ц шел всюду за мной, как
будто  привязанный  ко  мне  невидимою  цепью.   Оба  с  пламенною  душой  и
воображением,   с  одинаковыми  наклонностями,   оба  несчастные,  униженные
судьбою,  но не терпящие унижения от подобных себе,  мы сопряглись на земное
житие и  рука с  рукой пошли по миру.  Как он любил меня!  Родство,  друзей,
родину,  свет божий -  все заключил он  во мне.  Семь лет ему ничего не было
известно обо мне,  кроме моего имени и мнимого моего отечества,  Выборга; но
слепец внутренними очами прочел мои тайные страдания,  узнал из моих бесед о
России (в которой,  по словам моим,  я столько странствовал), узнал, что она
мое  отечество,  и  похитил заключенные в  сердце моем  роковые имена людей,
имевших  сильное  влияние  на  жизнь  мою.  Желания  мои  угадывал  он,  как
провидение,  волю мою исполнял,  как раб,  купленный благодеяниями. Он был у
меня  последнее,   единственное  благо  на  земле.   Судьба  и  в  этом  мне
позавидовала. Его уже нет. Горькие слезы льются из глаз моих: начертывая эти
строки,  стою, мнится мне, с заступом перед его могилою и готовлюсь засыпать
его навеки землею.
     Сердце  влекло меня  в  Лифляндию;  там  я  мог  быть  ближе  к  своему
отечеству. Мы переплыли сердитые воды Бельта; мы в стране, где имена Юрьева,
Новгородка  Ливонского,  Ракобора  напоминали  мне  о  владычестве  над  нею
русских. Долго новый край и люди не приносили ничего нового душе изгнанника;
в ней все та же тоска по родине.  Одною отрадою мне было ходить по нескольку
раз в  год за  Новгородок Ливонский на гору Кувшинову,  как бы на поклонение
моему отечеству:  оттуда я  мог  видеть крест Печорской обители,  зажигаемый
лучом  солнечным;  оттуда мог  я  молиться русской святыне.  По  целым часам
смотрел я  на  эту  звезду утешительную,  и  только ночь уносила с  нею  мои
радости;  поутру дожидался я,  когда опять взойдет мое  светило и  даст  мне
приветный знак от родного края.
     В  виде  странствующих музыкантов мы  протоптали перекрестные следы  по
всей  Лифляндии.  На  мызах  баронских,  в  шведских лагерях и  казармах,  в
латышских и  чухонских хижинах  я  был  известен  под  именем  Вольдемара из
Выборга;  твердое знание языка шведского много способствовало мне к сокрытию
настоящего моего  отечества.  К  удивлению  моему  и  даже  страху,  в  одно
посещение мое лекаря Блументроста на  мызе его,  близ Мариенбурга,  он начал
говорить мне наедине о России,  о готовившейся войне, о пользе, какую мог бы
я извлечь, служа в это время (кому, не объяснил); говорил мне о Паткуле, как
о человеке, ему весьма известном, и, наконец, дал мне знать догадками, кто я
такой.  Именем бога умолял я  его объясниться.  С  меня взята клятва,  самая
ужасная, молчать обо всем, что я ни увижу и услышу. "Мне ничего не известно,
- сказал доктор Блументрост.  -  Но вот человек, который угадал в Вольдемаре
из Выборга,  по приметам,  мною описанным,  кто он,  и  который откроет тебе
более".  Он  снял картину со стены и  ударил три раза в  ладони.  Отворилась
маленькая дверь, и передо мною явился - Паткуль. Мы обрадовались друг другу:
сердце мое предугадывало в  нем моего спасителя;  он  не  скрыл,  что на мне
основывает великие  надежды  свои.  Уверясь в  постоянстве и  твердости моих
чувств,  Паткуль открыл мне,  какими жертвами я  могу  купить прощение Петра
Алексеевича и приобресть свое отечество.  Душа моя взыграла надеждами:  я на
все решился; я закабалил себя в шпионы..."


     Чтобы не  наскучить читателям повторением того,  что  они  уже знают из
предыдущих частей нашего романа,  оставляем здесь рассказ Последнего Новика;
но  извлекаем из  этого  рассказа только то,  что  нам  нужно  дополнить для
ясности и связи происшествий.
     Новик,  от природы строптивый,  пылкий,  нетерпеливый,  взялся нести на
себе ярмо ужасное и постыдное;  притворствовать,  обманывать, продавать себе
подобного - такова была его обязанность! Но в награду ему обещано отечество,
и нет жертвы, на которую бы он не решился за эту цену.
     Предвестники  Северной  войны   разыгрывались.   Согласно  наставлениям
Паткуля,  Новик явился к генерал-фельдвахтмейстеру Шлиппенбаху, знавшему его
прежде и любившему за игру на гуслях; открыл, что он русский, любимец Софии,
беглый стрелец,  хотевший убить  Петра I,  что  он  и  теперь питает к  царю
сильную ненависть,  которую желает и  может доказать услугами своими шведам.
Он  подкуплен  Паткулем,   прибавлял  Новик,  выведывать  движения  войск  в
Лифляндии и  дух тамошнего дворянства;  он должен вести с  ним переписку;  в
доказательство представил несколько писем, полученных от него будто бы через
раскольников,  и,  наконец,  брался,  несмотря  на  предосторожности хитрого
изменника и врага Швеции,  заманить его со временем в западню, откуда ему не
вырваться.  В  искренности речей Последнего Новика нельзя было  сомневаться:
драгоценный образ на груди его,  дар царевны, письма Софии в Выговский скит,
которыми она убеждала своего питомца не покидать своей цели и надеяться, что
правое  дело  скоро  восторжествует;  письма  самого Паткуля -  каких  лучше
свидетельств  мог   требовать  Шлиппенбах?   Генерал-фельдвахтмейстер  всему
поверил и предался своему лазутчику. Чтобы лучше обманывать Паткуля, обещано
передавать ему  время от  времени известия о  том,  что делалось в  шведском
войске.  Денежных наград шпиону не жалели; милостей безденежных насулено еще
более в  случае хорошего исполнения;  за  измену обещана виселица.  Но какая
польза  была  Новику  изменять?  В  России ожидает его  плаха,  а  здесь,  в
Лифляндии,  под  покровом шведского могущества,  он  может  выйти в  люди  и
разбогатеть!  Условия сделаны,  и Последний Новик,  под именем Вольдемара из
Выборга,  снабжен  от  Шлиппенбаха охранным листом,  которым,  по  высочайше
дарованной военачальнику власти,  велено  по  всей  Лифляндии и  в  шведском
войске  чинить  предъявителю всякое пособие и  покровительство.  Первый опыт
усердия его к пользе шведов был, по виду, жесток для противной стороны.
     Война  Северная  все   еще  таилась  под  личиною  дружеских  уверений.
Посланник польский  (Карлович),  исполнив с  Паткулем свои  дела  в  Москве,
возвращался  санным  путем  через  Ригу.  Товарищ  его  обходил  южный  край
Лифляндии,  засевая везде неудовольствия к шведскому правительству, и, среди
забот политических,  увлеченный сердцем, не оставил заплатить дань природе и
взглянуть на  свое  родное  пепелище.  Посланник просил  коменданта рижского
Дальберга пропустить через крепость обоз его,  вслед за  ним  ехавший.  Дано
обещание.  В  обозе скрывалось множество оружия;  при въезде его в  крепость
должен был  ворваться в  нее  отряд  польских драгун,  стоявший на  границах
Курляндии;  от недовольных и подкупленных в Риге ожидали помощи.  Стратагема
оказалась неудачною, и потому Владимир дал о ней знать коменданту. Взяты все
предосторожности встретить неприятеля;  последствия известны:  незваных,  но
жданных гостей встретили и  с  уроком проводили;  война открылась.  С  этого
времени Последний Новик  приобрел полную доверенность той  стороны,  которую
обманывал.  В  продолжение же  войны неоднократно утверждал он Шлиппенбаха в
этом  чувстве  к   нему  новыми  опытами  своего  усердия,   большею  частью
запоздалыми,   не  имевшими  значительной  ценности,  но  выставленными  так
искусно,  что принимались в  высоком курсе.  Мы видели,  какой перевес имели
перед  этими действиями верность и  преданность стороне русской,  которой он
доставлял вовремя неоцененные сведения через Паткуля,  Ильзу и - кто подумал
бы?  - через Мурзенку. Управляя всеми движениями сокровенной политики своего
истинного доверителя, он все знал о действиях прочих лазутчиков его, но сам,
с  глубокими тайнами своей должности,  известен был только одному ему и  его
служителю,  Фрицу.  Даже  Никласзону,  усердному,  но  коварному агенту его,
выставлен Вольдемар шпионом от шведов. Жертвы, принесенные Последним Новиком
на алтарь отечества,  куплены дорогою ценою унижения,  необыкновенных трудов
телесных и  умственных,  сильных душевных страданий -  достойные жертвы  для
искупления его проступка и  получения награды,  столь пламенно преследуемой!
Но  судьба обвила свою жертву крепкими,  нерасторгаемыми узами,  как змеями,
которыми опутаны были Лаокоон и дети его...{460}
     Объяснив  действия  Владимира,   столько   способствовавшие  русским  к
завоеванию  Лифляндии,   дополним  из   его  жизни  небольшие  промежутки  в
происшествиях, которые помешали ему насладиться плодами своих трудов.
     Бегство его из Выговского скита очень встревожило Денисова,  боявшегося
потерять  с  ним  милости  Софии,  все  еще  продолжаемые скиту  на  прежних
условиях.  Царевна-инокиня,  уму  которой удивлялся сам Петр Великий,  знала
все,  что делалось за стенами монастыря не только в  отечестве ее,  но и при
дворах иностранных.  Известно,  какие слухи распустила она в Вене,  во время
путешествия своего брата  по  Европе,  и  сколько эти  слухи поколебали было
политику Австрии.  Удивительно ли после того,  что София проведала о бегстве
своего питомца из  скита и  потом о  появлении его  в  Лифляндии?  Преследуя
народные слухи,  она отыскала солдата, бывшего под Эррастфером и отпущенного
за ранами из армии Шереметева на свою родину в  Москву.  Он рассказал ей все
обстоятельства сражения,  и  София  в  спасителе отряда Лимы  угадала своего
любимца.  Догадки устрашили ее  тем  более,  что  во  время бунта 1698 года,
кончившегося ужасным  зрелищем несколько сот  человек,  повешенных перед  ее
окнами, постельница ее под клещами пытки открыла правительству важную тайну,
касавшуюся до царевны и Последнего Новика, и потому, боясь за него, боясь за
себя и  негодуя,  что ее  любимец предался стороне,  ей  ненавистной,  София
писала к Денисову убедить Владимира возвратиться в скит, а если убеждения не
подействуют - употребить самые сильные меры к недопущению его в Россию, хотя
б  это стоило ему жизни.  Денисов,  ободряемый милостями царевны,  дружбою к
роду  Милославских (коего семя росло в  России,  как  изъяснялся Петр I)  и,
наконец,   ненавистью  к  Нарышкиным,  оттеснившим  его  некогда  от  важной
государственной должности, начал усердно отыскивать Владимира по Лифляндии и
послал для  преследования его  староверов,  преданных своему чиноначальнику.
Старцу Афиногену первому удалось встретить его. Вестник этот открыл ему волю
и угрозы царевны,  увещания Денисова,  страшную будущность,  ожидавшую его в
отечестве,  и неизъяснимое блаженство, приготовленное в ските покорному сыну
православной  церкви.  Когда  ж  послание  его  не  имело  никакого  успеха,
отправился, согласно данным ему наставлениям, в русский стан, под Нейгаузен,
с подметным письмом.  Мы видели,  как он умер за бороду свою;  видели, какие
последствия имело самое свидание патриарха поморских изуверов с Владимиром в
доме лесника. Остальное нам также известно.
     Последний Новик кончил свое повествование признанием,  что  он  изнемог
под  усиленными  ударами  судьбы,   и  просьбою  к  своим  соотечественникам
помолиться о  спасении его души.  Повествование было адресовано на имя князя
Вадбольского,   как  человека,  принимавшего  в  нем,  по-видимому,  сильное
участие,  - человека, от которого, за услугу свою под Гуммельсгофом, ожидает
он ходатайства за него у отечества.


     Чтение  истории  Последнего  Новика  оставило  грустное  впечатление  в
сердцах собеседников.  Вадбольского более всего тревожило сомнение, что тот,
коего взялся он  быть опекуном,  не сын Кропотова;  не менее того остался он
верен своей привязанности к несчастному.
     Усилили поиски по Новике,  и все без успеха.  Наконец, в один день, при
очистке леса на ижорском берегу, солдатам попался на глаза богатый складень,
дар  царевны,  сорванный убийцею  с  груди  своей  в  минуту  величайших его
страданий   и   брошенный   в   кусты.   Драгоценная  находка   представлена
фельдмаршалу;  объявлено  по  войску,  не  отыщется  ли  хозяин.  Как  скоро
Вадбольский взглянул на образ,  тотчас отгадал,  кому он принадлежит. Место,
где  он  найден,  освидетельствовано.  Близ  него,  по  разным  частям леса,
валялись  человеческие  кости.  (Вероятно,  что  тело  Денисова  в  мучениях
предсмертных свалилося с  костра,  на который положил его жидовин,  и  потом
расхищено зверями.) Не оставалось сомнения для друзей Последнего Новика, что
он или убит раскольниками и  растерзан волками,  или просто сделался жертвою
последних.  Мурзенко,  узнав об этом, бросился палить раскольничьи селения и
забирать их сотнями, отсылая в Россию.
     Долго горевали о Последнем Новике,  еще дольше о нем говорили и наконец
забыли его, как забывают в мире все, что в нем не вечно.


                               Глава седьмая

        "ДВЕ СЦЕНЫ ИЗ 1704 ГОДА"

                                     Родная! где же ты? Увидимся ль с тобой?
                                     Приди; я жду тебя все так же сиротою -
                                     И все на камне том, и все у церкви той,
                                     Где я покинут был тобою!{462}

                                                                      Козлов

                                           Носилки, гроб, да заступ, заступ,
                                               Да черное сукно.
                                           Да три шага земли, земли,
                                               Нам нужны всем равно.{462}

                                                      "Гамлет", перевод М.В.

     В один летний день 1704 года,  когда звон вечерний тяготел над Москвою,
шел нищий,  один-одинехонек, по обширному полю, расстилавшемуся от города до
Новодевичьего монастыря. Этот нищий не походил на своих собратьев: рубищам и
суме изменяло какое-то благородство душевное; оно изображалось на его лице и
нередко вспыхивало в  его  помутившихся глазах.  Ему могло быть с  небольшим
тридцать лет;  но заметно было, что удары гневной судьбы, наперекор времени,
означались  на   всем   его   существе  следами   раннего  разрушения.   Это
свидетельствовали лоб,  изрытый  глубокими  бороздами,  седины,  пробившиеся
сквозь смоль его волос, падавших в беспорядке по плечам, сгорбленный высокий
стан,  дрожащие руки. Он нередко останавливался на пути своем, скидал шапку,
как  бы  мыслил  о  святыне,  осматривался кругом;  казалось,  то  любовался
зрелищем Москвы,  возносившей золотые главы  своих  церквей из  бесконечного
табора  домов,   то   восторженным  взором  преследовал  блестящие  излучины
Москвы-реки и красивые берега ее,  то прислушивался к звону колоколов. В это
время  стан  его  распрямлялся,  пасмурное  лицо  светлело,  слабый  румянец
пробегал по  щекам,  улыбка порхала на  помертвелых губах,  и  в  глазах его
блистали слезы.  В одно мгновение ока все изменялось. Как человек, смотря на
солнце,  вдруг ослеплен его блеском, он вздрагивал, опускал голову и взоры в
землю  и  опять  медленными  шагами  пробирался  по  тропе  к  Новодевичьему
монастырю,  нередко спотыкаясь о камни,  попадавшиеся ему под ноги. Лицо его
подергивалось облаком  уныния;  тяжелый вздох  потрясал его  грудь,  и  губы
лепетали молитву покаяния.
     Вот он  у  ворот монастырских осматривается кругом;  руками,  дрожащими
более  обыкновенного,  творит крестные знамения перед образом божией матери;
вот  уже  проходит монастырский двор и  становится на  паперти в  ряду своей
нищей  братьи.  Между  глубокими вздохами изученной скорби его  товарищей не
слышно  его  вздоха;  он  недвижим,  как  плита  гробовая.  Вечернее моление
кончилось.  Монахини выходят  из  церкви,  и  между  ними  одна...  Кто  под
иноческим покрывалом и рясою, под наружностью старухи не узнал бы в ней той,
которая  несколько  раз  силилась  вырвать  державу  из  могущих  рук  Петра
Великого, которая чувствовала себя столько способною царствовать, но не была
на  то определена провидением?  Инокиня Сусанна видом все еще царевна София.
Взор ее по-прежнему повелевает и очаровывает; невольным уважением преследуют
ее ныне ей равные,  подруги;  кажется,  все,  ее окружающее, страшится еще в
затворнице будущей владычицы России.  Она  раздает милостыню нищим;  рука ее
протянута к тому,  которого мы изобразили...  взоры их встречаются... деньги
падают из дрожащих рук его...  Она...  Боже мой! на устах ее замирает слово,
которое готова  была  произнести;  смертная бледность покрывает ее  лицо,  и
Сусанна падает на руки монахинь. С поспешностью уносят ее в келью.
     Народ давно вышел из  монастыря;  храм  пуст;  нищий все  еще  стоит на
прежнем месте. Кажется, он чего-то ожидает.
     И  вот -  подходит к нему старая монахиня и шепотом зовет его за собою.
Он повинуется; он в келье инокини Сусанны!
     Они остались вдвоем;  никто не слыхал их разговора. Видели только, что,
когда  таинственный нищий выходил оттуда,  слезы струились по  разгоревшимся
его щекам, прежде столь бледным.
     С того времени Сусанна опасно занемогла.
     Третьего июля, в шесть часов утра, в Новодевичьем монастыре ударили три
раза с протяжною расстановкою в большой колокол. Таинственный нищий сидел на
лавке у  ворот монастырских;  он вздрогнул,  привстал и судорожным движением
три раза перекрестился, возведя к небу полные слез глаза.
     Скоро  пронеслась весть,  что  инокиня  Сусанна скончалась{463}.  Перед
смертью она  приняла схиму под именем Софии -  именем,  которое носила,  быв
царевной и владычицей России!..
     Пятого  июля  великолепная похоронная процессия  наполняла пространство
Новодевичьего монастыря.  Множество  народа  сопровождало  ее.  Таинственный
нищий шел за гробом.
     Когда гроб стали опускать в землю, нищий хотел продраться к нему ближе.
Его отталкивали; но он сделал усилие... вскрикнул:
     - Пустите!  она мне...  -  Более не мог он ничего говорить и без чувств
упал на землю.
     Таинственный нищий был -  Последний Новик. Он не выдержал; он пришел на
родину.


                                Глава осьмая

        "ПИСЬМО ИЗДАЛЕКА"

                                                 Какая б ни была вина,
                                                 Ужасно было наказанье.{464}

                                                                      Пушкин

     Дерпт  и  Нарва  -  последние твердые связи,  которыми сердце Лифляндии
держалось еще  к  шведскому правительству,  -  были взяты,  и  вслед за  тем
русские торжествовали над своими неприятелями ежегодно по нескольку побед на
суше и водах.  Сбывались предсказания Паткуля: мщение его делами отвечало на
угрозы двух королей;  почти вся Лифляндия принадлежала уже России.  Вот все,
что мы находим нужным сказать о происшествиях в четырех годах, последовавших
за  смертью Софии.  Теперь  попросим читателя на  ковре-самолете воображения
перенестись в 1707 год.
     Шведские  пленные  были  рассыпаны по  многим  городам  России.  Густав
Траутфеттер проводил время своего скучного заточения в Коломне (за сто верст
от Москвы). Квартира ему была назначена у одного богатого купца, смотревшего
на  постояльца своего,  как обыкновенно невежественный класс русских смотрит
на иностранца -  существо,  которое в глазах их есть нечто между человеком и
животным.  С  ним  вместе никогда не  ели,  не  пили;  для  него  была  даже
собственная  посуда,  оскверненная  устами  басурманскими.  Впрочем,  хозяин
ласкал его,  исправно натапливал печь в его комнате и потчевал его пирогами,
говядиной и  медом  хоть  до  упаду.  Надо  прибавить,  что  щедрые денежные
присылки от неизвестной особы давали ему способы жить прилично своему званию
и даже помогать товарищам плена, большею частию содержавшим себя трудами рук
своих. Нередко дочери хозяина, две пригожие девушки, из затворнических своих
светлиц то бросали цветы в милого незнакомца,  то нежили слух его заунывными
песнями. Но Густав был р