на мир, снова продолжал:
     - Назло господину цейгмейстеру,  чтобы он вперед не пугал тебя, Кете, и
не  говорил двусмысленностей,  предсказываю,  что в  случае похищения нас ни
жарить, ни печь не станут, меня - в уважение моего сана, моих трудов, тебя -
в  уважение твоего хорошего личика,  которое и  на  Руси проглянуло бы,  как
солнышко.  Напротив,  нас повезли бы в Москву,  там ученые люди нужны.  Царь
сзывает их и подалее, чем из Лифляндии. Я определился бы при немецкой церкви
пастором;  стал бы  проповедовать слово божие,  как здесь делаю;  основал бы
академию, scholam illustrem{54};* а ты, моя милая Кетхен, была бы украшением
почтенного семейства какого-нибудь боярина...  Ой, ой! Фриц, по каким кочкам
ты нас везешь!
     ______________
     * знаменитую школу (лат.).

     - Настоящая Московия,  -  пробормотал сердито  офицер,  -  песок,  лес,
кочки, буераки!
     - А  вот  мы  сейчас и  в  пригожей долине,  в  которой угодно было вам
остановиться, - сказал кучер. - Слышите? слышите?
     - Что такое еще там?  -  спросил пастор, которого гнев уже растрясся по
ухабам.
     - Я  слышу,  несет из  долины запахом цветов,  точно от  букета,  что у
фрейлейн на шляпке.  Авось либо духи не едят травы, и моим рыжакам будет что
покушать.  Вот она,  Долина мер... (Фриц, озираясь кругом, не договорил речи
своей.)
     В самом деле,  начинал редеть лес,  показались излучины Вайдау, зеленые
лужки,   холмы,  рощи  и,  наконец,  уединенная,  живописная  долина.  Речка
пересекала дорогу поперек,  бежа с левой стороны на правую;  тут, удержанная
горой,  потянулась прямо,  потом обогнулась влево дугой и,  наконец, понесла
далее  свои  ропщущие  по  камням  воды,  в  извилинах своих  все  повинуясь
своенравному направлению обступивших ее холмов. Дружно обсаженная деревьями,
она за ними притаилась и казалась издали вьющейся по лугу тенистою дорожкой;
только  журчание изменяло ей.  По  правую сторону возвышалась гора,  которой
нетронутую временем отлогость покрывал с  подошвы  до  гребня  сосновый лес,
немного протянувшийся по нем мрачною оградою и вдруг вразрез остановившийся;
далее самая вершина горы была на  довольно большое пространство обнажена,  а
желто-глинистый бок ее,  до самого низу,  обселся в виде прямого, как стена,
утеса.  На  этой-то  вершине стоял необыкновенной величины деревянный крест,
почерневший от времени и  непогод;  он господствовал над всею долиной,  а из
нее,  казалось, захватил полнеба. Далее по косогору начиналась роща; из чащи
ее  выпадала дорожка.  Левую сторону долины обсели несколько зеленых холмов,
иные вполовину обнаженные, другие осененные красивыми рощами, примыкавшими к
густому лесу, из которого чернелось ущелье привидения.
     Переехав мостик,  карета повернула с  дороги налево и  стала  там,  где
подножие холма и  речка сходились углом.  Сидевшая в карете выскочила из нее
на мураву, не дожидаясь чужой помощи.
     - Какие прекрасные места!  -  воскликнула она.  - Если такова Московия,
то...
     Она хотела что-то сказать, не договорила и продолжала, смутившись:
     - Тенистая роща ждет нас на этом холме;  в ней,  будто нарочно для нас,
разостланы цветистые ковры.
     - Есть из  чего набрать венок для  будущего победителя шведа Вульфа!  -
присовокупил офицер, сошедши с лошади и привязав ее к карете.
     - Какие вы недобрые,  Вульф! Этого я не помышляла даже в шутку. Могу ли
не желать,  во всяком случае,  успеха тому,  кто был другом моему отцу, кого
любит так много мой благодетель, мой второй отец? Разве вы не принадлежите к
нашему маленькому семейству?
     - Полно,  полно,  дети! - сказал ласковым голосом пастор, которому Фриц
помогал вылезть из экипажа.  - Шутка пусть останется шуткой. Скорей мировую!
аминь!
     Прекрасная девушка протянула Вульфу руку; он спешил ее поцеловать.
     - Вот так-то!  -  вскричал старик, всплеснув руками в знак одобрения. -
Это лучше,  чем смотреть друг на друга сентябрем.  А знаете ли,  друзья мои,
все настоящие беды наши,  не выключая и вашей размолвки,  происходят оттого,
что адрес, поданный лифляндцами блаженныя памяти королю, был худо сочинен.
     - Адрес? - спросила в один голос примиренная чета с видом изумления.
     - Да,  точно!  я  вам это сейчас объясню.  Если бы  он  написан был как
должно,  то есть,  как я думал написать его, король принял бы его милостиво.
Вспомните,  что его величество, не разобрав еще хорошенько адреса, поданного
депутацией,  потрепал Паткуля по плечу и  сказал ему:  "Вы говорите в пользу
своего отечества, как истинный патриот; тем больше я вас уважаю".
     - И  через  несколько дней  прозорливый государь велел палачу поласкать
шею у почтенного лифляндца! - возразил с усмешкой офицер.
     - Не нам - богу судить деяния царей! Новому отечеству моему от этого не
было легче.  Но дело не в том.  Возьмите в соображение, что блаженныя памяти
король,  наш  милостивейший господин,  приказал сделать эту  экзекуцию через
несколько времени,  то есть тогда,  когда успели его величеству протолковать
несообразности адреса,  чего не  мог он  при слушании его понять.  Итак,  вы
видите, что все зло произошло, опять скажу, от неловкого сочинения адреса. В
противном  случае  Паткулю  не  погрозили бы  плахою,  он  не  бежал  бы  из
Стокгольма от  мысли,  что  палач будет играть головою его,  как мячиком,  -
головою,  которой, надобно признаться, подобную не нахожу более в Лифляндии.
И его ж, стыжусь выговорить, наш брат духовник, Нордбек, упрекает, почему он
ушел от приговора закона! Но дело не в том. Тогда бы, то есть, если бы адрес
написан был,  как я полагал его написать,  Паткуль не находился бы в русском
войске,  не  служил бы  Шереметгофу -  выговариваю имя  этого  полководца на
немецкий лад. По-русски надобно сказать Шереметев; но дело не в том. Паткуль
не  служил бы  ему живою лифляндскою ландкартой,  не  шевелил бы  страстей в
своем  отечестве,  война  кончилась бы  скорее,  мы  не  боялись  бы  теперь
соседства русских,  вы не ссорились бы в разговоре о них...  И бог знает, от
каких бед избавил бы нас адрес,  дельно составленный, обдуманный не горячими
умами, но холодным стариковским рассудком. Если бы адрес...
     Конца бы  не  было сильному,  всесокрушающему потоку,  льющемуся из уст
нашего оратора,  для которого слово "адрес" было то же, что поднятие затвора
у спуска воды на мельнице,  -  если бы не поспешил Фриц заткнуть прорыв этот
докладом,  что поставит карету и лошадей в уголку долины,  в тени. Между тем
пастор,  воспитанница его и  Вульф вошли в  рощу;  усердный конюший понес за
ними несколько подушек. Чем далее углублялись они в нее, тем более жар терял
силы.   Ветерок   вился   мотыльком   между   деревьями  и   обвевал   наших
путешественников негою  прохлады.  Сплетшиеся ветви  душистой  липы,  всегда
шепчущей осины  и  клена  широколиственного манили их  под  себя  к  отдыху;
однообразное  жужжание  пчел   склоняло  к   дремоте.   Пастор,   утомленный
путешествием,  охотно предался зову природы:  он прилег в  беседке,  которую
нежная заботливость его  спутницы устроила со  всеми  возможными удобностями
для него.  Старец,  забыв мертвецов, адрес, переводы и все великие намерения
свои,   вскоре  заснул  крепким  сном   душевного  спокойствия.   Прекрасная
путешественница села не  в  дальнем расстоянии от  него под наметом цветущей
липы  и  занялась чтением "Светлейшей Аргениды",  одного из  превосходнейших
романов настоящего и прошедшего времен (по крайней мере,  так сказано было в
заглавии книги),  сочиненного знаменитым Барклаем{57}.  Подалее  цейгмейстер
задремал,  прислонясь ко  пню,  обвитому пышным мохом и  ползуном.  Он  имел
осторожность  взять  с  собою  карабин,   который  поставил  в  приятельском
отдалении. Фриц... но мы расскажем, что с ним случилось, чрез главу.


                              Глава четвертая

        "КТО ОНИ ТАКИЕ?"

                                       Уж разумеется, что это мы узнаем!{57}

                                                                 Хмельницкий

     Отдых  наших  путешественников представляет нам  удобный случай  короче
ознакомить с ними читателя нашего. Начнем со старшего лица.
     Эрнст Глик{57} был пастором в лифляндском городке Мариенбурге, лежавшем
близ  границ псковских.  Лифляндия не  была  его  отечеством:  он  родился в
Веттине,  что  в  герцогстве Магдебургском,  где отец его,  Христиан,  также
священствовал.  Дед  его  Иоган  был  некогда типографщиком в  Лейпциге.  От
первого получил он  в  наследство любовь  к  добру,  от  второго -  любовь к
просвещению;  и с таким достоянием почитал себя богатым.  Занесенный разными
обстоятельствами,  о  которых умалчиваем по незанимательности их,  сначала в
Ригу,  потом в  настоящее местопребывание свое,  он  везде,  где только жил,
приносил с  собою  известность почтенного имени  и  оставлял память о  своих
добрых делах.  По  летам и  сану его,  а  более по уважению и  любви к  нему
обывателей мариенбургских можно было  назвать его  патриархом этого городка.
Но  как  доброе  сердце его,  найдя  тесным этот  круг  деятельности,  умело
расширить его  за  несколько десятков миль от  Мариенбурга,  так и  любовь и
уважение успели найти Глика из отдаленных мест Лифляндии.
     Добро делать считал он такою же потребностью,  как пить и есть.  Он был
небогат;  но  догадливая любовь  к  нему  прихожан  и  окружного дворянства,
вознаграждая недостатки его, доставляла ему постоянные способы исполнять эту
потребность.  За стыд не считал он получать дары,  потому что их же раздавал
неимущим:   в   этом  случае  почитал  он   себя  только  посредником  между
благотворением и  несчастьем.  Не  делал он  такого скрытого добра,  которое
преданные  люди  обыкновенно,   в  подобных  случаях,  разглашают  человекам
двадцати;  не  любил он  также и  открытой дележки.  Зато с  какою пламенною
готовностью  спешил  он  к  беспомощному  больному  с  лекарем,  лекарством,
пособиями всякого рода и даже хожалою (горничною, старою девкой Грете, часто
заменявшею  его  в   таких  человеколюбивых  подвигах),   с  каким  усердием
поддерживал  он  существование бесприютной вдовы,  отдавал  бедных  сирот  в
учение разным ремеслам, оказывал великодушные пособия подсудимым!
     - Законы должны делать свое, - говаривал он, - а я, как человек, свое.
     Однако ж  острый взгляд его умел почти всегда отличать в  числе истинно
бедных  и  несчастных,  составляющих  везде  многочисленное  семейство,  тех
самозванцев-несчастливцев,   бродяг,   тунеядцев,   просящих   милостыню  по
привычке, когда могли бы работой рук своих доставать себе пропитание. Опекун
злополучия,  великодушный,  но  не  безрассудный,  он  отказывал последним в
вещественном пособии,  но  преследовал их  духовными благодеяниями,  мерами,
более действительными к  исправлению порока;  он  успел даже  многих из  них
отучить  от  бродяжничества.  Этот  добродетельный человек основал в  городе
рабочий дом,  богадельню и  училище,  помня,  как он говорил,  что пороки не
иначе  можно  изгнать  из  общества,  как  удовлетворением  трех  главнейших
потребностей человека:  укреплением тела,  очищением сердца  и  просвещением
разума.  Успехи его благодетельных средств были доведены до  того,  что дали
бургомистру  возможность  в  одно  воскресенье  прибить  у  всех  въездов  в
Мариенбург доски с надписью:  Здесь не позволяется просить милостыню. В этот
достопамятный день  гражданами  поставлены были  в  кирке  великолепные,  по
тогдашнему  времени,  органы.  Вечером  же  окна  пасторского дома  внезапно
осветились необыкновенным светом.  Он  выставил свою лысую голову из  окна и
был  изумлен  необыкновенным зрелищем:  по  озеру  летело  с  разных  сторон
множество двойственных огней,  которые  соединились у  берега  против  дома,
произвели в  воздухе блестящее зарево и  зажгли воды.  Раздались,  при звуке
мечей,  громкие "виваты",  и пропет был охриплым голосом почетнейших жителей
кант{58},  сочиненный в  честь виновника общего их благополучия,  в  котором
сравнивали его с Ликургом{58}, Солоном{58} и многими другими законодателями.
Торжество это  извлекло у  доброго старца слезы  и  радостью взволновало его
кровь до того,  что он не мог заснуть прежде рассвета. Известно нам также по
преданию,  что сочинитель канта,  городской школьный мастер Дихтерлихт,  был
несколько  дней  в   лихорадке  от   одной  мысли  перейти  в   потомство  с
новорожденным своим творением.
     Слово Глика к пастве было слово отца к детям:  он поучал,  увещевал, не
пугая.  Правда,  платил он  изредка дань веку своему,  щеголяя в  проповедях
схоластическою  ученостью,  которою  голова  его  была  изобильно  снабжена,
тревожа  с  высоты  кафедры робкие  умы  слушателей варварскими терминами из
физики и  математики и  возбуждая от  сна вечного не  только героев Греции и
Рима,  но даже Граций и Минерву, с которыми он редко где-нибудь расставался.
К  чести его надобно оговорить,  что он в конце своих речей,  со скромностью
христианина,  почти  всегда  извинялся  перед  слушателями,  что  отвлек  их
внимание от  даров небесных к  дарам человеческим.  Но  лучшее,  незабвенное
благодеяние,  которое он  сделал не  только своим  прихожанам,  но  и  всему
лифляндскому краю, был перевод на латышский язык Библии: с его времени закон
божий стал известен поселянам на  природном их  языке и  понятен их разуму и
сердцу.
     Ученость его  вошла  в  пословицу.  Он  знал  хорошо  языки  греческий,
латинский и,  что удивительнее всего в тогдашнее время,  русский, на который
он  перевел множество латинских сочинений.  Им  хотел он сделаться известным
преобразователю русского царства  и  занять  в  его  истории почетное место.
Чтобы достигнуть своей цели  и  между тем  согласить чувства верноподданного
шведского короля с нетерпеливою любовью к знаменитости,  он ожидал мира, как
жиды  мессии.   Страстный  поклонник  всего  великого,  являлось  ли  оно  в
лютеранине или иноверце,  в соотечественнике или чужестранце, он питал уже с
давнего времени пламенную любовь юноши  к  славе  царя  Алексеевича{59} (так
звали  его  запросто немцы) и  успел  напитать этим  огнем воображение своих
домашних.  Еще в  1697 году ("25-го марта" -  это число было у него записано
красными чернилами и  огромными буквами  в  календаре),  смешавшись в  толпе
лифляндских дворян,  прибывших встретить русского монарха на границе своей в
Нейгаузене,  он  видел  там  лично этого великого мужа,  ехавшего собирать с
Европы дань просвещения,  чтобы обогатить ею свое государство. Там еще успел
он  угадать  его  сердцем,  которое часто  вернее  исследований ума  осязает
истину,  и  с  того времени,  с  целью далекою,  посвятил лучшие досуги свои
изучению языка  русского.  Мы  видели по  прочитанной им  самим номенклатуре
книг,  им  переведенных на  этот язык,  что  труды его  были велики;  узнаем
впоследствии, были ли они бесполезны.
     Всякая фигура имеет свой  свет и  свою тень;  идея человека соединяется
всегда с идеей слабостей его:  это сказано и пересказано уже до меня. Хорошо
еще,  когда свет преобладает над мраком;  мы  уже до  того дошли,  что стали
говорить:  хорошо б,  если бы на людях, с которыми мы имеем дело, проглянуло
где-нибудь белое пятнышко;  а то бывают ныне и такие черненькие,  как уголь,
который горит и  светит для того только,  чтобы сожигать!  Этим рассуждением
приговариваюсь к  тому,  чтобы  выиграть сколько можно  более снисхождения к
слабой  стороне  нашего  Глика.   Пытливость  ума  его,  страсть  к  планам,
нововведениям и усовершенствованиям нередко простирались на мелочи,  нередко
проявлялись  в  смешных,  странных  способах.  В  наш  век  назвали  бы  его
прожектером.  Но  мы  видели,  что  эта  самая  страсть  произвела множество
полезных,  истинно  благодетельных  дел  и  потому  не  только  была  в  нем
извинительна  -   она  заслужила  даже  благодарность  сограждан  и   память
потомства.  Не средства,  а  цель достойна строгой поверки.  И потому охотно
отпускаем ему на суде нашем эту слабость.  Но что было в нем порок истинный,
так  это  своенравие.  Когда  он  садился на  конька  своего,  неугомонного,
заносчивого,  то  никто не в  состоянии был его удержать,  хотя бы он скакал
через  рвы  и  плетни.  Получив ли  от  природы направление к  этому пороку,
утвержденный  ли  в  нем  чувством  собственных  достоинств,   дававших  ему
первенство в семействе,  в училище и в обществе, избалованный ли всегдашним,
безусловным  согласием  невежд  и   ученых,   он   забывал  иногда  смирение
евангельское, неприметно поклоняясь своему кумиру. Если он что-либо задумал,
расположил и  утвердил в  голове своей,  то начертания свои почитал лучшими,
какие  только можно составить,  по  ним  действовал и  заставлял действовать
людей,  с ним тесно связанных и от него зависевших. Ничто не могло заставить
его переменить свое намерение,  даже и  тогда,  когда обстоятельства заранее
открывали ему заблуждения и ошибки его.
     - Конец венчает дело,  -  говаривал он иногда, желая оправдать неуспехи
своих  предположений и  расчетов,  и,  приближаясь к  цели,  нередко узнавал
прискорбным опытом,  что  основание их  было  непрочно и  ложно.  К  счастью
имевших с ним дело и не слепо выполнявших его начертания,  мщение никогда не
входило в сердце его.
     - Близорукие! ослепленные! невежды! - говаривал он об них в пылу гнева.
- Умываю себе руки в несчастиях, которые могут с ними случиться.
     Если же противились ярму его своенравия люди сильные,  к  видам которых
привил он свои услуги, то соглашался скорее потерять свои пользы и разрушить
давнишние связи, чем расстаться с начертаниями своими.
     Глик давно лишился жены и детей. Взамен их провидение послало ему такое
существо,  которое, пополнив все его утраты, подарило его лучшими утешениями
в жизни.  Это была воспитанница его,  Катерина Рабе{61}.  Отец ее, служивший
квартирмейстером в  шведском  Эльфсбургском  полку,  умер  вскоре  после  ее
рождения (в 1684 году). Мать ее была благородная лифляндка, по имени первого
мужа,  секретаря какого-то лифляндского суда, Мориц. Лишившись второго мужа,
она из  Гермунареда,  что в  Вестготландии{61},  приехала по  делам своим на
родину  с  малолетнею дочерью своею  (нашей героинею) в  рингенское поместье
господ Розен, где и скончалась в непродолжительном времени. Малютка осталась
после нее круглою сиротой,  не только без покровительства,  но и без всякого
призрения.  Роопскому пастору Дауту случилось быть в  Рингене;  он взял ее к
себе и  дал  ей  убежище и  содержание.  В  Роопе жила она  несколько лет  в
унижении под тягостным господством пасторши,  женщины злой и  властолюбивой.
Надобно было,  чтобы  судьба привела нашего доброго Глика в  Рооп,  чтобы он
увидел худое обращение этой  мегеры с  бедным приемышем,  в  котором заметил
необыкновенную кротость и  ум.  Он легко выпросил ее у госпожи Даут,  бывшей
полною  властелиншей  в   доме.   С   десяти  лет   Катерина  Рабе   жила  у
мариенбургского патриарха. С того времени расцветал этот прелестный цвет под
нежными попечениями второго отца ее.
     Девице Рабе минуло осьмнадцать лет.  Черные глаза,  в которых искрилась
проницательность  ума,   живость  и   доброта  души,   черты  лица,   вообще
привлекательные,  уста,  негою образованные (нижняя губа  немного выпуклая в
средине), волосы черные как смоль, которых достаточно было, чтобы спрятать в
них  Душенькина любимца{61},  величественный рост,  гибкий стан,  свежесть и
ослепительная белизна тела -  все в ней было обворожительно;  все было в ней
роскошью природы.  Душа ее  была вылита по  форме ее  прекрасной наружности.
Лишить  себя  приятной вещи,  чтобы  отдать ее  бедному;  помнить добро,  ей
сделанное кем бы  то ни было;  пожертвовать своим спокойствием для угождения
другим;  терпеливо сносить слабости тех,  с  которыми она жила;  быть верною
дружбе,  несмотря  на  перемену обстоятельств,