будто  окруженный своими  детьми
разного возраста.  Не успел он еще оглянуться,  кто пришел, как приятель его
сжимал  уже   его  так  усердно  в   своих  объятиях,   что  сплющил  уступы
рыже-каштанового парика, прибранные с необыкновенным тщанием.
     - Кетхен!  - закричал пастор звонким голосом, поправляя свою прическу и
разводя кости,  -  и  на  этот зов прибежала воспитанница его,  в  домашнем,
простом платьице,  с черным передником, нарумяненная огнем очага, у которого
готовила похлебку для своего воспитателя.  Маленький,  проворный книксен - и
полная беленькая ручка ее протянута на пожирание неуклюжего цейгмейстера.
     - Какая бомба принесла вас так неожиданно к нам? - вскричал последний с
необыкновенным удовольствием.
     - А, господин будущий комендант наш! - отвечал пастор. - Благодарите за
это русских, которых вы на свою шею нам накликали.
     - Русских?
     - Да,  они не дали нам и понюхать супу госпожи баронессы.  Право, такой
диеты не запомню. Зато, вероятно, теперь стряпают у нее исправно, по-своему.
Едва,  едва не  попали мы  сами под Сооргофом на ветчину к  татарам,  как вы
обещали нам в Долине мертвецов.
     Вульф,  полагая,  что над ним подшучивают,  вздумал было сердиться,  но
рассказ его невесты, переданный со всем убеждением истины, открыл ему глаза.
Он  бесился,  что  генерал-фельдвахтмейстер короля  шведского допустил  себя
обмануть варварам.
     - Но это еще не беда!  -  воскликнул Вульф,  потирая себе руки.  - Наши
проучат их за дерзкую попытку; наши ощиплют это воронье стадо.
     Пастор, вместо ответа, вздохнул.
     - Мы их встретим,  доннерветтер!  -  продолжал цейгмейстер, все более и
более горячась.
     - Для  этой  встречи  и  я  готовлю свои  орудия.  Во-первых,  господин
цейгмейстер,  во-первых,  как говаривал добрый наш Фриц,  возьму я под мышку
"Славянскую Библию" моего  перевода...  Слово  божие есть  лучшее орудие для
убеждения победителя.
     - Победителя?  - вскричал с сердцем Вульф. - А кой черт шепнул вам, что
слава   непобедимого  войска  нашего  Карла   скинет  шапку   перед   вашими
московитами?  Разве сердце ваше? разве ваш пономарь московитский написал вам
о том?
     - Господи!  пошли мне  дух  терпения и  смирения с  этим  бешеным.  Вот
видите,  господин цейгмейстер:  я возьму под одну мышку "Славянскую Библию",
"Institutio rei militaris" и "Ars navigandi"* под другую...
     ______________
     * "Правила военного дела" и "Искусство кораблевождения" (лат.).

     - Вы изменник! вы предатель страны, давшей вам гостеприимство! Вы...
     Кете бросила на цейгмейстера умоляющий взгляд, схватила его за руку - и
слово ужасное, готовое вырваться из уст его, не было произнесено.
     - Говорите,  говорите, господин пастор! - продолжал уже Вульф утихающим
голосом.  -  Я  готов  слушать вас  с  терпением,  к  которому мне  пора  бы
привыкнуть.
     - Мы,  изменники,  в  дела  ваши,  в  дела  верных,  нелицемерных сынов
отечества,  не мешаемся!  - сказал пастор, стараясь удерживать свой гнев при
виде уступаемой ему спорной земли.  -  Мы, вот изволите знать, бредим иногда
от старости; нами, прости господи, обладает иногда нечистый дух. (Тут пастор
плюнул.) Несмотря на это, мы думаем о делах своих заранее. Грете! Грете!
     Служанка лет под пятьдесят,  маленького роста,  круглая,  свежая, будто
вспрыснутая росою Аврора,  прибавить надобно,  вечерняя и осенняя, с улыбкою
на устах прикатила пред своего господина.
     - Гретхен! - сказал Глик ласковым голосом. - Нам надо отсюда убираться.
     Служанка,  открыв заплывшие от полноты глаза и стиснув передник в руках
своих,  осталась в  этом положении:  от ужаса она не могла набрать голосу на
ответ.
     - Да,  да,  говорю тебе,  убираться,  и со всеми пожитками.  Пуще всего
надобно осторожно убрать вот эти славянские книги.
     - Кто же  нас гонит отсюда?  -  могла наконец выговорить Грете дрожащим
голосом.
     - Московиты  заполонили нашу  Лифляндию,  если  позволят  нам  еще  так
называть ее,  заполонили,  говорю тебе,  по милости нашего всемилостивейшего
государя и отца,  который для своей славы ловит мух в Польше,  между тем как
мы  бедствуем,  преданные  невежеству,  презрению,  беспечности синих  наших
друзей или  владык.  Я  говорил тебе давно:  помяни мое слово,  Алексеевич -
великий монарх.  Недаром проезжал он  через  Нейгаузен двадцать пятого марта
1697 года;  недаром изволил гневаться,  что ему дали худой форшпанн, что его
неловко встретили господа высокоименитые:  майор  Казимир Глазенап,  капитан
Дорнфельд и  еще какой-то дворянин безыменный,  назначенный в  переводчики к
его  величеству;  а  переводчик этот говорил по-русски,  как  я  по-китайски
(пастор осклабил свои  румяные губки и  поправил на  себе парик).  Вообрази,
Грете,  он  сказал  царю:  "Ваше  московитское государство",  то  есть  Ihre
Moskowitisches  Kaiserthum,   вместо  того  чтобы  сказать:   "Ваше  царское
величество", то есть Ihre Zarische Majestat. Понимаешь ли?
     - Понимаю,  господин  пастор!  -  отвечала  грустная  слушательница,  у
которой тогда  в  воображении плясали кастрюли,  столовая посуда,  бочонки и
прочая  домашняя  утварь,  потревоженная  с  своей  оседлости  в  безвестное
путешествие.
     - Я  улыбнулся.  Великий Алексеевич усмехнулся также,  и  через человек
десяток, которых он был всех выше целою головою, - ты меня понимаешь, Грете!
метафора и  не метафора,  как хочешь -  не одною головою на плечах,  хотел я
сказать,  но головою Юпитера, из которой выступила Минерва. Однако ж дело не
в  том:  через  десять человек Великий Алексеевич посмотрел на  меня  своими
быстрыми черными  глазами,  врезавшимися в  моем  сердце,  как  будто  хотел
сказать:  вот этот человек знал бы, как меня приветствовать! С этого времени
(здесь пастор гордо посмотрел вокруг себя) мы познакомились,  мы поняли друг
друга.
     - Вы  говорили,   -   возразила  служанка  с  подобострастием,   утирая
передником слезу,  выкатившуюся из глаз ее,  -  вам угодно было сказать, что
нам  должно  отсюда...  -  Далее  не  могла  она  говорить и  закрыла  глаза
передником.
     - Эка ты дурочка!  Хныканьем не поможешь.  Что ж нам делать? Московиты,
того и гляди,  будут сюда; поделают из нас чучел или изжарят нас на вертеле,
как говорил некогда один давнишний мой приятель...
     - Да  когда  вам  так  знаком  московитский царь,  -  прервала Грете  с
некоторою досадою, - почему же не напишете к нему адреса?
     - Адреса! адреса! - вскричал пастор и начал с нетерпением ходить взад и
вперед по комнате,  двигая и  передвигая беспрестанно свой парик.  Вскоре он
весь горел в огне энтузиазма.  - Правда, это не худо б! Написать не диво; но
с кем пошлем?  где мы его найдем?..  Творец своего государства, он вездесущ.
Гм!   пошлем,   найдем...   Адрес!  богатая  мысль!  прекрасное  дело!..  Ты
вразумляешь меня,  Грете!  Кабы пришли на  помине странствующие музыканты...
тогда б -  и дело в шляпе.  Грете!  ты спасительница Мариенбурга.  Да, сяду,
сяду, буду писать.
     Пастор придвинул к себе стул,  взглянул сухо и сурово на Вульфа и хотел
с ним раскланяться; но этот подошел к нему, взял его за руку, дружески пожал
ее еще раз и сказал:
     - Русские еще не пришли,  господин пастор; а хотя бы и так, разве у вас
нет друга ближе Алексеевича?  Замок,  мне вверенный,  крепок:  клянусь богом
сил,  его  возьмут разве тогда,  когда в  преданном вам Вульфе не  останется
искры жизни. Но и тогда вы и фрейлейн Рабе безопасны, - прибавил он в первый
раз с особенным чувством,  посмотря на нее. - Предлагаю вам квартиру бывшего
коменданта, которую нынешний не хотел занять.
     Такое  дружеское  предложение  и  мысль,  что  он  поставил  на  своем,
обезоружили  Глика.  Определено,  по  получении  неблагоприятных для  шведов
известий,  перебраться в  крепость,  туда же переправить членов богадельни и
значительных граждан  местечка.  Грете  отпущена  из  аудиенции,  не  совсем
успокоенная.  Хотя и знала она,  что весь придворный штат ее перевезется без
тревоги чрез воды мариенбургского Ахерона, но кто мог поручиться, чтоб какая
сумасшедшая бомба не  чокнулась в  крепости с  членами ее  кухни и  погреба,
столько сердцу ее близкими?
     Когда  мир  и   любовь  воцарились  в  семействе  Глика,   цейгмейстер,
казавшийся спокойным,  между тем как неизвестность о судьбе шведского войска
щемила его сердце,  вызвался рассказать свои похождения с того времени,  как
они расстались,  похождения, говорил он, весьма занимательные. Прежде нежели
он начал рассказывать их, сходил он пошептать о чем-то с Грете.
     - Мое  повествование,  -  так начал цейгмейстер,  возвратясь в  кабинет
пастора,  -  будет  продолжением того,  которым пугал  нас  Фриц,  когда  мы
подъезжали к  Долине мертвецов.  Вы помните,  что я  дал слово на возвратном
пути свесть знакомство с тамошними духами.  Я и исполнил его.  Да,  господин
пастор,  побывал и я в когтях у сатаны.  Вы смеетесь и, может быть, думаете,
что я подвожу мины под мужество моей бесстрашной сестрицы.  Право, нет. Если
хоть одно красное словцо скажу,  так я не артиллерист,  не швед! Довольны ли
вы?
     - Верим, верим! - вскричали пастор и воспитанница его. - Просим к делу.
     - Жай!  пли!  вот вам вместо предисловия.  Слушайте! Снабженный нужными
приказаниями от  генерал-фельдвахтмейстера,  которого  нашел  я  на  пути  в
Пернов,  и  сопутствуемый штык-юнкером и  двумя пушкарями,  выбранными мне в
подмогу  его  превосходительством  из  искуснейших  и  опытнейших  в  защите
крепостей,  я  спешил в Мариенбург тем более,  что хотел еще вас перенять на
дороге.  Через Валки проехал я  в полночь,  виделся тайно с Фрицем,  который
сказал мне, что починка экипажа задержит вас еще там на целые полдня. Дорожа
вашим спокойствием, я не смел вас разбудить.
     Пастор пожал руку  цейгмейстеру;  Кете  бросила на  него  такой взгляд,
который, вторгаясь в сердце, бьет в нем радостную тревогу. Вульф, ободренный
этим вниманием, продолжал живее свое повествование:
     - Весь изломанный путевой жизнью на коне и  сострадая к моему Буцефалу,
над которым и жало шпор уже не действовало,  я приостановился в Менцене. Там
отдохнул я  крепким сном и  проснулся,  когда уже ночь порядочно разгуливала
над страною.  Месяц, как говорят, заставляющий духов плясать на лучах своих,
прямо  глядел  мне  в  лицо  своим  волшебным ликом.  Я  вспомнил  о  Долине
мертвецов.  Дай-ка перемигаемся с длинным ночным бароном ее!  - сказал я сам
себе и  разбудил своих спутников.  Храбрые у  лафета и  в амбразуре,  они не
любили возиться с духами и потому,  наслышавшись об ужасной долине, неохотно
собрались в поход. "Скоро полночь!" - сказал тоскливо один из пушкарей. "Это
мне и  нужно!"  -  отвечал я и скомандовал к маршу.  Только что въехали мы в
рощу, из которой по косогору идет дорога в Долину мертвецов, наши кони стали
упираться и  наконец -  ни с  места,  как пушки без колес.  Я рассердился на
своего Буцефала и  прочел ему  палашом порядочный урок;  но  животное мотало
головой,  прядало  и  ворочало  назад.  Это  меня  взбесило.  Кидаю  лошадь,
штык-юнкер бросает свою,  схватываю пистолеты, и - за мною! пушкари остаются
полумертвые при лошадях.  Выходим из чащи,  и что ж? В самом деле, при свете
полного месяца,  исполински шагает по  долине высокое привидение,  выше меня
двумя головами,  в саване и с мертвецом за плечами.  И теперь еще,  кажется,
вижу,  как моталась безобразная мохнатая голова. Невольно охватил меня ужас.
Товарищ стоял окаменелый на одном месте,  творя молитву. Это шашни! - сказал
мне рассудок.  Ободрившись немного,  толкаю своего штык-юнкера и  приказываю
ему следовать за мной.  Спешу за привидением по долине в  ущелье;  оно -  от
меня.  Шаги его не человеческие. Казалось мне, мертвец обернул ко мне голову
и страшно кивал ею,  как будто звал за собою. Чтобы себя ободрить, я крикнул
по лесу, и несколько голосов отвечают мне на разные манеры: тут было и вытье
собаки,  и мяуканье кошки, и крик совы - одним словом, весь сатанинский хор.
Вдруг  забегали огоньки,  и  деревья начали ходить.  Оглядываюсь назад,  ищу
товарища:  его уже не  было.  Признаюсь,  волосы встали у  меня дыбом,  но я
зажмурил глаза,  подумал,  что иду на сражение, и, открыв их, уже смелее шел
за мертвецом.  Пытаю силу руки своей над деревом,  и при взмахе палаша оно с
треском валится в  сторону.  Это меня еще более ободрило.  Иду все за  своим
вожатаем.  В  стороне  мелькнуло косматое чудовище,  обставленное уродливыми
каменьями.  Привидение с  мертвецом от него в  сторону;  я  все за ним через
кочки,  пни и кусты, то настигаю его, то от него отстаю. Уже я с ним свыкся,
но усталость готова подкосить мне ноги.  Впереди,  шагов за пятьдесят,  вижу
избушку -  в ней огонек.  Высокое привидение в нее,  я за ним,  уж там,  и -
бряк,  передо мною на полу ужасный мертвец.  Привидение исчезло.  Земля подо
мною заколебалась, и все закружилось. С трепетом оглядываюсь, махая без цели
палашом,  кругом стены несколько скелетов человеческих в  разных положениях:
иные держали какие-то значки,  другие - большие зажженные свечи; все грозили
мне  костянками своими.  Я  слышал,  как они переговаривались между собою на
языке мертвых; смрадные пары окутали меня; адский хохот надо мною посыпался.
Тут  холодный пот  меня  прошиб;  я  обмер,  споткнулся,  запутался в  ногах
мертвеца и упал прямо на ледяную грудь его...  и вдруг, слышу, схватили меня
когтями и потащили...
     В  эту  минуту  рассказчик громко кашлянул,  хлопнули с  ужасным стуком
ставни,  и в кабинете, где были собеседники, сделалась темь. Кете вскрикнула
и  прижалась к  своему воспитателю,  который и  сам порядочно вздрогнул.  Но
ставни  тотчас  отворились,   и   при   свете  дня  испуганные  слушатель  и
слушательница увидели  смеющееся  лицо  Вульфа,  и  вслед  за  тем  раздался
торжественный хохот его.  Он поздравил себя с победою над бесстрашною Рабе и
признался,  что  внезапное закрытие с  громом ставней была  стратагема{378},
устроенная  им  с   Грете,   которой  за  содействие  в  этом  деле  обещано
безопаснейшее место в замке для ее посуды.
     - Поэтому и  рассказ ваш выдумка?  -  сказала прекрасная слушательница,
стыдясь минутного своего испуга.
     - А где слово шведа? - прибавил пастор.
     - Я  и  теперь честию шведа заверяю,  что ни одного слова не солгал,  -
отвечал цейгмейстер.
     - Удивительно! - сказал Глик.
     - Удивительно! - повторила воспитанница.
     И тот и другая просили развязки,  каким способом удалось ему выпутаться
из когтей сатанинских.
     - К  ней-то  и  приступаю со  стыдом пополам,  -  произнес цейгмейстер,
вздыхая и  понизив голос.  -  С кем на веку не бывает осечки?  И лучший конь
спотыкается.   Иные,  прошу  заметить,  вскрикивают  от  одного  рассказа  о
мертвецах,  а я оробел только перед сонмищем их.  Итак, к развязке. "Что вас
несло сюда,  господин офицер,  да  еще  в  полночь?"  -  раздался надо  мною
человеческий голос,  прерываемый смехом. Я осмелился открыть глаза: страшные
видения исчезли;  я  лежал на  канапе в  чистой комнате,  хорошо освещенной;
подле меня сидел мужчина средних лет,  приятной и  умной физиономии,  хорошо
одетый.  "Мне кажется, я был в лесу... - сказал я ему, робко осматриваясь, -
и  видел много ужасного.  Не в  сновидении ли мне это все представилось?  Но
каким образом я здесь?  Где я? С кем имею честь говорить?" - "Вы, милостивый
государь,  -  сказал незнакомец,  -  если не ошибаюсь,  господин цейгмейстер
Вульф,  -  находитесь действительно в  лесу и  в анатомическом театре вашего
покорнейшего слуги,  доктора  медицины Блументроста.  А  что  это  за  театр
анатомический, я вам сейчас объясню, если вы, господин офицер, оправились от
испуга вашего", - прибавил он с коварною улыбкой. "Черт побери! - думал я. -
Лучше  попасть  в  цепные  объятия  кителей,  чем  под  ноготок насмешливого
доктора".  Делать было нечего;  я  поручил себя знакомству господина доктора
медицины и,  краснея, просил его растолковать мне свою загадку. Он взял меня
за руку,  отворил одну из дверей той комнаты,  в которой мы находились,  и -
как бы вы думали?  - мы очутились в той самой проклятой избушке, где грозили
мне  скелеты.  Пол  из  гибких досок действительно подо мною заколебался,  и
грозные остовы замахали свечами и значками своими.  Мертвеца уже не было.  Я
взглянул  на  господина Блументроста:  он  смеялся  от  души.  "Не  бойтесь,
господин цейгмейстер,  подойдемте ближе,  -  сказал он  иронически.  -  Могу
похвастаться, что в Европе никто искуснее меня не белит человеческих костей,
из  которых  делаются скелеты.  С  небольшим двадцать лет,  как  открыто это
искусство Симоном Паули,  из Ростока.  Немалых трудов и  издержек стоило мне
дойти до такого совершенства,  в каком вы видите мои произведения.  Вот этот
скелет,  например,  -  прибавил  он,  указывая мне  на  самого  большого,  -
отличается  глянцевитостию  своих  костей.  В  свое  время  он  водил  шайку
разбойников на  границах псковских,  а  ныне,  по  смерти,  пугает  шведских
воинов.  Он назначен для Дерптского университета.  Вот и  значок с нумером и
надписью, куда ему следует отправиться. Проволока, пущенная в его руки, дает
им  необыкновенную гибкость.  От этого-то проводника мои куколки так забавно
умеют помахивать руками.  Заметьте, этот особенно изящен белизною костей. Он
с ума сошел от честолюбия: ему хотелось попасть в старосты, чтобы иметь волю
бить  в  селе своем палкою всех,  кого ни  рассудит;  а  как  жезл сельского
всемогущества обращался не от него,  а  на него,  то он удавился.  Теперь вы
видите, что чудак добился своего: он играет на моем театре едва ли не первую
роль.  Если бы  вы  не скучали подробностями,  я  с  особенным удовольствием
объяснил  бы  вам  достоинства каждого  из  членов  этого  общества.  Вот  и
привилегия,  - продолжал Блументрост, указав мне на бумагу в золотой раме, -
данная мне господином генерал-фельдвахтмейстером: она охраняет мое заведение
от нападений невежества. А вот одобрения разных академий, которым я доставил
уже  несколько таких  молодцов".  Действительно,  прочел я  привилегию моего
начальника,   написанную  по  форме,  и  аттестаты  господина  доктора.  "Но
позвольте мне сделать еще два вопроса,  -  сказал я. - Куда девалось высокое
привидение, за которым я бежал, и мертвец, запутавший меня в сетях своих?" -
"Немой!"  -  закричал доктор,  хлопнув в ладоши.  На этот зов явился молодой
латыш,  необыкновенной величины и так богатырски сложенный, что мог бы смять
доброго медведя. "Немой этот, мой помощник, не в первый раз разыгрывает ролю
привидения,  -  присовокупил доктор,  -  но, признаюсь, ныне превзошел себя.
Немудрено!  - он имел перед собою или, лучше сказать, за собою образованного
зрителя.   Другие  довольствуются  только  увидеть  его  в  долине;   но  вы
преследовали его в самое святилище его искусства. Для чего все это делается,
я вам сейчас объясню. Всякое высшее знание, непостижимое для невежественного
класса   людей,   имеет   нужду   прикрыться   от   близоруких  очей   своею
таинственностью. Мудрость была бы побита каменьями, если бы показалась черни
в  своей наготе.  Необходимы и  в наше время елевзинские таинства{380};  и в
наше время науки имеют свои жертвы, когда не облечены чудесностью".
     - Правда,  правда!  - сказал, вздохнув, Глик. - Давно ли пострадал было
как  еретик и  колдун Георг  Стернгиельм за  то,  что  показал сквозь стекло
высокоименитому дерптскому  профессору  Виргиниусу муху  с  быка,  а  другим
стеклом зажег чухонцу бороду?  Едва спасся бедняга от петли, и то по милости
королевы Христины:  вечная ей за то слава! Ох, ох! все времена имели и будут
иметь своих Виргиниусов.
     - Не мое дело углубляться в рассуждения,  а только передать вам,  что я
слышал от доктора, правду сказать, зевая. На моем месте, я выставил бы пушку
против всей этой чертовщины; жай! пли! - и, доннерветтер, перестал