,  о райских,
невозвратных днях детства и слезами кропил эти воспоминания.  Помню,  что по
обеим  сторонам нашего жилища тянулась деревня,  разделенная оврагом,  через
который весною седые потоки с шумом бросались в реку;  позади деревни, вдали
чернелись  леса,   дремучие  леса,   населенные  будто  лешими,  ведьмами  и
разбойниками,  а впереди через реку, на высоком берегу ее, стояла деревянная
церковь и  кругом ее  кладбище.  Не  забыл  я  даже,  что  глава церкви была
насквозь разодрана временем или молниею и что месяц,  багровый от предвестий
непогоды,  поднимаясь от  земли,  по  временам входил в  эту  главу  в  виде
пылающего сердца.  "Прогневали мы,  родной,  господа! - говаривала мне мамка
моя, указывая на это явление. - Настанут смуты, побоища, и много крови будет
пролито! Боюсь за твою головушку, дитя мое! Кровь у тебя кипучая; глаза твои
разгораются,  когда  рассказываю  тебе  о  похождениях богатырей  и  могучих
витязей;  все у тебя стрельцы да стрельцы на разуме; мальчик крестьянский не
стань перед тобою в шапке -  сейчас готов ты сорвать ее и с макушкой. Смири,
дитя мое  дорогое,  свое сердце;  ходи стопами тихими по  пути господню;  не
гордись,  не превозносися;  не то не сносить тебе своей головушки.  Ох,  ох!
вещун недобрый кровавый месяц,  и все в день твоего ангела!  Молись усерднее
богу, клади поболее земных поклонов, не ленись творить кресты, и он помилует
тебя своею благодатью".
     Худо слушался я наставлений мамки, и слова ее сбылись...
     Деревню,  в  которой провел  я  первые  годы  моего  детства и  которую
описываю,  называли Красное сельцо.  Часто говаривали в  ней  о  Коломне,  и
потому заключаю,  что она была неподалеку от этого города. Не знаю, там ли я
родился, но там, или близко этих мест, хотел бы я умереть.
     Семи лет  перевезли меня в  Софьино,  что  под  Москвою,  на  берегу же
Москвы-реки.  С  того времени дан мне был в  воспитатели Андрей Денисов,  из
рода  князей  Мышитских.  Говорили много  об  учености,  приобретенной им  в
Киевской академии,  об его уме и  необыкновенных качествах душевных.  Но мне
легче было бы  остаться на  руках доброй,  простодушной моей мамки,  которой
память столько же  для  меня  драгоценна,  сколько ненавистно воспоминание о
Денисове, виновнике всех моих бедствий.
     Пылкие страсти мои росли с моим телом,  так сказать,  не по годам, а по
дням. Им старались дать опасный блеск, а не хорошее направление, не усмирять
их.  Воспитатель мой баловал меня,  льстил моим прихотям, усердно раздувал в
сердце  моем  огонь  честолюбия  и  самонадеянности.   Я  был  бешен,  горд,
властолюбив,  все  проступки мои  извинялись;  всем  моим  порокам  находили
благовидный источник или возвышенную цель.  Несмотря на это потворство, я не
чувствовал привязанности к  своему  развратителю:  какая-то  невидимая  сила
всегда отталкивала его от моего сердца.  Не говорю уже о  покорности;  я  не
знал ее никогда. Я находил удовольствие управлять тем, который, впоследствии
времени,  раскрыл в себе душу необузданную,  жаждущую одних честей и власти.
Никогда,  в самые мгновения величайшего на меня гнева, когда я подставил ему
ногу,  чтоб он упал, или когда изорвал в клочки переложенную им с латинского
книгу о  реторической силе,  -  никогда не осмелился он поднять на меня руки
своей.  Кажется, я вцепился бы в коварные очи его и вырвал бы их, если бы он
дерзнул сделать эту попытку.  Прибавить надо,  что Денисов всячески старался
питать во мне ненависть к роду Нарышкиных,  которого он был заклятый враг по
связям своим с  Милославскими.  Наталью Кирилловну,  умную,  добродетельную,
описали мне  ненавистною мачехою,  чарами  и  происками изводящею пасынков и
падчериц своих,  чтобы родному сыну доставить право на венец.  Говорили, что
Петр...  но  язык немеет,  перо не  повинуется,  чтобы передать все  гнусные
выдумки,  которыми ухищрялись сделать из меня с  малолетства заклятого врага
царице и сыну ее. Еще не видав их, я питал к ним неодолимую ненависть.
     Подчинив себе всех мальчишек в  деревне,  я  составил из них стрелецкое
войско,  роздал  им  луки  и  стрелы,  из  овина  сделал  дворец,  вырезал и
намалевал, с помощью моего воспитателя, царицу Наталью Кирилловну с сыном на
руках и  сделал их целью наших воинских подвигов.  Староста разорил было все
наши  затеи,  называя меня  беззаконником,  висельником:  я  пошел со  своею
ватагою на старосту, взял его в плен и казнил его сотнею горячих ударов.
     Стрельцы  мои  называли  меня  своим  атаманом:  это  имя  льстило  мне
некоторое время,  но,  узнав, что есть имя выше этого, я хотел быть тем, чем
выше не бывают на земле.  Наслышась о  золотых главах московских церквей,  о
белокаменных палатах престольного города,  я  требовал,  чтобы  меня  свезли
туда,  а когда мне в этом отказали,  сказал:  "Дайте мне вырасти; я заполоню
Москву и  сяду  в  ней  набольшим;  тогда велю  казнить всех вас!.."  Так-то
своевольная душа моя с ранних лет просилась на беды!
     Только  одного человека слушался я  и  любил:  это  был  князь  Василий
Васильевич Голицын; имя его и доныне не могу произносить без благоговения. В
первые годы моего пребывания в Софьине редко навещал он меня;  но каждый раз
оставлял в  детском сердце  резкие следы  своего посещения.  Он  ласкал меня
такими отеческими ласками,  так искренно учил меня добру,  что я  не  мог не
почувствовать всей цены его любви и наставлений.  Одно слово его действовало
на  меня  сильнее  многоплодных,  витиеватых  речей  Денисова.  Раз,  пробыв
несколько дней в Софьине,  он успел высмотреть дикое состояние,  в котором я
находился,  и  ужаснулся его.  С  того времени он  чаще стал навещать меня и
старался понемногу обрезывать побеги страстей,  готовые заглушить мою  душу.
Он убеждал меня слушаться,  уважать,  как отца,  моего воспитателя, который,
вероятно желая скрыть настоящую причину худого воспитания моего,  жаловался,
что я выбился из рук.
     Мне минуло десять лет:  помню, черемуха и синель тогда расцвели. В один
из   красных  дней  весны  приехала  к   нам  гостья,   молодая,   как  она,
привлекательная,  как  божья  радость.  Ничего  прекраснее не  видывал я  ни
прежде,  ни после,  во всю жизнь свою.  Когда она вошла неожиданно с  князем
Васильем Васильевичем в  мою  светелку,  мне показалось,  что вошел херувим,
скрывший сиянье своей головы под  убрусом и  спрятавший крылья под  парчовым
ферезем и  опашнем,  чтобы не ослепить смертного своим явлением.  Кто мог бы
ожидать,  чтоб это была... царевна София, хитрая, властолюбивая?.. Нет, нет!
пускай ни один упрек,  ни один ропот не отравляют сладостного воспоминания о
первой встрече с  нею!  Хочу  воображать ее  теперь со  всем  очарованием ее
красоты,  сбросившей с  себя то,  что она имела земного;  пускай хоть теперь
воспоминание  о   ней  горит  одною  любовию!..   О!   каким  пером  описать
впечатление,  произведенное на меня первым взором ее,  встретившимся с моим?
Куда девалась тогда моя самонадеянность?  Я не мог выдержать этого взора;  я
потупил глаза в землю; сердце мое шибко билось в груди.
     "Владимир!  да  будет  над  тобою благословение божие!"  -  сказала она
дрожащим голосом,  обняла меня,  закрыла концами своего шелкового покрывала,
крепко прижала к своей груди, целовала, и горячая слеза капнула на мое лицо.
Ласки ее  меня ободрили;  я  сам стал ласкаться к  ней,  как умел,  со  всею
искренностью  детской,  но  пылкой  души.  Вскоре  послышался  стук  тяжелой
повозки,  и царевна, приказав мне не выходить из моей светлицы, бросилась из
нее вместе с князем Васильем Васильевичем.  Я слышал, как замкнулась за ними
дверь; но не роптал на свое заключение, потому что посажен в нее был по воле
моей новой владычицы.  Осторожно взглянув из  окна,  увидел я  на  дворе две
раззолоченные колымаги;  понял,  что  приехали гости,  которым я  не  должен
показываться, сидел смирно и готов был для спокойствия неизвестной, но милой
мне  особы притаить свое дыхание.  Через несколько часов колымаги укатили со
двора по дороге в  Москву.  Андрей Денисов освободил меня из заключения;  но
та,  которую полюбил я так много, не являлась; и долго, очень долго не видал
я ее; по крайней мере, так мне показалось!
     Вслед  за  этим  посещением я  стал  изредка  получать от  нее  письма,
исполненные нежной любви ко  мне,  и  подарки,  в  коих  тоже  отсвечивалось
чувство.  Почерк ее руки был красивый,  остроумие, блеск, нежность выражений
вкрадывались в  душу.  Иногда  приписывала она  мне  стихи,  которых красоты
объяснял мне Денисов,  знаменитый ритор своего времени,  а более сердце мое.
Впоследствии я сам получил неодолимую охоту слагать стихи. Учителем моим был
он  же.  Любовь  к  природе,  живое  воображение,  пылкие  страсти,  свобода
развернули  мои  дарования.   Я  должен  прибавить,  что  переписка  с  моею
благодетельницею сколько усилила мою преданность к  ней,  столько и поощрила
во мне ненависть к  Нарышкиным,  виновникам всех горестей и  несчастий Софии
Алексеевны, - так часто выражалась она в письмах своих, не давая мне, однако
ж, знать, кто она именно, а подписываясь просто Боярыня Милославская.
     В первую за тем зиму я был в доме князя Василья Васильевича,  в Москве.
Только что подъезжал я  к престольному граду,  меня поразили блеск несчетных
золотых глав его,  будто повешенных на воздухе,  как небесные паникадилы,  и
громада строений, которой не видел конца, и звон колоколов, показавшийся мне
торжественным,  духовным пеньем целого народа.  В самой Москве раскрылся для
меня новый мир. Святыня в храмах, волнение на площадях, церковные праздники,
воинские смотры,  великолепие двора царского - все это вдруг ослепило меня и
на  время  смирило  мои  пагубные наклонности,  невольно покорившиеся такому
зрелищу.   Надолго  ли?   Через  несколько  времени  честолюбие  мое  начало
разыгрываться в  детских мечтах,  как сердитый родник,  который сначала бьет
из-под земли,  бежит потом ручьем, рекою и, наконец, бушует морем, выливаясь
через берега,  будто его  стесняющие.  То  хотелось мне  быть  предводителем
совета или войска,  то патриархом,  то любоваться, как от одного слова моего
кипят  тысячи,  как  от  одного слова  немеет целый  народ -  настоящий конь
троянский{440},  огромное  изделье  великого  художника,  и  все-таки  кусок
дерева,  пока управляющий им  не отопрет ужасных сил,  в  нем заключающихся!
Такое сравнение делал некогда мой  воспитатель,  и  я  узнал вскоре верность
его. Бывший предводитель крестьянских мальчиков в Софьине набрал себе войско
у