chen!" Сам фельдмаршал невольно
охорошился,  призвал улыбку на  важное лицо свое и  не  раз взглянул на  нее
глазами, выражавшими то, что уста других произнесли.
     Госпожа Вульф,  краснея от общего внимания,  на нее обращенного,  и  от
похвал, которыми была осыпана, казалась оттого еще прелестнее. Это внимание,
не  ускользнувшее  от  глаз  пастора,   и  ласковый  прием,   сделанный  ему
фельдмаршалом,  придали ему бодрости.  Кашлянув и поправив на себе парик, он
спешил изумить своих слушателей речью, произнесенною на русском языке. В ней
собрана была вся ученость его,  подпертая столбами красноречия и любовию его
к славе Петра I -  любовию,  зажженною взглядом на него великого монарха под
Нейгаузеном,  питаемою  русскими переводами,  которые  намеревался посвятить
ему,  и  надеждою  основать в  Москве  первую  знаменитую академию,  scholam
illustrem.  В  заключении просил оратор повергнуть к  стопам его  величества
адрес,  им заготовленный, о принятии уж не Мариенбурга - целой Лифляндии под
свое покровительство.  По окончании речи Глик подал фельдмаршалу "Славянскую
Библию" в  огромном формате,  которую держал  доселе  под  мышкою и  которая
мешала   ему   порядочно  размахнуться.   Ободренный  лестным   вниманием  и
признательностию  высокого   русского   сановника,   обещавшего   ему   свое
покровительство  и  денежное  пособие  на  учреждение  в  Москве  училища  и
заверявшего его  в  милостях царя,  который умел  ценить  истинную ученость,
пастор почитал себя счастливее увенчанных в Капитолии.  Все мечты, все грезы
его  самолюбия сбывались!  Вслед  за  Библиею представлены великие члены его
семейства,  исторгаемые один  за  другим из  смиренного убежища,  в  котором
держала их Грете,  а  за ними его воспитанница,  офицеры шведские и почетные
жители Мариенбурга,  принятые,  волею их  или  неволею,  под покровительство
восторженного оратора.  Всех  отрекомендованных Гликом фельдмаршал оставил у
себя обедать.  За столом радушный хозяин так ободрил их, что они забыли свое
горе и казались дорогими гостями на веселом пиршестве.  Говорили и о Вульфе,
несмотря на  желание Глика отстранить от себя печальную мысль о  нем.  Когда
узнали, что он муж и только что несколько часов муж прелестной воспитанницы,
фельдмаршал сказал по-немецки:
     - Ваш зять порядочно натрубил нам в уши: три недели не дал он нам покоя
своею музыкою и недавно еще задал нам порядочный концерт.  Надо бы отплатить
ему ныне тем же, - прибавил он, смотря значительно на госпожу Вульф, - но мы
не  злопамятны.  Пусть увенчают его в  один день и  лавры и  мирты,  столько
завидные!
     Госпожа   Вульф   покраснела   и,   прибавляет  хроника,   вздохнула...
Комментарии не  объясняют этого вздоха.  Известно нам  только,  что  с  того
времени называли ее прекрасною супругою несносного трубача...
     После обеда гости были отпущены по домам. Пастору обещано доставить его
с  честию и  со  всеми путевыми удобностями в  Москву,  как скоро он изъявит
желание туда отправиться. Все разошлись довольны и веселы.
     Настал условный час  приема замка.  Сначала послан был  к  цейгмейстеру
шведский офицер  с  предуведомлением,  что  русские  идут  немедленно занять
остров.
     - Все готово к приему их! - отвечал хладнокровно Вульф.
     Несколько  баталионов  русских  тронулось  из   стана  с   распущенными
знаменами,  с барабанным боем и музыкою. Голова колонны торжественно входила
в замок,  хвост тянулся по мосту. Гарнизон шведский отдал честь победителям,
сложил оружия,  взял пули в рот и готов был выступить из замка... Дело стало
за цейгмейстером,  которого не могли сыскать. Поднялась пыль за местечком по
дороге из Менцена,  быстро вилась клубом,  исчезла в местечке; уже на берегу
виден татарский всадник -  это Мурзенко.  Он махал рукою и кричал что-то изо
всей силы; слова его заглушены музыкою и барабанным боем...
     В  эту  самую  минуту  среди  замка  вспыхнул  огненный язык,  который,
казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал
воздух,  повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился
в  глухой,  продолжительный стон,  подобный тому,  когда ураган гулит океан,
качая  его  в   своих  объятиях;   остров  обхватило  облако  густого  дыма,
испещренного черными пятнами,  представлявшими неясные образы людей, оружий,
камней;  земля задрожала;  воды,  закипев,  отхлынули от  берегов острова и,
показав на  миг  дно  свое,  обрисовали около него вспененную окрайницу;  по
озеру начали ходить белые косы;  мост разлетелся -  и вскоре,  когда этот ад
закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания,
курились только груды щебня,  разорванные стены и надломанные башни. Все это
было  делом  нескольких  мгновений.  Последовала  такая  же  кратковременная
тишина,  и  за  нею послышались раздирающие душу стоны раненых и  утопавших,
моливших о спасении или смерти. Немногие из шведов и русских в замке чудесно
уцелели.  Не скоро также были посланы люди с  берегу,  чтобы дать им помощь;
опасались еще  какого-либо адского действия из  уцелевшей башни.  Испуганное
войско  русское  высыпало  из  стана  на  высоты  и  приготовилось в  бой  с
неприятелем, которого не видели и не знали, откуда ждать.
     Вульф сдержал свое слово:  и мертвеца с этим именем не нашли неприятели
для  поругания его{400}.  Его могилою был порох -  стихия,  которою он  жил.
Память тебе славная, благородный швед, и от своих и от чужих!
     История не  позволяет мне  скрыть,  что месть русского военачальника за
погубление  баталиона  пала  на   бедных  жителей  местечка  и   на  шведов,
находившихся по договору в стане русском, не как пленных, но как гостей. Все
они задержаны и сосланы в Россию.  Не избегли плена Глик и его воспитанница,
может статься,  к  удовольствию первого.  Шереметев отправил их  в  Москву в
собственный свой дом.  Местечко Мариенбург разорено так,  что  следов его не
осталось.

                            Конец третьей части



        " * ЧАСТЬ 4 * "


                                Глава первая

        "У РАСКОЛЬНИКОВ"

                                           Устал я, тьма кругом густая.
                                           Запал в глуши мой след.
                                           Безбрежней, мнится, степь пустая,
                                           Чем дале я вперед.{401}

                                                                   Жуковский

     Борис  Петрович гостил в  Лифляндах изрядно"{401},  -  писал Петр  I  к
одному из своих вельмож десятого сентября 1702 года.  А каково было гощение,
можно видеть из  писем Шереметева к  самому государю.  Особенно два  письма,
знакомя нас с тогдашним образом войны русских и жалким состоянием Лифляндии,
так любопытны,  что мы  решаемся задержать на  выписке из них внимание наших
читателей.  "Посылал  я  (доносил  фельдмаршал) во  все  стороны  полонить и
жечь{401}.  Не осталось целого ничего: все разорено и пожжено; и взяли твои,
государевы,  ратные люди  в  полон мужеска и  женска пола и  робят несколько
тысяч,  также и работных лошадей и скота с двадцать тысяч или больше,  кроме
того,  что ели и  пили всеми полками,  а  чего не могли поднять,  покололи и
порубили..."  В  другом письме доносит он же:  "Указал ты,  государь,  купя,
прислать чухны и  латышей{401},  а  твоим государевым счастием и некупленных
пришлю.  Можно бы и не одну тысячу послать, только трудно было везти, и тому
рад,  что ратные люди взяли их по себе; а к Москве посылка не дешева станет,
кроме  подвод".  К  этому  описанию  прибавлять нечего;  каждое  слово  есть
драгоценный факт истории, жемчужина ее.
     Осень подоспела, чтобы своими непогодами прибавить к мрачному состоянию
этой  страны.  Главная  русская  армия  давно  уж  покинула  опустошенный ею
юго-восточный край Лифляндии и  перешла на  север к  Финскому заливу;  разве
мелкие наезды понаведывались изредка, не осмелился ли латыш вновь приютиться
на  родной земле,  как злой ястреб налетом сторожит бедную пташку на гнезде,
откуда  похитил  ее  птенцов.  Вслед  за  военными дозорщиками рыскали стада
волков,  почуявших себе добычу.  В это время Владимир покинул мызу господина
Блументроста.
     Сделаем перечень его несчастий.
     Он лишился единственного своего товарища,  слепца, восемь лет ходившего
с  ним  рука об  руку,  восемь лет  бывшего единственным его  утешением;  он
разлучен с  Паткулем,  который один мог бы помочь ему и  не знал безвременья
для  слова  правды  и  добра  перед  царями;  обманут он  в  минуты  лучших,
сладчайших своих надежд -  у  порога родины немилосердо оттолкнут от  нее на
расстояние  безмерное.   Русские,   соотечественники,   гонят  его;  шведам,
призревшим его  новым  отечеством и  братством,  он  изменил.  Все  высокое,
прекрасное,  им воздвигнутое,  разбито в прах; все злодейское, им сделанное,
воскресло новою жизнью и растет перед его совестью. Прошедшее - широкий путь
крови, скитания, нужд; будущее - тесное, жесткое домовище, откуда он, живой,
с  печатью греха и  отчуждения,  вставая,  пугает живых,  откуда он не может
выйти,  не  встретив топора палача или заступа старообрядческого могильщика.
Что  осталось  ему?  Плакать?  Он  уже  выплакал  свои  слезы...  Прочь  все
прекрасное,  все доброе!  Ад  -  его достояние;  ад  легко отыскать с  таким
проводником,   как  мщение!   Отныне  злобно  смотрит  он  на  жизнь  и   на
человечество;  но  между последним сердце его отметило одного человека метою
кровавою.   Его-то   радостно  опутает  он   своими  объятиями,   сшибет  со
скудельных{402} ног и  с ним вместе рухнет в бездну вечного плача и скрежета
зубов.  Этот человек поднимает его поутру с  ложа,  ходит с  ним неразлучно,
сидит с  ним за  столом,  у  изголовья его постели,  будит его во сне;  этот
человек - Андрей Денисов.
     - Мщение!  -  вскричал Владимир,  разбив свои гусли.  -  На  что вы мне
теперь?  Вы не выражаете того,  что я чувствую.  Мщение! - сказал он Немому,
расставаясь с  ним и пожав ему руку пожатием,  в котором теплилась последняя
искра любви к ближнему.  Добрый Немой, не понимая его, с жалостию смотрел на
него,  как на  больного,  которого он  не имел средств излечить,  крепко его
обнял и  проводил со  слезами.  После него и  Немой остался на  мызе круглою
сиротою!..
     Наружность Владимира была  мрачна не  менее души  его.  Дикий,  угрюмый
взор, по временам сверкающий, как блеск кинжала, отпущенного на убийство; по
временам коварная,  злая усмешка,  в  которой выражались презрение ко  всему
земному и  ожесточение против человечества;  всклокоченная голова,  покрытая
уродливою шапкою;  худо отращенная борода;  бедный охабень, стянутый ремнем,
на ногах коты,  кистень в руках,  топор и четки за поясом, сума за плечами -
вот  в  каком виде  вышел Владимир с  мызы  господина Блументроста и  прошел
пустыню юго-восточной части Лифляндии.  Он приближался к  Дерпту и поворотил
вправо. Глаза его разыгрались диким восторгом.
     - Он велел мне приходить к себе.  Иду к нему, гость не на радость! Сяду
на большое место под образами,  насыщусь его хлебом с  солью,  напьюсь медов
сладких  и  -  отблагодарю  за  гостеприимство.  Долго  не  забудет  званого
посетителя!  -  Так говорил Владимир,  подходя к  Носу,  одной из  деревень,
которыми староверы обсели Чудское озеро.  Мертвая осенняя природа;  тяжелые,
подобно оледенелым валам,  тучи,  едва движущиеся с севера;  песчаная степь,
сердито всчесанная непогодами;  по  ней  редкие ели,  недоростки и  уроды из
царства растений;  временем необозримые, седые воды Чудского озера, бьющиеся
непрерывно с однообразным стоном о мертвые берега свои,  как узник о решетку
своей темницы;  иссохший лист,  хрустящий под ногами путника нашего,  -  все
вторило состоянию души Владимира. Вот он уж и в деревне.
     Латыши,  чухны проводят обыкновенно унылую,  тихую жизнь в дикой глуши,
между гор и в лесах,  в разрозненных,  далеко одна от другой, хижинах, вдали
от больших дорог и мыз, будто и теперь грозится на них привидение феодализма
с  развалин своих замков.  Не  видно у  них,  как  в  наших великороссийских
губерниях, длинных деревень, где тысячи любят жаться друг к другу, где житье
привольно,  подобно  широким рекам,  и  шумно,  нередко буйно,  как  большие
дороги, около которых русские любят селиться; где встречает и провожает зори
голосистое веселье. По первому взгляду на деревню, в которую вошел Владимир,
можно было сейчас узнать,  что  ее  обитатели русские.  Ее  образовали вдоль
узкой улицы два  ряда  высоких изб,  расположенных уступами так  тесно,  что
казались они взгроможденными одна на  другую.  Все они были с  одним красным
окном и  двумя волоковыми,  с  трубами и  высокими коньками,  на которых или
веялись флаги,  или  вертелись суда  и  круги,  искусно вырезанные.  Ворота,
убитые  крупными  жестяными  гвоздями,  прикрывались  длинным  навесом,  под
которым  вделан  был  медный  осьмиконечный  крест{404}.   Наружность  домов
содержалась в  необыкновенной чистоте;  особенно вокруг окон  бревна были не
только вымыты,  но и поскоблены. Тишина, царствовавшая в селении, не удивила
бы  Владимира,  знавшего,  что  в  жилищах  раскольников наблюдается  всегда
строгое благочиние, если бы эта тишина не походила на какую-то мертвенность.
Никого не было видно на улице и в огородах.  У двух-трех домов брякнул он по
нескольку раз  с  расстановкою большим железным кольцом о  бляху  такого  же
металла; несколько раз постучался довольно крепко у окон палочкою и прочитал
жалостным голосом моление:
     - Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
     Хоть  бы  голос женщины откликнулся ему!  Где  могли быть жители Носа в
гулевую пору, в обеденные часы?
     Не мало удивился он,  когда ворота у  одного дома без труда отворились,
лишь только он осмелился приподнять щеколду и толкнуть слегка полотно их. На
дворе  тощий  скот  пожирал  навоз;  собака,  такая  худая,  что  лопатки ее
выставлялись острыми углами и  можно было перечесть все ее  ребра,  шатаясь,
выползла из  конуры  и  встретила пришельца сиповатым,  болезненным лаем.  В
сенях никого,  в избе - тож. Посуда, обыкновенно содержимая у раскольников в
большой чистоте,  была разбросана в беспорядке по столу и залавкам.  Печь, в
изразцах которой  наверчено было  множество дыр,  чтобы,  во  время  молитв,
благодать  удобнее  проходила в  горшки  и  очищала  кушанье,  покупаемое на
торгах,  была не топлена. Иконы в избе ни одной. Без труда вошел Владимир на
соседний двор: в нем также пустота; в третьем, в четвертом тоже. Далее нашел
он умирающего младенца.
     - Счастлив,  что кончаешь жизнь,  не  понимая ее!  -  сказал Владимир и
отвернулся от раннего страдальца.
     Наконец у звонницы* представилось ему что-то похожее на живое существо.
Это была молодая женщина, лежавшая на голой, сырой земле и почти недвижимая.
С  трудом могла она,  однако ж,  объяснить нашему страннику,  что  она  дочь
тутошнего уставщика**,  удостоена была  в  грамотницы***,  заменяла  нередко
батьку (отца духовного) в  часовенном служении;  но что с  недавнего времени
лукавый попутал ее: полюбила молодого, пригожего псалмопевца и четца. Это бы
еще не беда.  Грех этот можно б искупить несколькими стами начал;**** но вот
что ее погубило.  Отец ее любезного, побывав в другом согласии, вывез оттуда
ересь и  смутил ею  некоторых из  жителей деревни Носа,  а  именно:  он стал
принимать от  феодосеян титлу,  Пилатом на кресте написанную:  IC Назарянин,
царь иудейский.  Носовцы же (поморского согласия) писали титлу:  царь славы,
IC сын божий, и потому, предав анафеме новщиков*****, выгнали их из деревни.
Псалмопевец,  прежде вечной разлуки с  любезною грамотницею,  захотел с  ней
проститься.  Роковое свидание назначено в ближнем бору. Сердце у раскольницы
такое  же  мягкое,  как  и  у  женщин мирских:  она  исполнила волю  милого.
Надсмотрщица****** подглядела за  ними  и  поспешила избавить  несчастную из
сатанинских когтей федосеевщика,  рассказав обо  всем  отцу ее.  Озлобленный
родитель сам,  своими  руками  выдал  ее  согласию.  Тысячи земных поклонов,
ужасный пост,  побои,  истязания разного рода освободили грешную от  мучений
ада.  Ноги у  ней были отбиты;  одною рукой она не владела;  земля подернула
губы ее.
     ______________
     * Колокольни.
     ** Уставщик - надзиратель за порядком во время богослужения.
     *** Грамотница читает апостол,  поет на женской половине духовные песни
и пишет книги, нередко с большим искусством, по-уставному.
     ****  Началом называют раскольники те  семь поклонов,  без  которых они
ничего не начинают.  Ежели кто в сем случае не доложит поклона или переложит
его, то молитва не в молитву.
     ***** Вводящие перемену, новизну в расколе.
     ****** Надсмотрщик наблюдает за нравственностию мужчин,  надсмотрщица -
за поведением женщин.

     - Теперь, - прибавила она, - очищенная, жду Страшного суда.
     - Где ж православные? - спросил Владимир.
     - В бору, - отвечала грамотница. - Поспешай и ты туда ж, чтобы страшный
час не застал тебя в суете.
     Не  понимал Владимир,  о  каком часе говорила несчастная.  Он сделал ей
несколько вопросов,  но,  ослабевшая от  усилий,  которые употребила,  чтобы
рассказать о  своей  судьбе,  она  могла только указать на  бор,  видимый из
деревни, и погрузилась в моление.
     "Пойду искать следов жизни, более здоровой и сильной, - думал Владимир,
обратившись,  куда ему указано было, - авось заражу ее моими страданиями или
потешусь над глупым человечеством".
     Еще издали представилось ему странное зрелище{405}.  Поприща* за два от
деревни,  в  мелкорослом,  тщедушном бору,  на  песчаных  буграх,  то  смело
вдающихся  языком  в  воды  Чудского  озера,  то  уступающих  этим  водам  и
образующих для них залив,  а для рыбачьих лодок безопасную пристань,  стояло
сотни  две  гробов,   новеньких,  только  что  из-под  топора.  Несмотря  на
отвращение,  какое человек чувствует к трупам себе подобных,  особенно чужих
людей, Владимир решился подойти к этому погосту.
     ______________
     *  Тогда считали расстояние поприщами,  полагая в  каждом сто  двадцать
шагов.

     "Какая язва,  -  думал он,  -  уклала в  домовища всех здешних жителей?
Смерть, когда она не послана гневом божиим, утомилась бы в год засеять такое
поле;  а  ныне,  видно,  наполнила она  их  так  скоро,  как  проворный жнец
укладывает снопами свою полосу,  как  ловкий пес  загоняет стадо в  овчарню.
Однако  почему гробы  не  опущены в  могилы?  Исчезнувший с  земли  должен и
истлеть в ней, чтобы не оставить от себя ничего, кроме имени человека. Кто ж
и когда успел построить эти домовища? Поэтому жители Носа заранее готовились
умереть.  Не  перешли ли они в  морельщики и,  может быть,  желая приобресть
мученический венец,  сами  себя  умертвили?"  Размышления эти  были прерваны
ужасным воем,  плачем и  визгом,  поднявшимися вдруг из  гробов,  как  скоро
Владимир подошел к ним.
     - Грядет, грядет! - вопило множество.
     - Господи,  Иисусе Христе,  сыне божий, помилуй нас! - раздалось вокруг
него  на  разные жалобные голоса.  Иные  читали сами  себе отходную;  другие
молили о помиловании;  некоторые, закрыв глаза, скрежетали от страха зубами.
Сначала испугался и сам Владимир,  обхваченный таким хором;  но, вглядевшись
пристально в  фигуры,  укладенные,  как мумии,  в ящики,  из которых большая
часть была не  закрыта,  он  едва не  захохотал,  несмотря на  состояние,  в
котором находился.  В домовищах лежали жители Носа, разного пола и возраста,
окутанные в  саваны и  спеленутые -  молодые розовыми покромками,  а старшие
голубыми,  так что из  перевязки составлялись три креста:  один на  коленах,
другой  на  брюхе,   а  третий  на  груди.   Бумажный  блестящий  венец,   с
осьмиконечными крестами,  обвивал их  чело;  в  головах стояли  медные литые
образа.  У  некоторых ж