на,
которому каждый побежденный городок дарит вместе с лаврами и свежие мирты. С
другой стороны,  Луиза, вспоминая свое прежнее обращение с женихом, начинала
стыдиться детских своих  нежностей.  При  имени Траутфеттера она  краснела и
показывала  неудовольствие,  если  уже  слишком  красноречиво  описывали  ее
бывалую к  нему  привязанность.  Впрочем,  они  изредка вели  друг с  другом
переписку,  которую  диктовала невесте мать,  а  жениху  обязанность.  Слова
"милый Адольф,  милая  Луиза" заменились в  письмах более холодными именами:
"любезный,  любезная".  Наконец  они  стали  помнить  только  обязательство,
которое,  может быть,  потому не забывали,  что баронесса напоминала о долге
каждому  из  них  под  разными  видами.  Немудрено,  что  миг  свидания  мог
расшевелить огонь,  тлеющий под пеплом времени,  и произвесть пожар, который
трудно было бы затушить.
     Срок,   положенный  для   брака  по   расчету,   наступил;   но   война
свирепствовала во всей ее силе,  и  Адольф,  страстно приверженный к особе и
славе короля,  почитал неблагодарностью, преступлением, бесчестием удалиться
от  милостивого лица  своего  монарха  и  победоносных его  знамен.  Он  мог
получить дозволение служить в  лифляндском корпусе,  но даже и  этот предлог
отбыть  из  главной  шведской  армии  представлялся ему  каким-то  постыдным
бегством.  Вследствие чего писал он  решительно к  дяде,  что прежде года не
может  быть  на   своей  родине.   Это  извещение  ничего  не  переменило  в
обязательстве баронессы Зегевольд и  Фюренгофа:  решились ожидать  терпеливо
еще год и, если нужно, более. Как благоразумные кормчие, они не теряли между
тем надежды,  что попутный ветер скорей вздует паруса управляемого ими судна
и  принесет его  благополучно к  острову  Гименея  и  Плутуса{111};  простее
сказать,  они ожидали, что благоприятный случай доставит Адольфу возможность
скорее удивить их нечаянным приездом.
     Сняв очерки с  матери и  дочери и  описав обстоятельства,  в  каких они
находились,   обрисуем  и  других  членов  придворного  гельметского  штата,
играющих более или менее важную ролю в  нашем романе.  Во-первых,  выступает
перед нами девица Аделаида фон Горнгаузен.  Она считала седьмого гермейстера
Бургарда своим  родоначальником и,  по-видимому,  упала очень низко с  этого
дерева;  ибо  от  всей  давнопрошедшей знатности предков  удержала за  собою
только имя их и старый пергамент,  на котором ничего разобрать нельзя было и
который,  будто  бы,  потому-то  и  доказывал высокий род  ее.  От  всего же
богатства гермейстерского достались ей в удел несколько гаков земли,  частью
под  песком,   частью  под  болотами,   принятых  вместе  с  ее  особою  под
покровительство баронессы,  Аделаида  считалась  demoiselle  d'honneur*  при
гельметском дворе.  Не только зрелая,  но уж и увядающая дева,  она казалась
всегда сердитою,  потому что некогда,  а не теперь, слыла прекрасною, потому
что  некогда мотыльки обжигали себе  крылья около  ее  приятностей,  а  ныне
удалялись их,  как  погорелой жнивы.  Она  вела подробно,  с  математическою
точностью, реестр годам своих подруг, а о своих летах умалчивала с приличною
скромностью.  Панегирики безбрачной жизни  не  мешали самой ей  ожидать себе
суженого с  вечною  любовью,  которого вела  к  ней  вечная надежда.  Старое
золотое время было всегдашним предметом ее разговоров. Тут являлись кстати и
некстати роды знаменитых гермейстеров,  кровные связи ее с магистрами{112} и
коадъюторами{112}, высокие замки, где каждый барон был независимый государь,
окруженный  знатными  вассалами,   пригожими  пажами,  волшебниками-карлами,
богатырями-оруженосцами  и   толпою   благородной  дворни  (Hofleute).   Тут
выступали  турниры,  где  красота  играла  первенствующее лицо,  на  которых
брошенная перчатка любимой женщины возбуждала к  подвигам скорее,  нежели  в
начале XVIII столетия все возможные жертвы, не оправленные в золото. Она так
страстно любила рыцарские романы,  что за чтением их забывала общество, пищу
и сон.  Воображение ее настроено было этим чтением до того,  что ей во сне и
наяву беспрестанно мерещились карлы,  волшебники,  великаны и разного образа
привидения.  Она была и  чувствительна,  как цветок недотрога:  не могла без
ужаса видеть паука,  кричала,  когда птичка вылетала из  клетки,  плакала от
малейшей неприятности и  смеялась всякой безделице,  как  ребенок.  Уважение
связей  ее  с  родственницею председателя  редукционной комиссии  и  желание
протежировать высокую  отрасль  седьмого  лифляндского гермейстера  побудили
баронессу Зегевольд принять ее  под свое крыло и  смотреть на  ее недостатки
снисходительным оком.  Ее  берегли,  как старый жетон,  для редкости,  а  не
потому,   чтобы  он  имел  ценное  достоинство.   Второе  лицо  гельметского
придворного штата был библиотекарь,  Адам Бир.  Отец его Томас,  математик и
антикварий,    столько    же    славился   ученостью   своею,    сколько   и
кабалистикой{112},  расстроившею его рассудок до  того,  что он предсказывал
конец  мира  и  держал  заклад  с  одним  упсальским аптекарем,  который  не
соглашался с  ним  только в  годе  и  месяце исполнения пророчества.  Чудак,
уверенный в своих кабалистических выкладках,  роздал свое имущество бедным и
с  двумя  детьми умер  бы,  конечно,  с  голоду,  если  б  его  не  отыскали
благодеяния королевы Христины. Сын его наследовал, вместе с ученостью и умом
отца,  некоторые его странности -  некоторые,  говорю я,  потому что, идя по
ступеням своего века,  он умел оставить позади себя те схоластические бредни
и  предрассудки,  принадлежавшие XVII столетию.  Любя науки и  природу,  как
страстный юноша,  с  чувствами свежими,  как жизнь,  развернувшаяся в первый
день  творения,  он  чуждался большого света,  в  котором  не  находил наук,
природы и себя,  и потому создал для себя свой, особенный, мир, окружил себя
своим обществом греков и римлян,  которых был страстный поклонник.  Он любил
людей,  как братьев, желал служить обществу своими трудами и дарованиями; но
общества бегал, как заразы. Воображением и сердцем Адам был в том состоянии,
как одноименный ему первый человек,  когда не гремели еще над ним слова:  "В
поте лица снеси хлеб твой". Он не знал, что и насущному хлебу надобно делать
прииски.  Не говорим уже о  милостях фортуны,  которая давным-давно спустила
повязку  с   одного  глаза  и  жалует  только  усердных  своих  почитателей.
Достигнувши возмужалости,  он  был все еще молод и  неопытен сердцем,  как в
летах своего младенчества.  Характер его можно было уподобить горному ветру,
который спускается иногда в долину, но в ней никогда не удерживается. Ничего
нельзя было заставить его  сделать поневоле,  все  можно -  ласкою,  словами
чести,   уважением  законов,  любви  к  ближнему  и  к  отечеству.  Кроткий,
услужливый и  почтительный,  пока требовали от  него должного и  не угнетали
его,  он умел даже сносить некоторые легкие оскорбления; но когда чувствовал
удары,  прямо направляемые на доброе его имя,  тогда он и сам размахивался и
возвращал их  без  околичности,  со  сторицей.  Белое никогда не  называл он
черным  и  черное  белым,  хотя  требовали  того  собственные его  выгоды  и
угождения людям сильным.  Надо ли  было молчать об  угнетении -  он  говорил
вслух и  именно при тех,  которые на  теплых крылышках готовы были перенести
его слова,  как обыкновенно случается, с прибавками; надо ли было говорить о
громких подвигах великих злодеев -  он  молчал.  К  довершению его  портрета
скажем, что он, проведя большую часть жизни в уединении, сделался застенчив,
стыдлив,  подобно красной девице, неловок, чужд утонченных приличий большого
света и рассеян до смешного.
     ______________
     * фрейлиной (фр.).

     Этот  чудак  воспитывался в  Упсальском университете и  получил  в  нем
кафедру по  смерти отца.  Но  за несоблюдение будто формы по одному делу,  а
более за  то,  что  он  в  избытке откровенности сказал,  что  университетом
управляет не ректор,  а ректорша, его гнали и изгнали с аттестацией человека
беспокойного и ненадежного.  Нужды напали на него со всех сторон:  люди,  не
знавшие его и не принимавшие никогда на себя труда исследовать его поступки,
повторяли за его доброжелателями, что он человек негодный. Больно было Адаму
терпеть несправедливые гонения;  но  он не преклонил головы ни перед людьми,
ни перед роком своим.  Он терпел нужды,  оскорбления и  вражду с твердостью,
истинно  стоическою,  находя  в  объятиях природы  и  наук  вознаграждения и
утешения,  ни  с  чем  не  сравненные.  Судьбе угодно было исторгнуть его из
бедного положения:  сестра  его,  одна  из  ученейших женщин своего времени,
нашла случай поместить своего брата в  дом  баронессы Зегевольд в  должности
учителя  к  ее  дочери.  Эту  священную  обязанность исполнил  он  наилучшим
образом. Тщеславная обладательница Гельмета, умевшая постигнуть его познания
и  понять  слабости,   умела  и  сберечь  его.  Окончив  воспитание  богатой
наследницы, Адам перешел в должность секретаря при баронессе. Но здесь он не
годился.  Частые поездки его с дипломаткой,  посещения знатных домов, где он
часто,  от  застенчивости,  горел,  как  Монтезума на  угольях{114},  обеды,
казавшиеся ему  тягостнее дежурств,  иногда  несогласия его  с  баронессой в
мнениях по  разным предметам произвели в  нем отвращение от новой должности.
Сама дипломатка искала благовидного случая отказать ему от нее.  Случай этот
вскоре представился.  Приятельница баронессина уведомляла ее, как водится, с
прискорбием, о кончине шестидесятилетнего мужа своего, быв уверена, что она,
по  дружеским связям  с  нею,  примет  участие в  ее  горестной потере.  Как
нарочно,  в  то же время соседка Амалии Зегевольд извещала ее о смерти щенка
знаменитой породы,  которого она,  по просьбе ее,  достала с необыкновенными
трудами и  готовилась отправить к  патриотке для отсылки известному министру
шведскому,  страстному охотнику до собак.  Ответы,  исполненные почти сходно
один  с  другим сожаления о  смерти редкого мужа и  щенка с  необыкновенными
достоинствами, погибнувшими для света, были подписаны баронессой; но Адам, в
рассеянности,  улетев воображением своим  за  тридевять земель в  тридесятое
царство,  перемешал куверты писем. Можно вообразить, какую суматоху наделали
послания.
     - Называть щенка моим мужем! - говорила одна, задыхаясь от гнева.
     - Называть  щенком  моего  мужа!   Слыхана  ли  такая  дерзость?  Этого
бесценного друга, ангела земного!.. - говорила другая (хотя она этого ангела
при жизни терпеть не могла).
     Много стоило труда баронессе помириться с приятельницами своими.  Между
тем секретарь уволен был от настоящей должности и  определен в  библиотекари
гельметского замка.  Здесь он был совершенно в  своей сфере:  мог без важных
последствий ставить фолианты вверх ногами,  сближать Эпикура с Зеноном{115},
сочетать Квинта  Курция  с  Амазонками из  монастыря,  помещать Награжденную
пробу любви верного Белламира между Проповедями и так далее,  в забывчивости
перемешать всю библиотеку,  на приведение которой в порядок потребовалось бы
целое  общество библиоманов.  Вместе с  новою  должностью Адаму дана  полная
свобода быть,  где пожелает,  и делать,  что хочет.  С этой эпохи почитал он
себя счастливейшим из человеков.
     На место его поступил секретарем к баронессе Элиас Никласзон.  Не знали
именно,  откуда он родом,  хотя выдавал он себя за немца.  Иные почитали его
итальянцем,  другие уверяли,  что он из роду, считающего своим отечеством то
место,  где находит для себя более денег.  В самом деле,  все,  что особенно
свойственно еврею:  неутомимое терпение, пронырство, двуличность, низость и,
наконец,  сребролюбие,  означались в Элиасе резкими чертами. Когда он имел в
ком нужду, готов был в первый день своего искательства вытерпеть даже побои.
На другой день он стоял уже на ступени,  ближе к  своей цели:  если здесь он
был обруган,  то молчал и  кланялся.  На третий день он являлся в передней и
дежурил в ней,  не пивши и не евши с утренней зари до полуночи,  несмотря на
оскорбления слуг.  Можно быть уверену,  что к  концу недели встречался он  в
кабинете того,  в ком искал милостей, и выходил от него, получив желаемое, с
гордостью набоба. В Никласзоне было два человека: внешний и внутренний. Лицо
его  всегда улыбалось,  хотя в  груди его  возились адские страсти;  судя по
взгляду его серо-голубых глаз,  приветливому,  ласковому,  казалось,  что он
воды не  замутит,  между тем как готовил злодейские замыслы.  Черты его лица
вообще были  правильны,  но  обезображены шрамом на  лбу,  этим неизгладимым
знаком  буйной  жизни.  Говорили,  что  он  получил  некогда  почетный рубец
осколком  бутылки,  пущенной  в  него  товарищем  в  споре  за  предмет,  их
достойный.  При людях значительных он  боялся прикоснуться к  рюмке,  не мог
принимать лекарства, в котором хоть несколько капель было вина; зато в кругу
задушевных, ему подобных, он исправно осушал стаканы. Разговор его был самый
уступчивый и  сладкий;  казалось,  он  не  находил слов для противоречия;  в
замену красноречие лести было в нем неистощимо. На языке носил он мед, а под
языком яд.  В гельметском замке он умел угодить всем, от госпожи до дворовой
собачонки;  один Адам Бир  не  терпел его  и  не  скрывал своего отвращения.
Баронесса особенно любила его за  точное и  усердное исполнение секретарских
обязанностей,  за  щегольской почерк его письма и  сладкий слог,  угождавший
всем,  кому он писал,  за умение питать ее самолюбие и  особенно за обещание
привесть  к  ней  пленником  Паткуля.  Безграмотному Шнурбауху  составлял он
аптекарские счеты,  в  которых приход с  расходом всегда был верен,  и такие
исправные,  что иголки нельзя было под них подпустить;  жену амтмана никогда
не  забывал  величать госпожою фон  Шнурбаух и  даже  дворецкому пожимал  он
дружески руку.  Но высшие в нем достоинства, которыми покрывались все другие
и  с  которыми можно далеко пойти в свете,  были умение выдерживать и умение
пользоваться. Мы должны прибавить, что он был в тесных связях с Фюренгофом и
по его ходатайству попал в дом баронессин.
     Остается  нам  взглянуть еще  на  парочку  двуногих  животных  и  потом
запереть свой зверинец.  Первый из  них,  амтман Шнурбаух,  потому только не
назывался ни  возовым,  ни  вьючным,  что ходил на  двух ногах и  имел образ
человеческий. Он был простенек; но этот умственный недостаток вознаграждался
в  нем  также  двумя  высокими качествами:  исполнительностью и  строгостью,
которые, в некотором кругу и особенно у больших бар, выигрывают иногда более
достоинств ума и сердца.  Если бы приказали ему дать сто ударов, то он почел
бы  за  преступление дать их  только девяносто девять.  Тот,  кто платил ему
деньги,  мог навьючить его всякою нечистотою,  неучтиво погонять его и  даже
заставить караулить мух,  будучи уверен,  что  он  все  исполнит и  снесет с
подобострастием,  лишь бы платили ему деньги и  приговаривали притом частицу
фон.  В доказательство преданности его к особе баронессы она приводила,  что
он  два года служил при ней из одного усердия,  без всякого жалованья.  Кто,
однако ж, выведал его хорошо, знал, что на обманы для своей пользы он провел
бы мудреца.  Лишенный одного глаза взрывом пороха при учреждении фейерверка,
Шнурбаух видел остальным,  где было мягко упасть и  сладко поесть,  не  хуже
зрячего обоими глазами.  Супруга его была столько же толста глупостью, как и
корпусом,  любила рассказывать о  своих давно прошедших победах над военными
не ниже оберст-вахтмейстера,  почитала себя еще в пышном цвете лет,  хотя ей
было гораздо за сорок, умела изготавливать годовые припасы, управлять мужем,
управителем нескольких сот крестьян, и падать в обморок, когда он не давался
ей вцепиться хорошенько в  последние остатки его волос.  Таковы были главные
домочадцы гельметского двора.


                               Глава десятая

        "ОШИБКА"

                                               Душа ждала... кого-нибудь,
                                               И дождалась... Открылись очи;
                                               Она сказала: это он!{117}

                                                                      Пушкин

     В  один  майский вечер того ж  года,  с  которого начался наш  рассказ,
садились в карету, поданную к террасе гельметского господского дома, женщина
зрелых лет,  в  амазонском платье,  и за нею мужчина,  лет под пятьдесят,  с
улыбающимся лицом,  отмеченным шрамом на лбу. Это были баронесса Зегевольд и
секретарь ее Никласзон.  Они отправлялись по дипломатическим делам в  Дерпт,
откуда хотели возвратиться через двое суток.  Баронесса объявила,  однако ж,
что если к  этому сроку не явится,  так это будет знаком,  что она поехала в
Пернов, куда ее давно приглашает университет. Бич хлопнул; карета покатилась
со двора; скоро облако пыли окутало ее вдали; и все в доме оживилось, лица у
всех просветлели.  Толпа слуг походила на людей, выпущенных из тюрьмы: такую
перемену сделало в Гельмете отсутствие властолюбивой его госпожи.
     Луиза,  проводив мать свою,  отправилась в рощицу,  на ближайший к дому
холм,  мимо  которого  пролегала  феллинская дорога.  Здесь  предупредила ее
девица Горнгаузен.  Сентиментальная дева  дочитывала,  для  большего эффекта
вблизи  развалин  замка,   презанимательный  рыцарский  роман,   в   котором
описывались приключения двух  любовников,  заброшенных -  один в  Палестину,
другой -  в  Лапландию и  наконец с  помощью карлы,  астролога и  волшебницы
соединенных вечными узами на  острове Св.  Доминго.  Глаза Аделаиды сверкали
огнем вдохновения,  щеки ее горели;  временем катились по ним слезы, которые
она спешила перехватить платком, чтобы сокрыть их от коварных свидетелей.
     Другая спутница Луизы, домоправительница фон Шнурбаух, заняв одна целую
скамейку,  посреди жирных мопсов,  никогда с  нею  неразлучных,  хотела было
расплодиться  в   повествовании  о  каком-то  драгунском  полковнике  времен
Христины,  вышедшем за  нее на  дуэль,  но,  увидев,  что ее  не  слушают со
вниманием,  должным высокому предмету,  о котором говорила,  она задремала и
захрапела вместе с  своими моськами.  Для  Луизы эти подруги были совершенно
посторонни чувствами и  образом мыслей.  Умевшая ее понимать была далеко.  С
особенным удовольствием засмотрелась она на  приятности вечера,  на  которые
природа во  всю весну не была еще так щедра.  Разгоревшийся лик солнца начал
склоняться на землю;  около него небо подернулось розовою чешуей, а вдали по
светло-голубому полю бежали в разные стороны облачка белоснежные,  как стадо
агнцев, рассыпавшихся около своего пастыря. Рделся гребень возвышений, между
тем  как тень одевала уже скат их  и  разрезала озеро пополам.  Фас дома был
облит заревом небесного пожара,  стекла в окнах горели. Деревья переливались
оттенками зелени, желтизны и румянца. Соловьи в разных местах сада распевали
пламенные гимны  любви.  С  кудрей  черемухи теплый  ветерок далеко разносил
благоуханье.  Вечерние мотыльки во множестве перепархивали с места на место,
и  рои мошек толпились в  умирающих лучах солнца,  спеша насладиться,  может
быть,  остатними минутами своей  дневной жизни.  Все  в  природе,  пользуясь
последними его благодеяниями, радовалось и нежилось.
     Облокотясь на ручку скамейки,  Луиза предалась различным мечтаниям:  то
думала о милой Кете,  то вспоминала о своем детстве,  вспоминала об Адольфе,
может быть, упрекала его в забвении, и - таково влияние весны! - вздохнула о
своем одиночестве.  В  это  время послышался конский топот.  Вслед за  тем с
горы,  по  феллинской  дороге,  мелькнул  кавалерист.  Он  ближе:  можно  уж
заметить,  что  это офицер гвардейского трабантского полка,  того самого,  в
котором служит Адольф.  Кто бы это такой был?  в  такое время?  Он дает знак
сторожу у подъемного