своим
благодетелем,  сыном,  другом,  заключающий во  мне  все,  что  осталось ему
дорогого на немногие дни его жизни, - поверишь ли? - святой этот старец есть
только темное орудие моих  действий.  Он  не  знает,  кто  я,  откуда,  кому
работаю;  он не знает,  что с ним ходит столько лет рука об руку преступник,
изгнанник из своего отечества; что товарищ, вожатый, которому он отдал душу,
запер  для  него  свою  и  торгует с  ним  лучшим даром господа -  любовью к
ближнему.  Даже тебе,  кому открыто мое злодейство, кому я всем обязан, тебе
не смею поверить своих дел и намерений.  Вот мои труды,  мои жертвы: видишь,
они человеческие! Свыше я ничего не могу.
     - Вижу,  -  сказал Адам с глубоким вздохом,  - и понимаю, что средства,
тобою избранные,  могли быть верными в другом человеке,  более гибком, более
умеющем скрывать себя.  Но для тебя, с твоею пороховою душой, - одной минуты
довольно,  чтобы погубить тебя!  Ты  не  можешь выдержать угнетения;  ты  не
способен унижаться,  обманывать: а твоя должность этого требует. Страшусь за
тебя: не ты - благородный, пылкий нрав твой изменит твоей тайне.
     - Не раз уже навлекал я  на себя подозрения.  Но дело сделано;  жеребий
брошен!
     - Ты сказал, что другого выбора средств не было тебе предоставлено?
     - Я искал благороднейших по твоему совету,  и решительно не нашел.  Мне
оставалось или с  моими злодеяниями возвратиться в отечество под плаху,  или
принять то, что мне предложено.
     - Не возможно ли теперь?..
     - Переменить?  Нет,  не думай!  Этому не бывать!  - вскричал Вольдемар,
смотря на своего друга очами,  разгоревшимися, как у львицы, у которой хотят
отнять детей ее.  -  Нет! я зашел уже далеко; я видел грань моего отечества,
слышал родные голоса -  и не пойду назад.  Приди отец и мать моя, если б они
отыскались!  приди  сам  господь с  его  небесными силами...  нет!  этому не
бывать,  говорю тебе.  Одна смерть может сказать мне:  остановись!  Господи!
Господи!   дозволь  мне  положить  хоть  кости  мои  на  родном  кладбище!..
(Вольдемар горько  заплакал.)  Теперь,  второй отец  мой,  оттолкни меня  от
себя!..
     Адам был тронут.  Он  взял руку своего собеседника,  крепко пожал ее  и
сказал с восторгом, необыкновенно его одушевлявшим:
     - Довольно!  не хочу знать более.  Догадываюсь о твоей тайне;  понимаю,
что,  обнажив ее  передо мною,  ты  думал бы вручить мне оружие против себя.
Нет!  не оттолкнуть тебя хочу,  но открыть тебе душу свою,  чтобы ты нашел в
ней  новые  силы  совершить  начатое.  Не  мне  отговаривать тебя:  ты  меня
знаешь!.. Когда б мои обязанности соглашались хоть несколько с твоими, я сам
пошел бы  с  тобою рука  об  руку,  как  этот  слепец,  и  разделил бы  твое
благородное унижение и  бремя.  Люблю  видеть в  делах моего воспитанника ту
пламенную любовь к великому, которую я старался очистить и утвердить в тебе.
Недаром посещал я  с  тобою  так  часто благословенные земли Греции и  Рима,
породившие стольких героев!  Не более тебя сделал бы сын их. Теперь, понимая
тебя,  не хочу смотреть на низость твоих средств: что мне нужды до них, лишь
бы  отечество и  бог взирали на твои дела с  удовольствием!  Выключи меня из
числа черни,  которая судит по  одной наружности.  Пусть гонит это стадо бич
предрассудков;  пускай смотрит оно очами телесными в уровень себе и питается
одним подножным кормом чувственности!  В  глазах его Брут есть только убийца
детей своих{247};  Курций{247},  бросающийся в пропасть,  -  самоубийца.  Ты
знаешь этих великих мужей:  мы с  тобою умели понимать и  ценить их подвиги.
Тебе  ли  после этого скорбеть о  мнении черни?  Стань выше  его!  Мудрый не
покоряется безрассудной воле толпы,  а  сам дает ей  направление.  Не  она -
совесть тебе  награда;  голос избранных -  твой  суд!  Государь и  отечество
оценят  некогда твои  заслуги,  если  их  узнают.  Великий свыше  мести:  он
позволит тебе обнять свои колена; он простит тебя. Ты увидишь родину. Сердце
мое пророчествует тебе эти блага.  Не  почитай же  себя униженным неодолимою
тоской по отчизне, дающей тебе столько силы совершить великое и благородное;
не  помышляй также,  чтобы в  делах человека,  сколько бы  они возвышенны ни
были,  не  примешивалось нечто от  слабостей человека,  чтобы он  мог любить
что-нибудь,  не любя себя хоть посредственно, с совершенным самоотвержением.
Пламенное воображение твое  представляет тебе  некоторые предметы  в  черном
виде.  Не  верю  тебе,  чтобы  ты  играл любовью к  своему товарищу:  слепец
почитает тебя своим благодетелем,  сыном,  другом;  ты все это действительно
для него.  Десять лет водишь его, служишь ему глазами, посохом, питаешь его,
переносишь  его  немощи,  согреваешь  своими  ласками  -  одним  словом,  ты
заменяешь ему семейство,  отечество,  природу. Какой сын сделал бы более для
отца?  Какой отец в замену не воздал бы сыну некоторыми пожертвованиями?  Он
возвращает тебе то,  что  получает от  тебя ж.  На  что  ему знать,  кто ты,
откуда?  Он  -  ты,  потому что он только тобою существует.  На что ему твоя
тайна?  Без нее он свободнее любить тебя может.  Не продавать же ее вместе с
душою своею людям,  чуждым для него!  Если ты обманываешь его в этом случае,
то  обманываешь,  как  нежный сын,  может быть  сберегая ему  то  сокровище,
которым сам дорожишь.  Не верю также, чтоб ты, Вольдемар, захотел когда-либо
жертвовать старцем для своих видов,  как бы они ни были благородны и высоки.
Ты говоришь мне,  что он темное орудие твоих действий; не знаю его услуг, но
уверен,  что  он  ясное орудие милости к  тебе  провидения,  пославшего тебе
слепца в помощники,  да не видят зрячие, чего им не должно видеть. Вот что я
хотел сказать тебе в утешение,  Вольдемар!  Продолжай свое служение,  презри
униженность средств, если провидение не дозволило тебе других; взирай только
на  цель.  Бог да  благословит тебя на  пути твоем и  да  подаст тебе силы и
возможность совершить благое  во  имя,  драгоценное всякому  гражданину;  да
наградит тебя  счастием возвратиться в  свое  отечество истинным его  сыном!
Обними меня еще раз,  милый друг,  и скажи мне, могу ли быть тебе чем-нибудь
полезен.
     Гуслист,  почерпнув,  казалось,  на груди друга новые силы и  утешения,
просил его  исполнить только две вещи:  приискать,  во-первых,  местечко под
окнами Луизы,  где  он  и  слепец могли  бы,  не  видимые никем,  поздравить
новорожденную,  как просила их девица Рабе, и, во-вторых, дать гостеприимный
угол старцу на  два дня,  на которые Вольдемар должен был с  ним расстаться.
Адам все  обещал.  Какою неожиданною радостью изумлен был последний,  узнав,
что слепец есть тот самый Конрад из Торнео,  на чьих руках умер его отец!  С
другой стороны,  как изумлен был последний, когда слух его, эти очи слепого,
был потрясен голосом старинного знакомца,  сына его покровителя!  За первыми
горячими излияниями чувств  последовали с  той  и  другой  стороны запросы о
былом времени,  протекшем уже более восьми лет.  Чего не  вспомнили они,  не
пересказали друг  другу?  Кого  не  вызвали из  мрака  прошедшего?  Кого  не
оплакали в этой беседе или,  лучше сказать,  в этой тризне по милым друзьям,
какой,  может быть, никто не совершал по них? Не наговорились друг с другом,
не наслушались один другого слепой старец и муж, первый уже на пороге гроба,
второй не много отставший от него, предчувствуя, может быть, что один из них
сам  должен  будет  скоро  сделаться  воспоминанием,   а   другому  придется
оплакивать в нем новую утрату.
     Беседа наших друзей была прервана вестью рыжего мальчика,  что  карета,
управляемая дядею его,  уже  показалась вдали.  Адам  и  гуслист,  подхватив
слепца под руки,  направили поспешно путь к  замку.  В цветнике,  за кустами
сиреневыми,  под  самыми окнами Луизиной спальни,  поставлены были музыканты
так,  что никто не  мог их  видеть,  да  и  проведены были они туда никем не
замеченные.


                               Глава девятая

        "ПРАЗДНИК"

                                                 И голос оскорбленной чести
                                                 Меня к отмщению зовет.{249}

                                                                      Пушкин

     Луиза  просыпалась;  но  длинные  ресницы ее  слипались еще,  сжимаемые
удовольствием сердечной неги.  Бог любви приветствовал ее  со  днем рождения
сладким сновидением,  с  которым жаль было ей расстаться:  давно не была она
так счастлива. Она почувствовала что-то свежее на груди и открыла глаза: это
была роза без шипов,  едва развернувшаяся.  "От кого дар?"  -  думала она и,
решившись расспросить о  нем  у  своей горничной,  спешила опустить цветок в
стакан воды,  как бы нарочно поставленный близ нее на стол.  В  этом занятии
застали  ее  чудесные  звуки,  прилетавшие к  ней  из  цветника.  Она  могла
разобрать,  что играли на двух инструментах и пели два мужские голоса,  один
нежнее другого,  песню  в  честь  ее.  Очарованная неожиданной музыкой,  она
раздумывала,  кого благодарить за нее, как дверь отворилась, и Катерина Рабе
в  объятиях милой  подруги  заградила своими  поцелуями крик  радости на  ее
устах.   Все   было  в   этом  свидании:   восторги  сменяли  слезы,   слезы
перемешивались со  смехом;  вопросы бежали за вопросами,  прошедшие горести,
надежды,  утешения -  все слилось в беспорядочном лепете дружбы. Этот первый
пароксизм дружбы прерван был  на  несколько минут  необыкновенным криком под
окнами Луизиной спальни.
     - Музыка в  четвертом нумере!  Боже  мой!  -  кричал едва не  с  плачем
какой-то басистый голос.  -  Что это будет?  В четвертом нумере, говорю вам!
Кто смел привесть сюда этих побродяг?  Кто осмелился нарушить священную волю
госпожи баронессы? Кажется, она не первый день госпожа в своем замке.
     Девица Рабе покраснела,  со свойственной ей живостью бросилась к окну и
закричала из него:
     - Простите меня, господин Дихтерлихт! это я, я во всем виновата.
     На это увещание, ласковым, обворожительным голосом произнесенное, затих
ропот  школьного мастера.  В  то  же  время  вошла  к  Луизе в  спальню сама
баронесса Зегевольд;  с  нежностью поцеловала дочь,  поздравила ее  со  днем
рождения и,  пожелав ей счастья,  вручила корзину,  в которой лежали богатые
ожерелья, серьги, цепи и зарукавья, искусно отделанные; потом, обратившись к
мариенбургской гостье,  величаво кивнула ей и, в знак милостивого внимания к
бедной, ничего не значащей воспитаннице пастора, которую дочь ее удостоивала
своими ласками,  дозволила Катерине Рабе поцеловать себя в щеку. Несмотря на
эту милость, в глазах баронессы сквозило неудовольствие, что ее предупредили
у новорожденной с поздравлениями.  Луиза поспешила одеться, благодарила мать
за подарки, казалась довольной, а сама думала: "На что мне они?"
     В  недобрый час  был  приход  в  Гельмет бедных музыкантов.  Только что
утихла  над  ними  гроза  мариенбургского школьного  мастера  и  стихотворца
Дихтерлихта,  уже собирались новые тучи с  другой стороны.  Никласзон,  этот
верный агент Паткуля,  как мы имели случай видеть, вскоре заметил Вольдемара
из Выборга и почел худым предвестием эту комету, в первый раз являвшуюся над
горизонтом Гельмета.  "Как!  лазутчик Шлиппенбахов?  Этот человек,  ищущий с
такою  неутомимостью гибели  русского  войска  и  так  усердно  отыскиваемый
патриоткою,  он здесь,  это что-нибудь значит; это не к добру, тем более что
Шлиппенбах должен быть ныне в  Гельмет,  не  подозревая еще грозной тревоги!
Если  этот  шпион,  нигде  не  отыскав  его,  пожаловал сюда  с  известием о
приближении русских,  так  бедняжка опоздал:  время ушло!  Думаю,  что  весь
здешний край заблаговестит это  через несколько часов.  Взявшись за  ремесло
лазутчика,  он должен был твердо знать, что для ловли сельдей и китов бывает
одна пора; но если этот лукавый музыкант провел нас, искусников, - ибо часто
в  нашем ремесле случается,  что  тот,  кто  считает себя близко цели своего
обмана,  бывает сам обойден;  на всякого мудреца бывает довольно простоты, -
если тот лукавый музыкант, говорю я, проведал, кто пожалует сюда на праздник
с   Фюренгофом,   и   шепнет  о   том  не  в  урочный  час  на  ушко  своему
доброжелателю?..  Тогда все это недоконченное и нетвердое здание прямо падет
на  меня!..  Однако ж  чрез кого проведать ему?  в  одну ночь?  Сомнительно!
мудрено!   На   всякий   случай   надобно  держать  проклятого  музыканта  в
почтительном отдалении от баронессы и Шлиппенбаха.  Как на беду,  Адам, этот
всеобщий покровитель нищих и  побродяг,  успел приютить голубчиков под  свое
крыло. Вот уж он ведет слепца и товарища к баронессе. Буду делать, что могу,
и  между  тем,  для  безопасности  собственной  персоны,  не  худо  иметь  в
готовности оседланного коня и  добрую пару пистолетов".  Так рассуждал сам с
собою  лукавый  Никласзон,   решившись  даже  на  отчаянные  меры,  если  бы
как-нибудь проникла наружу тайна Фюренгофова товарища и  гостя гельметского,
Зибенбюргера, и обстоятельства, не побоявшись мастера, их устроившего, пошли
ему наперекор.  Во-первых,  он исполнил все,  придуманное им для собственной
безопасности;  потом  отдал слугам строжайший приказ без  дозволения его  не
пускать гуслиста и слепца в дом.
     Не  с  такою  жадностью обжора  вкушает перигорского пирога,  несколько
месяцев ожиданного,  с  какою  баронесса пожирала беседу  Вольдемара,  этого
таинственного агента Шлиппенбахова.  Правда,  вся  беседа заключалась еще  в
одном приступе к  дипломатическим сношениям,  который начался,  как у  иного
автора при всяком сочинении,  с яиц Лединых{251}.  Правда, и ответы гуслиста
не обещали уступчивой искренности: но, по крайней мере, дипломатка старалась
голосом сирены привлечь в свою область этого нового Язона, хранящего золотое
руно{251},  то  есть  тайну  похищения Паткуля.  Лукавый Никласзон поспешил,
однако  ж,  разрушить эту  беседу,  отозвав  баронессу в  ближнюю  комнату и
объяснив ей со всепокорнейшею преданностью, что она, дальнейшим сближением с
пришлецом и,  может быть,  обманщиком,  растеряет плоды вчерашнего посещения
раскольников,  которых  изведанное усердие  ныне  так  легковерно меняет  на
сомнительные виды.  Если же  она желает,  продолжал Элиас,  чтобы известие о
сборах   русского  войска  на   Лифляндию  было   ею   первою  сообщено  его
превосходительству,  господину  генерал-вахтмейстеру и  чтобы  неожиданность
этого извещения придала ему  цены,  следственно,  таинственности и  важности
дипломатическим ее трудам, то всего лучше держать на нынешний день музыканта
в отдалении так, чтобы он никак не мог добраться до генерала.
     - Ах,  любезнейший мой Никласзон!  -  сказала дипломатка. - Вы бросаете
светлый луч в мои мысли, запутанные и помраченные нынешним праздником... Как
я вам благодарна!  В самом деле, для мыльных пузырей потерять плоды стольких
трудов!  Как  будто бы  насмеяться над усердием и  преданностью ко  мне этих
добрых русских моих подданных,  пришедших ко мне с таинственною вестью из-за
нескольких десятков  миль!  Упустить  случай  написать к  министру Пиперу  о
пользе,  нами принесенной в этом случае Лифляндии и,  что еще важнее, войску
его королевского величества!  Благодарность Карла, наконец я тебя поймала...
наконец этот ненавистник женщин должен будет признаться,  что женщине обязан
победою над Петром,  спасением большого лоскута своего королевства и  армии.
Каковы трофеи для нас,  мой любезный,  верный Никласзон!  Нет,  этот кусочек
слишком лакомый,  чтобы  в  простоте сердца  отдать его  агенту Шлиппенбаха.
Распоряжайте,  как вы найдете лучше,  чтобы он не мог схватить у  нас из-под
носа  такую  богатую добычу;  будьте полным хозяином в  этом  деле.  Как  вы
думаете: не запереть ли нам куда-нибудь этих бродяг?
     Никласзон уверил,  что он обойдется и без таких насильственных средств,
и  спешил привесть свои уверения в  действие,  утешаясь,  что умел так ловко
обратить на гнев и  гонение скорые милости баронессы к  Вольдемару.  Вот как
важные головы мелкими хитрецами одурачиваются!..
     Баронесса,  возвратясь в  ту  комнату,  где был гуслист и  товарищ его,
сказала им с оскорбительною гордостью:
     - Ступайте в кухню, друзья мои, вас там накормят.
     Ответом Вольдемара был гордый,  презрительный взгляд. Слепец произнес с
негодованием:
     - Нечестивый злоумышляет против праведника и  скрежещет на  него зубами
своими, но господь смеется ему, ибо видит, что приближается день его*.
     ______________
     * Псалом XXXVI.

     С  этим вместе музыканты вышли из комнаты и  побрели в  сад;  баронесса
проводила их  глазами,  разгоревшимися от  досады,  что  слепой  колдун (так
известен он был в краю) осмелился причислить ее к сонму нечестивых.
     Между тем среди жужжания народа,  на двор собравшегося, послышались шум
колес,  удары бича  и  ржание лошадей.  Со  всех сторон катились,  неслись и
ползли  берлины{253},  одноколки,  колымаги,  скакали верховые;  все  дороги
заклубились от пыли,  а на перекрестке стояла целая туча,  как на батарее во
время сражения. Все спешило, будто по пути жизни мчались ко двору фортуны ее
искатели.
     Иные,  заключая свое  честолюбие в  том,  чтоб быть впереди,  кричали с
нетерпением своим кучерам:
     - Форвертс! форвертс!*
     ______________
     * Вперед! вперед! (от нем. Vorwarts)

     Другие,   боясь  излишнею  ретивостью  сломить  себе  в  суматохе  шею,
приказывали  отставать;   третьи,   равняясь   друг   с   другом,   менялись
приветствиями,  проклинали тесноту,  пыль и  жар  и,  может быть,  в  сердце
посылали друг друга к черту;  конные,  объезжая стороной экипажных,  едва не
выговаривали:  хлопочите,  а  мы  все-таки  будем  впереди.  У  ворот  замка
сделалась настоящая суматоха;  к крикам,  на разные напевы,  господ и госпож
разного возраста присоединялась брань кучеров.  На дворе все пришло в чинный
порядок:  между  толпы  крестьян  и  столов,  устроенных  для  угощения  их,
оставлена была Шнурбаухом дорога,  и  по  ней-то экипажи тянулись к  террасе
цепью,  один за другим.  На случай,  где надобно было распоряжать кучерами и
скотами,  амтман был  человек дорогой.  Секретарь,  на  нынешний день маршал
баронессина двора,  с  треугольною шляпою под мышкою,  со шпагою у  боку,  с
улыбкою и  приветствиями на устах,  встречал гостей в первых комнатах.  Сама
баронесса принимала их в гостиной,  в которой сияли, как зеркала, и заменяли
их  штучные стены и  колонны из  разного дерева,  исправно натертые маслом и
воском.  Она сидела в  пышных креслах,  с  дивною резьбою,  обитых малиновым
бархатом;  кому  кивала,  для  иного едва  привставала,  для  другого совсем
становилась на ноги и  делала шаг,  два и  более вперед,  смотря по важности
входившего лица. И на прием она имела свою дипломатию! Если бы кто из нашего
века перенесся в это собрание,  то подумал бы, что находится в маскераде или
в старинной портретной галерее.  Большая часть мужчин были настоящие маркизы
Лудовика XIV,  в  которых преобразилась тогда едва ли  не вся Европа!  Среди
щеголей,  одетых по  последней моде,  были приезжие из Риги,  не стыдившиеся
явиться в  наряде XVII  столетия.  Круглая шляпа с  перьями,  распущенные по
плечам  волосы,  тонкий  ус  и  оставленный на  конце  бороды  клочок волос;
воротник рубашки,  отвороченный до груди,  и между ним две золотые кисточки;
полукафтанье,  наподобие черкесского чекменя,  из  черного  атласа,  который
тянули вниз шары свинцовые,  вделанные кругом полы в шелковой бахроме; белая
шитая перевязь,  падающая с правого плеча по левую сторону; сапоги с черными
бантами на головах и с раструбами из широких кружев,  туго накрахмаленных, в
которых икры  казались вделанными в  огромные чаши:  весь  этот наряд,  и  в
тогдашнее  время,  заставлял на  себя  оглянуться с  невольной улыбкой.  Так
обычаи и даже нравы уступают всемогущему влиянию времени!  Отстающие от него
кажутся уродл