несчастная женщина, которой
имя  узнаете из  содержания этого письма и  в  судьбе которой,  как  она мне
изъяснила,  вы принимаете такое же искреннее,  живое участие, как и в судьбе
моей воспитанницы.  По-видимому,  звезда одной имеет сильное влияние на путь
другой.  Вы должны,  во-первых,  знать,  мой почтеннейший, что мы с Адольфом
Траутфеттером едва  довезли больную Луизу  до  Гальсдорфа,  поместья госпожи
баронессы,  неподалеку от Рингена,  -  поместья,  которое обладательница его
близ десяти лет не видала и откуда мы выпугнули сотни летучих мышей. Одну из
них,  весьма замечательную по устройству головы,  берегу в банке.  Она, - то
есть баронесса,  хотел я сказать, - до сего времени не любила Гальсдорфа; но
в  беде пригодится иногда и то,  на что мы прежде и смотреть не хотели.  Все
нежнейшие  попечения  влюбленного  жениха  были  истощены,  чтобы  успокоить
страждущую или,  лучше сказать,  умирающую невесту. Кажется, для спасения ее
он пожертвовал бы жизнию. Жаль мне было доброго, благородного Адольфа! Луиза
принимала  его  услуги  с  признательностию,  казалась  внимательною  к  его
попечениям; между тем душевный огонь видимо пожирал остатки ее жизни. Адольф
приписывал это  состояние разлуке с  матерью,  неизвестности о  ней в  такое
злополучное для Лифляндии,  и особенно для Гельмета, время и тому подобному.
Но я видел,  что болезнь ее имела одинакий источник, как и та, от которой вы
излечили мою  воспитанницу нынешней весной.  День ото  дня нежней становился
Адольф,  день ото дня -  Луиза грустнее.  Худое выйдет из этого, думал я; но
этому худу помочь было нечем.  Приехала через двое суток баронесса, скучная,
молчаливая,  кажется,  из  доброй школы,  потому что отложила в  сторону все
дипломатические заботы.  Она помышляла,  говорила только об одном:  устроить
скорее счастье своей Луизы.  А  я так думал:  этим счастием ты довершишь ее!
Адольфа умела в это время дипломатка ослепить до того,  что он бредил только
о своем будущем благополучии.  Тогда же получено нами известие, что в Ринген
приходили татары с ужасным своим предводителем, и приходили, как антикварии,
взглянуть на развалины замка.  К удивлению общему,  они были смирны там, как
ягнята;  никого не тронули на волос;  ни у  кого не взято даже нитки.  Можно
сказать,  что Фюренгоф вышел сух из воды.  Вместе с  этим известием прошла в
околодке нашем  молва,  что  с  войском  азиятским в  Рингене была  какая-то
колдунья,  бросила  мертвого  золотоволосого мальчика  пред  окнами  барона,
вынула из дупла какого-то дерева гнездо в виде башмака,  с ужасными угрозами
показала его  издали Фюренгофу,  говорила о  какой-то  бумаге и  ускакала на
черном коне  вместе с  татарским начальником.  С  того  времени барон слег в
постель и не допускал к себе никого, кроме своей верной Марты. Простой народ
говорит,  что колдунья утащила гнездо,  в котором лукавый нес барону золотые
яйца; с того-де и тяжело ему стало. Между тем у нас в Гальсдорфе решено было
отпраздновать свадьбу и вслед за тем,  вместе с новобрачными, ехать в Дерпт,
куда  комендант  тамошний  приглашал Адольфа  укрыться  от  неприятеля и  на
службу.  Послали к  Фюренгофу с  испрошением на  все  это  его  утверждения,
согласно известному условию.  Вместо ответа приехал он сам и, что нас немало
изумило,  требовал, чтобы свадьба была отправлена как можно поспешнее. Этого
только  и  хотела  баронесса.  Перед  роковой церемонией пришла ко  мне  моя
воспитанница. Она была бледна как мертвец; глаза ее помутились. Она схватила
мою  руку  своей  ледяною рукою,  и  холод смерти сообщился мне.  Я  не  мог
удержать слез своих.  "Друг мой!  мне и плакать не велят,  -  сказала Луиза,
сжимая мою руку.  -  Я  пришла с  тобой проститься и...  (Тут легкий румянец
означился на щеках ее;  глаза ее сверкнули погасающим пламенем;  она сняла с
груди крошечную шелковую подушечку и подала мне ее.) Этот дар прислал мне он
в последний день моего рождения; никто мне этого не сказывал, но я знаю, что
это  прислал он.  У  сердца моего хранился милый дар  доныне:  никто,  кроме
сердца моего,  не знает об этом. Я хотела, чтобы его вместе со мной положили
в гроб... Сделавшись женою другого, я не могу его иметь при себе. Когда меня
не  будет  на  свете -  а  этого ждать недолго,  -  возвратите его  Густаву.
Обещаете ли?.." Слова ее раздирали мне душу; я хотел ее успокоить, но только
мог плакать.  Мы плакали вместе.  Я  ей все обещал.  Луиза хотела еще что-то
сказать,  но послышались шаги баронессы, преследовавшей свою жертву. Вошедши
в мою комнату, она сурово взглянула на нас и повлекла несчастную к алтарю. В
эти роковые минуты я  не мог покинуть свою Луизу:  я  присоединился к  ней у
входа в церковь.  Она едва могла с моею помощию и жениха взойти на лестницу.
Адольф заметил ее  состояние и  спросил ее с  нежным участием,  не больна ли
она.  "Немножко!" -  отвечала Луиза и едва не упала на мои руки;  но грозный
взор матери оживил ее.  В храме находились только баронесса,  Фюренгоф,  я и
домашние.  Баронесса  была  угрюма;  миллионер  все  першил,  будто  страдал
чахоткою.   Адольф  был  невесел;   служители  плакали  так,  что  некоторые
принуждены  были  выйти  на  паперть.  Церемония  походила  на  погребальную
процессию..."
     - Поэтому она... - вскричал Густав задыхающимся голосом.
     - Безумный!  - перебил с сердцем Паткуль. - Что обещал ты мне? Разве не
имеешь в  собственных руках залога своего спокойствия?  Начинаю сомневаться,
достоин ли ты его. Не прерывай меня или я сам замолчу.
     - Нет, нет! ради бога, продолжайте.
     Паткуль начал снова чтение:
     - "Церемония походила на погребальную процессию. Казалось, сама природа
хотела сделать ее еще пасмурнее.  День уже вечерел; черные тучи собрались со
всех сторон и повисли над храмом; бушевал ветер, и оторванный лист железа на
кровле, стоная, раздирал душу. Пастор готов был произнести слово судьбы, как
вдруг отворилась с  шумом дверь церкви и перед нами явилась высокая женщина,
с лицом медного цвета,  с черными длинными волосами, распущенными по плечам,
в нищенской одежде.  Глаза ее ужасно прыгали и,  казалось,  издавали от себя
пламень.  Мы  все с  трепетом отступили от этого привидения;  но всех более,
видимо,   перепугался  Фюренгоф:   лицо  его   начало  подергивать  ужасными
конвульсиями.  "Стой!"  -  закричала женщина страшным голосом,  какого я  не
слыхивал в  жизнь мою,  и...  (Паткуль с нетерпением схватил последний лист,
чтобы  читать  продолжение)  и...  Sphagnum  obtusifolium  настоящая  губка,
поглощающая..."
     - Что это значит?  -  вскричал чтец с неудовольствием.  - Наш мудрец не
обернул ли  в  забывчивости вверх ногами лист,  на  котором начато было  его
травяное рассуждение?  Нет,  это не так;  и это все не то,  -  продолжал он,
оборачивая лист на разные стороны. - Посмотрим опять: "Sphagnum obtusifolium
настоящая губка,  поглощающая необыкновенно много  воды  и  имеющая свойство
расширять свои  сосудцы  до  величины изумительной..."  -  Чтобы  черт  меня
побрал,  если я тут что понимаю! Весь последний лист исписан рассуждением об
одном и том же растении; а окончания настоящего рассказа о Луизе не видно.
     - Что он со мною сделал!  - воскликнул Густав, который доселе едва смел
дышать.
     - Безделицу!  От проклятого рассеяния,  второпях,  он,  наверно, смешал
листы и вместо того,  который нам нужен,  всучил свою Sphagnum obtusifolium,
чтоб ему самому превратиться в Sphagnum... О! если бы он попался мне теперь,
я выжал бы из этой негодной губки все, что он утаил от нас! Негодяй! болван,
годный  только  вместо  бюста   Сократа  на   запыленный  шкап   деревенской
библиотеки!..
     Паткуль ходил  взад  и  вперед  по  комнате широкими шагами,  пыхтел от
досады и наконец засмеялся.
     - И  мы,  -  сказал  он,  -  мы  настоящие дети:  сердимся  на  чудака,
благороднейшего из людей,  за слабость, которой сами причастны. Не все ли мы
имеем своего конька?  Не все ли поклоняемся своему идолу:  я -  чести,  ты -
любви,  Фюренгоф -  золоту,  Адам -  своей флоре?  О  чем ни думает,  что ни
делает,  флора в  голове его,  в  его сердце.  И  что ж?  Когда мы впадаем в
безумие от  того,  что  не  можем  удовлетворять своей  страсти,  неужели не
извиним  в  другом  припадка безумия от  любви,  более  бескорыстной,  более
невинной и чистой?
     - Дядюшка! но он на волос повесил меч над головой моей.
     - Неблагодарный! прочти еще раз записку Луизы и брата своего, - отвечал
спокойно Паткуль, - и благодари судьбу за милости, которые она так явно тебе
посылает. Со своей стороны воссылаю тебе, о боже всемогущий, благодарение за
то, что не постыдил меня и совершил мои обеты.
     Густав прочел еще раз письмо Луизы.
     - Да!  я виноват перед тобою,  господи!  -  сказал он и, пав на колена,
пролил слезы  благодарности перед  творцом своим за  любовь к  нему  Луизы и
ниспослание залога,  примиряющего его с жизнию и надеждами, хотя темными, но
все-таки драгоценными.
     Следующий день был днем разлуки горестной.  Густав отправлялся в Россию
с другими офицерами, взятыми в плен в разных сражениях. При прощании с дядею
ему дано слово заботиться и  в  отдалении о его благополучии.  Что сталось с
ним, когда он, сидя на двухколесной латышской тележке, подъехал к повороту в
землю неприятельскую и взглянул назад на дорогу,  которая вела в места,  для
него   столь   драгоценные?   Едва   закрывшиеся  раны   его   сердца  вновь
растворились...  Кто терял свое отечество и  оставлял в нем любимую женщину,
может судить, что он чувствовал. Когда-то он увидит их? Какие перемены могут
в  это  время случиться!  Теперь Луиза свободна:  в  этом уверяет письмо ее,
засвидетельствованное Адольфом;  но Луиза еще не его!  Кто поручится, что ее
не принудят выйти за другого? Где она? что с нею? Какая судьба постигнет его
отечество?  Какие собственные его надежды?.. Запросы эти пропадали в мрачной
неизвестности.  Он посмотрел вперед на дорогу в Россию - в эту бездну должен
был он броситься,  - и сердце его замерло... Он оборотился еще раз на дорогу
в  Лифляндию -  глаза его наполнились слезами.  Тележка двигалась;  с каждым
шагом лошади цена его потерь делалась для него чувствительнее:  он ничего не
взвидел и бросился на солому.
     Паткуль уехал  ко  двору Петра.  Проводив мнимого господина Фишерлинга,
швейцарка шла,  рыдая,  в свое отечество за угрюмым отцом своим и, казалось,
готова была выплакать свое сердце.  Ей назначено тайное свидание в Германии:
любовь или жалость его назначили,  мы не знаем,  но известно только нам, что
без того б Роза осталась умереть на мызе,  где похоронила свое спокойствие и
счастие.
     Владимира и  слепца давно  не  было  на  мызе.  Опередив ночью  русское
войско, они отдыхали на последней высоте к Мариенбургу. Сзади оглядывался на
них  золотой петух  оппекаленской кирки;  впереди показывались им  блестящим
полумесяцем воды озера, врезанного в темные рамы берегов; чернелся в воздухе
высокий шпиц мариенбургской колокольни,  и  за ней,  как искры,  мелькали по
временам в амбразурах крепости пушки,  освещаемые лучами восходящего солнца.
Уже был слышен перекатный бой барабана, возвещающий побудок...


                                Глава осьмая

        "ЧТО ДЕЛАЛОСЬ В МАРИЕНБУРГЕ?"

                                      Деревни, города пылают; тихо
                                      Еще у нас в долинах... но дойдет,
                                      Дойдет и к нам гроза опустошенья!{369}

                                       "Орлеанская дева", перевод Жуковского

     Мы  так  привязаны к  одной  из  героинь нашего романа,  что  не  будем
скупиться на описание местечка,  оживленного ее пребыванием.  Думаю,  что со
временем читатели за это не посетуют на нас.
     Замок  мариенбургский* основан  в  1341  году  орденмейстером Бурхардом
Дрейлевеном для защиты границ Ливонии от  русских.  Первый комтур{370} замка
был  Арнольд  фон  Фитингоф,   по  странному  стечению  случаев,   предок  и
однофамилец нынешнего владетеля Мариенбурга. Как и прочие замки в Лифляндии,
переходил он из рук в руки то к русским,  то к полякам или к шведам: все они
точили об  его бойницы железо своих мечей и  стрел.  В  1658 году Мариенбург
осажден  и  взят  русскими  под  предводительством Афанасия Насакина.  Через
четыре года сдан он шведам вследствие Кардисского договора -  прибавить надо
- неохотно.  При  исполнении его  обе стороны посчитались довольно жарко,  к
невыгоде наших  предков.  В  начале борьбы Петра с  Карлом XII  военачальник
последнего,  Шлиппенбах,  исправил  укрепления замка.  Только  с  1702  года
Мариенбург становится для нас особенно занимательным.
     ______________
     * По-латышски Алуксне,  по-русски -  Алист,  находящийся в уезде бывшем
Розула,  ныне  Венденском,  близ  угла,  где  сходятся  границы  Псковской и
Витебской губерний,  в  сорока пяти верстах от  Нейгаузена,  или  Новгородка
Ливонского, в шестидесяти верстах от Печоры.

     Воображение,  увлекаемое  историческими  воспоминаниями этого  времени,
окидывает его волшебного сетью.  Еще не видав Мариенбурга, представляешь его
себе каким-то садом Армидиным{370};  увидев -  не разочаруешься.  Все в  нем
соответствует  той,  которая  некогда  украшала  его  своим  присутствием  и
украшала потом...  Но  речь  теперь о  Мариенбурге.  Живописнее мест я  мало
видывал.  Для сравнения с приятнейшими местами Германии недостает ему только
европейской населенности.
     Хотите ли иметь лучшую точку зрения на окрестности? Ступайте на высоту,
где  стоит  храмик,   с   большим  вкусом  сооруженный  нынешним  владетелем
Мариенбурга. Высоты этой не было до 1702 года. Чтобы скорее овладеть замком,
Шереметев,  так  же  как и  при осаде Азова,  рычагом тысячей рук передвинул
издалека земляной вал,  за которым укрывались осаждавшие;  взгромоздил бугры
на  бугры,  засыпал ими берег в  уровень замка и,  с  высоты громя твердыни,
требовал покорности.  Насыпи, исключая высшую, под храмиком, обросли густыми
рощицами.  Между ними проведена дорога, по которой можно добраться до него в
экипаже.  Думал  ли  полководец русский,  что  он  своими  батареями украсит
владения  лифляндского  барона  и   устроит  посетителям  Мариенбурга  самое
выгодное и  приятное место для  обозрения его окрестностей?  Отсюда попросим
читателя нашего смотреть на них.
     Развалины  замка,   образующие  неправильный  шестиугольник,  стоят  на
небольшом острове овальной фигуры,  в  южном  заливе  мариенбургского озера.
Они,  кажется,  выплыли  из  вод,  оставив  окрайницы земли  и  мыски,  едва
заметные.   Война  будто  нарочно  взорвала  крепость,   чтобы  сделать  еще
живописнее мариенбургскую окрестность:  развалин красивее не  мог бы создать
искуснейший архитектор.  Природа-зодчий,  соперничая с человеком в украшении
острова, с большим вкусом поместила кое-где на берегах его кудрявые деревья,
которым дали жизнь семена,  с материка заброшенные.  Остатки замка, выступая
из вод и погружаясь в воды,  двоят красоты этой картины.  За островом, прямо
на противном берегу,  возвышается кирка.  Она построена в новейшие времена и
славится в  Лифляндии своею огромностью и изяществом архитектуры.  Несколько
правее,   на  берегу  же  озера,   из  купы  дерев,  разделенных  цветником,
выглядывает простой,  но красивый домик пастора*.  На этом самом месте стоял
дом,  где  жили Глик и  его воспитанница.  Посещая жилище нынешнего пастора,
забываешь,  что их не найдешь более.  При каждом стуке двери -  думаешь:  не
взойдет ли прекрасная Кете?  Так очаровательно воспоминание о ней! Правее от
пасторского домика,  на холме у  загиба озера,  красуется березовая,  чистая
рощица.  Время ее  засадило.  На  этом  возвышении стояла кирка,  в  которой
патриарх мариенбургский напутствовал свою  паству к  добру  и  Катерина Рабе
певала в  хоре смиренных прихожан песнь хвалы и  благодарения богу,  для нее
столь  щедрому.  Здесь нынешний владетель Мариенбурга,  барон фон  Фитингоф,
пламенно любя все изящное и высокое,  предполагал поставить памятник. Вместо
двух  одиноких  корчм,  ныне  разделенных целою  верстою,  местечко занимало
берег. Левее от нынешней кирки стоит господский домик с принадлежностями; от
него  по  берегу  тянется  сад,  расположенный  со  всеми  затеями  вкуса  и
богатства. Берег озера с многочисленными заливами на пространстве нескольких
верст то убран рощицами и  холмами,  как грудь красавицы пышною оборкою,  то
усеян рыбачьими хижинами,  деревнями и красивыми мызами,  которые глядятся в
воды и в них умываются.  Кое-где, посреди вод этих, выступают зеленые букеты
дерев или волнуются по ним полосы раззолоченной осоки. В разных направлениях
по временам летят большие лодки, взмахнув крыльями своих парусов, и скользят
челноки,  едва  заметные,  как  водяные букашки.  Иногда всплывают на  озере
снежные  острова,  образуемые стадами  лебедей,  или  над  ним  тянутся они,
воздушные пилигримы, длинною вереницей.
     ______________
     * Нынешний пастор господин Рюль,  умный, любезный, достойно уважаемый и
любимый своею паствою.  Гостеприимство его  буду всегда помнить с  особенным
удовольствием.  С каким восторгом рассказывал он мне о тех, которые с лишком
за сто лет украшали его обитель!  Ему-то я  особенно обязан за драгоценные о
них сведения,  за что приятнейшим долгом почитаю свидетельствовать ему здесь
мою благодарность.

     Схватывая  опять  нить  происшествий,  которую  мы  было  покинули  для
описания Мариенбурга, просим вместе с этим читателя помнить, что в последних
числах июля 1702 года замок существовал во всей красе и  силе своей и вмещал
в  своей ограде гарнизонную кирку,  дом  коменданта и  казематы,  что против
острова по дуге берега пестрело множество домиков с кровлями из черепицы. Из
них выступало грудцой жилище пастора Глика,  и  на  холме возвышалась кирка,
довольно древняя,  а  вправо,  где  воды  озера наиболее суживаются,  остров
сообщался с материком деревянным мостом, которого сваи и теперь еще уцелели.
     Стемнело на дворе,  когда цейгмейстер Вульф возвращался в свои казармы.
Он только что отрапортовал,  после вечерней зори,  своему старому коменданту
Тило  фон  Тилав  о  благополучном состоянии крепости  и  выслушал  от  него
грустное сознание, ежедневно повторяемое и ежедневно приправляемое вздохами,
что  бойницы,  в  случае нападения неприятеля,  не  в  состоянии будут долго
держаться.  Скучный и грустный, Вульф взошел на крепостной вал. Голубой свод
неба над его головою, испещренный мириадами звезд, и другой свод, в такой же
блестящей красе, опрокинутый под его ногами, образовали дивный шар, которого
он составлял средоточие.
     "Как мал человек в этом нерукотворном храме!  -  думал Вульф.  - Но как
возвышается он, умея постигать тебя, мой боже, и к тебе духом приближаться!"
     Цейгмейстер скинул  шляпу,  преклонил колено  и  с  горячими слезами на
глазах молился. Никогда еще молитвы его не были так усердны. Встав, невольно
взглянул он  на  противолежащий берег,  где стоял дом пастора.  Жилище Глика
потонуло во мраке:  ни один огонек не мелькал в  нем,  потому что хозяин его
еще  не  приезжал.  Цейгмейстер и  не  ожидал его  так скоро.  Вздохнув,  он
собирался сойти с  вала,  как вдруг в  доме пастора блеснул огонек,  другой;
огоньки начали ходить, вышли на крыльцо и осветили его. Можно было различить
фигуры старика и молодой женщины.  Сердце артиллериста не на месте. Это они,
это Кете,  нельзя сомневаться.  Он хотел бы перескочить к ним через воды; но
барабан пробил роковой час,  и,  заключенный в  стенах крепости,  он  должен
провести мучительную ночь, прежде чем их увидит.
     Наступило утро следующего дня. Высокий цейгмейстер с трепетом сердечным
стоял уже  у  кабинета пасторова,  осторожно стукнул в  дверь пальцами и  на
ласковое воззвание:  "Милости просим!"  -  ворвался в  кабинет.  Глик сидел,
обложенный книгами  всякого  размера,  как