не осталось ли
чего из имения Траутфеттера,  что бы я мог уступить ему: все отдам без суда,
которым он грозит мне. Но вместе с этим скажи ему, чтобы он берегся шевелить
прах  моей  матери.  В  противном  случае  сын  оскорбленной Эрнестины может
забыть,  что оскорбитель -  дядя.  -  Выговоря это,  Густав изорвал в клочки
письмо и присовокупил посланному: - Ступай! другого ответа не будет.
     Судьба,  как бы  нарочно,  устроила летучую почту для нанесения Густаву
жестоких ударов,  одного за другим.  Не успел он еще образумиться от дядиной
цидулки, как вручили ему письмо из армии, именно от Адольфа.

     "Получив твое послание*,  любезный брат и друг,  - писал он к нему, - я
от  всего сердца посмеялся ошибке,  доставившей тебе особенно ласковый прием
от моей невесты и  домочадцев гельметских.  Пробил я  заклад,  но все-таки с
честью для  себя.  Каков же  твой двоюродный братец!  Не  только собственною
персоной, он даже именем своим оковывает сердца прелестных и творит любовные
чудеса! В Польше лично веду атаки и побеждаю; а в Лифляндии хлопочет за меня
услужливый Сози мой{135}.  Виват Адольф Траутфеттер! Жаль, что на время этих
проказ я  не на твоем месте,  а ты не на моем:  я провел бы тогда подкоп,  и
черт  меня  возьми,  если  б  я  не  взорвал  на  воздух  все  обязательства
расчетливых маменек и  дядюшек!  Но ты...  с  твоим холодным,  нерешительным
характером,  ты разом струсишь и откроешься. Ты пишешь, что Луиза прелестна.
Верю,  потому что она и одиннадцати лет была премиленькая девочка.  И теперь
еще,   как  два  фонарика,   светятся  передо  мною  ее  глазки,  преумильно
поглядывает на  меня  и  дядюшкино чищеное  золотце,  которому  надеюсь,  со
временем,  еще лучше протереть глаза. Но все эти прелести ничто перед милою,
дивно милою полечкою.  Имени ее не скажу: оно заветное. Ах, любезный Густав!
я влюблен, и влюблен не на шутку. Если б ты видел ножку ее!.. Ну, право, три
таких  уляжутся в  одном  башмаке наших лифляндских стряпух и  экономок:  от
одной ножки можно с  ума  сойти;  суди  же  обо  всем  прочем!  Ты  смеешься
постоянству  моей  новой  любви,   Фома  неверный?   Божусь  тебе,  я  страх
переменился в два месяца; ты меня не узнаешь теперь. Страсть моя так сильна,
так искренна,  что я  почитаю ее предвестием ужасного кризиса в  моей жизни:
или я должен буду скоро ехать в Лифляндию,  куда меня выпишут,  чтобы женить
на твоей Луизе и дядюшкином миллионе (здесь уж об этом хлопотала патриотка);
или меня убьют в первом сражении. Не перед добром мое постоянство - разумею,
в  любви.  Тебе хорошо известно,  что дружба и честь никогда не знавали меня
ветреником.  Отпиши  мне  поскорее  об  успехе  твоих  дальнейших посещений:
берегись слишком  скоро  отступить от  трофеев,  дарованных тебе  волшебным,
всепобеждающим имечком Адольфа;  помни,  что ты не Август и  перед тобой нет
Карла XII.  Верь, что ты имеешь во мне самого терпеливого соперника. Кстати,
обрадуй патриотку прилагаемым у  сего письмом к ней от Пипера,  министра его
величества,  короля шведского.  Посылая это  письмо,  чувствую,  что у  меня
сердце не  на  месте;  не  заключается ли  уж в  нем обещания выслать меня в
бедный  Шлиппенбахов  корпус?   Предчувствую,  что  мне  теперь  не  удастся
подменить себя двоюродным братцем,  как я  сделал это при отправлении тебя в
Лифляндию.  Надо признаться тебе,  во  всем этом я  виноват,  а  как  я  это
смастерил,  при случае тебе расскажу.  И без того мое письмо длинно, как нос
твоего нынешнего начальника после Нового года.
     ______________
     * Письма этого мы не могли отыскать в фамильных бумагах Траутфеттера.

                                                 Твой брат и друг Адольф Т."

     Немедленно послал Густав письмо Пипера по адресу, приказав своему слуге
поосторожнее разведать,  что делалось в замке.  Письмо приняли;  но как всем
жителям Гельмета приказано было  молчать насчет семейных дел  баронессы,  то
посланный мог  узнать только,  что  фрейлейн нездорова.  Эта весть еще более
растравила сердечную рану  Густава.  На  следующий день,  только что  начало
светать,  он вскочил с постели,  спешил одеться и выйти из деревни с твердым
намерением во что бы ни стало приблизиться к  замку и узнать,  от кого бы то
ни было,  о состоянии больной.  Углубленный в задумчивость,  потупив глаза в
землю, шел он по дороге в Гельмет. Сельские девки, гнавшие скотину в поле, с
боязнью  глядели  на   угрюмого  шведа  и   старались  подалее  обойти  его.
Крестьянин,  ехавший со  своею сохою на пашню,  распевал в  добрый час,  что
очень редко случается у латышей, веселую песенку:

                У кого такая милочка,
                Как у братца моего?
                Сука моет у него посуду,
                Козы полют огород.

     Но,  приметив синий  мундир,  стал  в  тупик и,  проворчав Густаву свое
обычное:  "Терре омикуст"*,  - спешил обогнать постояльца, который не только
не кивнул ему,  но, казалось, так ужасно на него посмотрел, как бы хотел его
съесть.  Густаву было не до привета людей,  чуждых ему: одна в мире занимала
его мысли и сердце. Он прошел уже более половины пути до Гельмета, как вдруг
кто-то назвал его по имени.
     ______________
     * Доброе утро.

     - Куда так рано,  господин оберст-вахтмейстер?  - сказал ехавший верхом
навстречу ему, сняв униженно шляпу и приостановив бойкого рыжего конька.
     Густав  приподнял голову и  увидел перед  собой  того  самого служителя
баронессина,  который  в  первое  его  посещение замка  вызвался держать его
лошадь и  которого умел он отличить от других дворовых людей,  заметив в нем
необыкновенное к  себе усердие.  Несчастный обрадовался неожиданной встрече,
как утопающий спасительному дереву, мимо его плывущему.
     - Ах!  это ты,  Фриц?  - сказал Густав. - Прекрасное утро выманило меня
прогуляться,  и  я нечаянно очутился на этой дороге.  Накройся,  старик,  на
дворе еще свеженько.
     Фриц с некоторым принуждением надел шляпу, лукаво посмотрел на молодого
офицера, слез с лошади и примолвил:
     - Видно,    я   объезжал   своего   коня,   а   вы   своего,   господин
оберст-вахтмейстер!  Иной подумает, что я к вашей милости, а вы к моей. (Тут
конюх тяжело вздохнул.)  Куда  ж  прикажете мне  за  вами  следовать?  Между
бездельем я хотел сказать вам и дело.
     - А какое бы?  -  спросил Густав с видом нетерпения и между тем, сделав
несколько шагов вперед, невольно заставил Фрица следовать за собой по дороге
к замку.
     - Вот изволите видеть, во-первых, вы командуете эскадроном драгун?
     - Так.
     - Во-вторых,  говорят,  ваш  коновал  отправился  на  тот  свет  лечить
лошадей.  Покуда сыщется другой (Фриц снял опять шляпу, почесал себе пальцем
по шее и униженно поклонился),  -  ге, ге, ваш преданнейший и всеусерднейший
слуга, великий конюший двора ее светлости, баронессы Зегевольд, осмеливается
предложить вам... ге, ге...
     - Свои услуги, не так ли?
     - Малую  толику,  господин оберст-вахтмейстер!  За  меня  поручится вся
округа,  что  я  залечиваю  менее  четвероногих,  нежели  иной  свою  братью
двуногую.
     - Верю,  верю и  охотно принимаю тебя в свою команду врачом,  и ныне же
готов велеть показать тебе всех четвероногих пациентов; но баронесса...
     - Понимаю:  будет гневаться, думаете вы, что я посещаю вашу квартиру и,
может быть, выношу сор из ее палат?
     - Справедливо.
     - Не беспокойтесь!  Я не дворовая собака, которую она вольна держать на
привязи:  служу свободно,  пока меня кормят и ласкают;  не так -  при первом
толчке ногой могу  показать и  хвост,  то  есть,  хочу  сказать,  что  я  не
крепостной слуга баронессин.  К тому ж, нанимаясь к ней в кучера и коновалы,
я  условился с ее милостью,  чтобы мне позволено было заниматься практикою в
окружности Гельмета. Надеюсь, вы мне дадите хлебец и по другим эскадронам. В
плате ж за труды...
     - Конечно, не будешь обижен. С этого часа ты наш.
     - Ваш и телом и душой.
     - И совестью коновальской, не правда ли?
     - Для вас не помучу ее;  но когда бы пришлось иметь дело,  например,  с
вашим дядюшкой, не счел бы за грех обмануть его.
     - Почему ж нравится тебе племянник более дяди?
     - Об этом скажу вам после, когда созреет яблочко, посаженное семечком в
доброй земле.
     - Припевом этим не ты один прельщаешь. Мне кажется, что ты сказочник.
     - Мои сказки,  не так как у иных,  длятся тысячу и одну ночь,  - того и
смотри,  как сон в руку. Нет, я скорей отгадчик. Давно известно, что мельник
и  коновал ученики нечистого.  Вот,  например,  с позволения вашего молвить,
господин оберст-вахтмейстер, я знаю, зачем вы идете по этой дороге со мною.
     - А зачем бы?
     - Вам хотелось бы узнать от верного человечка,  что делается с тою, ге,
ге, которую вы любите.
     - Кого я люблю? Кто дал тебе право судить о моих чувствах?
     - Желание вам добра.  Коли вы обижаетесь слышать то, о чем вы хотели бы
меня спросить и  зачем вы шли по этой дороге,  так я буду молчать.  А я было
спросту думал подарить вас еще в прибавок тем, в чем вы нуждаетесь, - именно
утешеньицем и надеждою.  Извините меня,  господин оберст-вахтмейстер! (Здесь
Фриц поклонился.)
     - Утешением? говори ж скорее, дух-искуситель! что делает Луиза?
     - Потише, потише, господин! Такие вещи не получаются даром.
     - Требуй все, что имею.
     - Вы  не  заплатите мне тем,  чем разумеете.  Когда я  дарю вас вещьми,
которых у  вас  нет,  следственно,  я  покуда  богаче вас.  Конюх  баронессы
Зегевольд чудак: его не расшевелят даже миллионы вашего дяди; золото кажется
ему щепками,  когда оно не в пользу ближнего. Фриц с козел смотрит иногда не
только глазами,  но  и  сердцем выше  иных господ,  которые сидят на  первых
местах в колымаге, - буди не к вашей чести сказано.
     - Чего ж ты хочешь от меня?
     - Безделицы! Поменяться со мною обещаниями.
     - Что ж должен я обещать?
     - Во-первых,  молчать,  о  чем  я  буду сказывать вам  за  тайну ныне и
впредь;  во-вторых,  выполнить при случае,  о чем я вас прошу, и, в-третьих,
все это утвердить честным вашим словом.
     Густав подумал:  "О  чем может просить меня кучер баронессы,  что б  не
было  согласно с  моими обязанностями,  с  моими собственными желаниями?"  -
подумал, посоветовался с сердцем и сказал:
     - Честное слово Густава Траутфеттера,  что  я  выполню требования твои.
Говори ж, ради создателя, что делает Луиза?
     - Что она делает? С тех пор, как вы скрылись из замка, она слегла...
     - Боже мой!
     - Не пугайтесь и помните о том, что я вам обещал. Она слегла в постель.
Не скрою от вас, она больна, очень больна.
     - Несчастный! что я говорю: несчастный? - изверг, я убил ее!
     - Вчера я видел лекаря Блументроста.
     - Что ж он говорит?
     - Когда я  спросил его,  каково нашей молодой госпоже,  он  шепнул мне:
"бог милостив!"  Это слово великое,  господин!  Он не употребляет его даром.
"Послезавтра, - прибавил он, - перелом болезни, и тогда мы увидим, что можно
будет вернее сказать".  -  "А теперь?" -  спросил я его.  "Теперь, по мнению
моему, есть надежда", - отвечал он.
     Густав остановился, стал на колени, сложил руки и молился:
     - Боже милосердый,  спаси ее!  Ни о чем другом не молю тебя:  спаси ее!
Всемогущий отец!  сохрани свое лучшее творение на земле и  разбей сосуд,  из
которого подана ей отрава.
     - Встаньте,  господин  оберст-вахтмейстер его  королевского величества,
крестьяне,  работающие в поле,  сочтут вас помешанным -  не во гнев буди вам
сказано.
     - Даю тебе право говорить,  что хочешь,  -  сказал Густав,  вставая.  -
Точно, я обезумел.
     - Легче ли вам теперь?
     - Фриц, друг мой, ты воскрешаешь меня.
     - Вот утешенье,  которое я  обещал вам.  Теперь поговоримте о  надежде,
которую я хотел вам наворожить.  Во-первых,  скажу: отчаяние - величайший из
грехов.  Я не пастор,  а разумею кое-что. Худо вы сделали; но кто поручится,
чтобы не сделал того ж другой молодец на вашем месте,  с огнем вместо крови,
как у вас?  Кто знает, бароны и баронессы рассчитывали по-своему, а тот, кто
выше не только их,  но и  короля шведского,  который щелкает по носам других
корольков (здесь Фриц скинул шляпу и  поднял с  благоговением глаза к небу),
тот,  может быть,  рассчитал иначе.  Еще скажу:  дело не о  прошедшем -  его
воротить нельзя, - а о будущем, которое можно предугадать и поправить.
     - Особенно вам, коновалам-колдунам!
     - Да,  и  наша милость будет тут стряпать.  Завтра бог откроет нам свое
определение. Если он окажет милости свои, то...
     - Молю бога об одной жизни ее.
     - Для меня этого мало: я хочу устроить судьбу вашу.
     - Ты? опомнись, Фриц!
     - С помощью добрых людей.
     - Вероятно, дворецкого, камердинера и прочей честной компании.
     - А хотя бы и так?  Разве вы отказались бы от сокровища,  которому цены
не знаете,  если бы помог вам найти его бедный челядинец?  Может статься, на
этот раз  усердный холоп передал бы  его  господину майору белоручке,  надев
перчатки на свои запачканные руки, чистившие коней.
     - Ты не знаешь меня,  Фриц! я обнял бы этого челядинца, как брата, хотя
бы он был чернее трубочиста. Но к чему твоя сказка?
     - К  делу.  Дочь  баронессы Зегевольд будет  женою  того  Траутфеттера,
которого она любит,  а  не  того,  за  кого хотят ее  выдать насильно мать и
дрянной старичишка.
     - Вспомни, Фриц, что он дядя мой.
     - Помню,  что он обманщик,  тать,  разбойник.  (При этих словах глаза и
лицо Фрица разгорелись; также и Густав вспыхнул.)
     - Ты с ума сошел!
     - Нет,  господин оберст-вахтмейстер!  я говорю в полном уме. Когда б вы
знали,  что этот человек наделал моему семейству;  когда б вы знали,  что он
похититель вашей собственности!
     - Он владеет тем, что следовало ему по законам.
     - По законам?  по законам?  (Фриц с  горькою усмешкою покачал головой.)
Разве  адским!  Вы,  племянник его,  ничего не  знаете;  я,  конюх баронессы
Зегевольд,  знаю все,  и все так верно, как свят бог! У вас отнято имение; у
вас  отнимают ту,  которую вы  любите:  то  и  другое будет ваше  с  помощью
вышнего.
     - Ты призываешь бога во свидетели?..
     - Не грешно призывать его в деле правом.  Давно есть у вас стряпчий,  и
вы должник его.  Без ведома вашего, не желая от вас награды, трудится он для
вас.
     - Кто такой?
     - Он!  Более не  скажу словечка;  теперь нет ему имени.  По приказу его
поджидал я вас на нашу сторонку с нетерпением. Вспомните слова мои, когда вы
в  первый раз к  нам пожаловали и когда я дрожащею рукой брал вашу лошадь за
повода.
     - Как теперь помню, ты сказал мне: "Добро пожаловать, гость желанный!"
     - Так точно.  Слова эти выговорили не губы мои,  а сердце. Я знал тогда
ж, что вы не Адольф, а Густав, и молчал.
     - Зачем же не открыл ты в замке моего имени?
     - Так приказал мне он.
     - Странно, чудесно, невероятно!
     - Скажу вам яснее:  вы меня знавали; я держал вас маленьким на коленах;
вы знавали его. Если вы разгадаете его имя, не сказывайте мне: я об этом вас
прошу вследствие нашего уговора.  По тому ж условию требую от вас, в случае,
если б он, благодетель ваш, ваш стряпчий, попал в несчастье из беды и если б
вы, узнав его, могли спасти...
     - Право, смешно; однако ж даю слово выручить при случае моего названого
благодетеля.
     - Чтобы в делах наших было поболее чудесностей,  скажу вам еще,  что вы
не  иначе  получите отнятое у  вас  имение и  вашу  Луизу,  как  посредством
чухонском девки и русских, и то не прежде, как все они побывают в Рингене.
     - Что за вздор ты городишь?  Чухонские девки!  Русские!  Ринген! Далека
песня!..  Только этой присказки не доставало в  твоей сказке.  А я,  глупец,
развесил уши и слушаю твои выдумки,  будто дело!  По крайней мере благодарен
тебе за утешение.
     - Помяните мои слова... но вот, мы чуть не наткнулись на Гельмет. Могут
нас  заметить,  пересказать баронессе,  и  тогда  -  поклон  всем  надеждам!
Прощайте, господин оберст-вахтмейстер! Помните, что вам назначено сокровище,
которое теперь скрывается за  этой зеленой занавесью...  Видите ли  открытое
угольное окошко? на нем стоит горшок с розами... видите? - это спальня вашей
Луизы.
     - Моей!..  Боже мой!..  в  каком она теперь состоянии?..  Я положил это
прекрасное творение на  смертный одр,  сколотил ей  усердно,  своими руками,
гроб,  и  я же,  безумный,  могу говорить об утешении,  могу надеяться,  как
человек правдивый, благородный, достойный чести, достойный любви ее! Чем мог
я купить эту надежду?  Разве злодейским обманом!  Не новым ли дополнить хочу
прекрасное начало?  Она  умирает,  а  я,  злодей,  могу думать о  счастье!..
Завтра, сказал ты, Фриц...
     - Завтра перелом ее болезни, говорил мне лекарь.
     - Фриц, друг мой! об одной услуге молю тебя.
     - Приказывайте.
     - Могу ли завтра?.. Назначь место, час, где бы с тобою видеться.
     - Извольте;  я  уж  об  этом  думал.  Вечерком,  когда  солнышко  будет
садиться, выдьте из своей квартиры. От гельметской кирки поверните вправо, к
погосту;  чай,  вы  покойников не  боитесь?  Пройдя мимо их келий,  ступайте
целиком  к  старому  вязу,   что  стоит  с  тремя  соснами,   на  дороге  из
Гуммельсгофа:  тут  есть камушек вместо скамьи;  можете на  нем  отдохнуть и
дожидаться меня.  Да чур, быть осторожнее! Не погубите себя и меня. Слышите?
собаки на дворе почуяли вас; люди начали везде копошиться. Воротитесь скорее
домой и уповайте на бога. Прощайте!
     Фриц,  выговоря это,  вспрыгнул на своего рыжака и  скоро исчез из глаз
Густава.  Неугомонный лай  собаки,  все сильнее возвещавший о  приближении к
замку незнакомца, заставил Густава удалиться поспешнее, нежели он желал.
     На следующий день, перед закатом солнца, выехал он на чухонской тележке
с  одним  верным служителем из  своей  квартиры,  переоделся в  крестьянское
платье  у  гельметской кирки,  где  оставил своего  провожатого,  нахлобучил
круглую шляпу на глаза и побрел к назначенному месту, как человек, идущий на
воровство.  Измученный скорою ходьбою и чувствами, раздиравшими его душу, он
остановился у  ограды  кладбища,  чтобы  перевесть  дыхание.  Последние лучи
солнца одевали розовым отливом белые пирамидальные памятники.  Ему чудилось,
что  усопшие в  праздничных саванах вышли  из  могил  навстречу новой  своей
гостье. "Может быть, в самую эту минуту она умирает!" - подумал он, и сердце
его  стеснилось в  груди.  "Мечта расстроенного воображения!  -  прибавил он
потом,  стараясь  призвать на  помощь  все  присутствие рассудка.  -  Доктор
сказал, что есть надежда".
     Медленно,  ходом черепахи шел он,  желая,  чтобы тень сумрака перегнала
его  до  места назначения.  Вскоре,  к  досаде его,  послышались ему  голоса
человеческие.  Проклиная эту  помеху,  он  осторожно дополз до  можжевеловых
кустов,  шагах  в  двадцати от  того  места,  откуда  был  слышен  разговор,
спрятался за кустами так,  что не мог быть примечен с  этой стороны,  но сам
имел возможность высмотреть все, что в ней происходило. Под такою защитой он
увидел,  при свете восходящего месяца, что под вязом, где назначено ему было
дожидаться Фрица,  сидели две  женщины,  спинами к  нему,  на  большом диком
камне,  вросшем в  землю и  огороженном тремя молодыми соснами.  Род пестрых
мантий,  сшитых из  лоскутков,  покрывали их  плеча;  головы их  были обвиты
холстиною,  от которой топорщились по сторонам концы,  как растянутые крылья
летучей  мыши;  из-под  этой  повязки торчали в  беспорядке клочки  седых  с
рыжиною волос,  которые ветерок шевелил по  временам.  Одна из  них -  может
быть,  услышав шорох,  -  оглянулась назад.  Страшны были ее  кошачьи глаза,
прыгавшие  между  двумя  кровавыми  полосами,  означавшими места,  где  были
некогда ресницы; желтое лицо ее было стянуто, как кулак; по временам страшно
подергивало его.  Густав спешил отворотиться от  этого б