была проводник хорош.  Спроси Юрий Степанович:  его
шла тогда с пушкою.
     Лима. Правда. Если б не вожатый, о котором говорит Мурза, то бог знает,
что с нами бы случилось. Вот как было дело. Чуть брезжилось перед рассветом.
Господин фельдмаршал подвигался с отрядом нашим к Эррастферу;  но,  услышав,
что  в  авангарде начинал  завязываться бой,  поручил мне  вместе  с  Мурзою
привести,  как  можно поспешнее,  на  место сражения артиллерию,  которая за
снегом в нагорными дорогами отстала от головы войска; сам же, отделив от нас
почти всю  кавалерию,  кроме полка моего и  татар,  поскакал с  нею  вперед.
Фельдмаршал будто унес с собою хорошую погоду. Едва потеряли мы его из виду,
как  небо  застлала  огромная  туча;  сначала  запорошил снежок,  но  вдруг,
усилившись,  посыпал решетом.  С этим поднялся ветерок и завертела метелица.
Дорогу начало заметать и скоро совсем заткало.  Кроме снеговой сети,  ничего
не  было  видно.  Лица солдат приметно изменились:  они  вспомнили о  снеге,
ослепившем их под Нарвою.  К  несчастью нашему,  проводник,  латыш,  добытый
Мурзою,  сбился с  дороги.  В  отчаянии он стал метаться в  разные стороны и
наконец,  измученный,  пал на снег.  Кровь хлынула у него изо рта и ушей.  Я
подъехал к  нему -  он был уже мертвый;  одна минута -  и над ним возвышался
только  снежный  бугор.  Пораженные  этим  зрелищем,  солдаты  остановились:
казалось,  холод его смерти перешел в них. Что до меня, признаюсь, не помню,
чтобы я  когда-либо испытал подобную муку.  Не за жизнь,  а  за честь свою я
опасался.  Отряд  был  поручен  мне.  С  морозом,  думал  я,  русский солдат
совладеет;  но я  мог не поспеть в дело:  со мною была главная сила русского
войска -  артиллерия...  судите о  последствиях.  Несчастие мое причли бы  к
измене: я иностранец...
     Карпов и Кропотов. Мы давно это забыли, Юрий Степанович!
     Полуектов. Давно уже ты брат наш и службою и сердцем.
     Князь Вадбольский. Ты только по-нашему не крестишься.
     Лима.  Благодарю за дружбу вашу; уверен в вашем хорошем мнении обо мне;
но вы...  не целое войско русское.  Была у меня тут мысль другая. Русские уж
изведали силу свою;  изведали, что побеждать могут и должны, и потому всякую
неудачу,  всякое  несчастье причтут к  измене.  Начальник русского войска из
иностранцев,  сверх качеств, требуемых от него как от полководца, должен еще
быть счастлив.  Одна неудача -  и он пропал в общем мнении. Боже! не дай мне
дожить до подобного опыта.  Мысль,  что меня почтут предателем,  мучила меня
более казни.  Время было  дорого,  друзья мои!  Я  решился идти  прямо в  ту
сторону,  откуда слышна была пальба,  все усиливавшаяся.  Мы  поворотили уже
влево  целиком и  радовались,  что  колеса  шли  легче  по  ледяному черепу,
принятому нами за  дорогу,  как  вдруг,  сквозь сеющий снег,  увидели быстро
двигавшуюся фигуру.  "Стой!" -  гаркнула она по-русски и стала передо мною и
Мурзой.  Здесь мог  я  разглядеть,  что  это  был мужчина высокого роста,  в
коротком плаще из оленьей кожи,  в высокой шапке, на лыжах, с шестом в руке.
"Что тебе надобно?" -  спросил я его, не зная, чему приписать необыкновенное
явление этого человека. "Овраг - и смерть!" - произнес он глухо, ухватил мою
лошадь за узду,  осадил ее, сделал шага два вперед, стал на одно колено, дал
знак  казаку,  чтобы  он  подержал его  за  конец  плаща,  и  могучею  рукою
разворотил шестом бугорки,  что стояли перед нами.  Боже мой! в какой ужас я
пришел,  когда  увидел  вместо снежных возвышений узенький,  но  глубочайший
овраг,  заросший сверху редким кустарником; густой снег застлал пропасть. Из
глубины души благодарил я бога за спасение наше;  солдаты у окрайницы оврага
крестились.  "Кто говорит у  вас по-немецки?!" -  спросил меня незнакомец на
этом языке.  "Я, но ты по-русски объясняешься", - отвечал я ему. "Мало! Дело
не в том.  Время не терпит.  Ваши без артиллерии пропали. За мною! я проведу
вас,  куда надобно",  - сказал он опять по-немецки и поворотил вправо. Слова
его,  его движения возбуждали доверие.  То,  что он  сделал для нас,  не мог
сделать недруг.  Я  последовал за своим избавителем и  велел то же исполнять
всему отряду. Вожатый не шел, а, казалось, летел на лыжах; шестом означал он
нам,  где  снег  был  тверже,  и  оставлял по  нем  резкие следы.  Когда  мы
замедляли,  он  с  особенным нетерпением махал  нам  рукою и  указывал в  ту
сторону,  где  слышна была  пальба.  Нежный сын  не  с  меньшим трогательным
участием вел бы  врача к  одру болящего родителя.  Проехав сажен двести,  мы
почувствовали кое-где твердость битой дороги;  здесь тронулись мы  маленькою
рысью.  Между тем снег начал редеть,  скоро небо совсем очистилось, солнышко
просияло,  просветлели у  всех и  лица.  Проехав еще с версту,  таинственный
вожатый остановился и  указал мне  рукою на  чернеющую толпу всадников.  Это
были наши!  "Наши!"  -  закричал с восторгом отряд.  Я успел только,  в знак
благодарности,  кивнуть благодетелю и  бросить ему  кошелек с  деньгами.  Мы
понеслись на всех рысях. Фельдмаршал ожидал нас с нетерпением. Остальное вам
известно.  Честь запрещала мне принять на  свой счет доставление ко  времени
артиллерии: я указал на Мурзу - и фельдмаршал благодарил его.
     Мурзенко.  Моя говорила фельдмаршалу: провожатая моя была хорош; его не
слушала.
     Карпов. С того времени не видал ли ты этого проводника?
     Мурзенко. Просила моя Юрий Степанович отыскать его; не сыскала моя.
     Лима.  Да,  я забыл вам сказать, что спаситель наш остановил последнего
офицера в  ариергарде и,  отдавая ему  кошелек с  деньгами,  брошенный мною,
сказал худым  русским языком:  "Полковник потерял деньги;  отдай их  ему.  С
богом!" С этими словами он исчез.
     Кропотов.  Чудесный человек! По крайней мере, узнаешь ли ты его в лицо,
если с ним встретишься?
     Лима.  Вряд,  помню только,  что он  не  стар,  черноволос,  с  глазами
пламенными, как наш юг.
     Мурзенко. Моя увидать его, тотчас узнать.
     Князь Вадбольский.  Кабы отыскался он,  не пожалел бы разменяться с ним
по-братски крестом, подаренным мне бабушкою... те, те, те! я забыл ведь, что
он немец и креста не носит.  Ну,  просто назвал бы я его другом и братом. Да
куда ж  он,  чудак,  девался?  и что за неволя была ему таскаться по снегу в
такую  метелицу.  Что  за  охота  пришла  немцу  помогать  русским?..  Тьфу,
пропасть!  Чем более ломаю себе голову над этим чудаком,  тем более в голове
путаницы.  (Творит крестное знамение.) Оставим его, но не забудем примолвить
от благодарного сердца:  дай бог ему того,  чего он сам себе желает!  Теперь
попросим певца Дюмона разбить нашу думушку обещанною песнею.
     Дюмон (проиграл на гитаре прелюдию и  произнес с чувством,  обращаясь к
югу):  Ветер  полуденный!  ветер моей  отчизны,  Прованса,  согрей грудь мою
теплотою твоих долин и навей на уста мои запах твоих оливковых рощ.
     Князь Вадбольский (поталкивая Карпова под бок). Француз без кудреватого
присловия не начнет дела.
     Дюмон  пропел очень  искусно и  приятно романс,  в  котором описывалась
нежная любовь пажа короля Рене к знатной,  прекрасной девице, - пажа милого,
умного,  стихотворца и  музыканта,  которого  в  час  гибели  его  отечества
возлюбленная его  одушевила словом  любви  и  послала  сама  на  войну.  Паж
возвратился к ней победителем для того только,  чтобы услышать от нее другое
слово любви и - умереть.
     Когда  певец  кончил  свой  романс,   иностранные  офицеры  в  восторге
захлопали в ладоши. Русские кричали:
     - Славно! Прекрасно!
     И   Кропотова  язык   машинально  пролепетал  одобрение.   Один   князь
Вадбольский примолвил:
     - Прекрасно,  братец!  только жаль,  не  на русскую стать.  Для ушей-то
приятно,  да не взыщи,  сердца не шевелит.  Это уж не твоя вина: тут знаешь,
чего недостает? - родного!
     Дюмон. Очередь за вами, Глебовской! я заплатил дань моей Франции...
     Кропотов. Подай нам голос, соловей моей родины, соловей московский!
     Карпов. Слышишь ли, любезный однополчанин?
     Глебовской. Отговариваться не стану: я не красная девица, которую ведут
к  венцу;  сердцем полетела бы,  как перышко,  а  глазами показывает,  будто
свинцовые гири к земле тянут.  Извольте,  буду петь, только с тем, чтоб Филя
подладил мне своею балалайкою.
     Несколько голосов. Что дело, то дело!
     Филя.   Какую  же,   ваше   благородие,   прикажете?   Надобно  и   нам
приготовиться.  Вы  видели,  что  Осипа  Осиповича  обдувал  теплый,  родной
ветерок,  обливало какое-то масло прованское.  (Дюмон,  смеясь, погрозил ему
пальцем.) А нам разве вспомнить свои снеги белые,  метели завивные, или: как
по  матушке по  Волге,  по  широкому раздолью,  подымалася погодушка,  ветры
вольные,    разгульные,    бушевали   по   степям,   ковыль-трава,   братцы,
расколышилась;   иль  красавицу  чернобровую,  черноокую,  как  по  сенницам
павушкой,  лебедушкой похаживает, белы рученьки ломает, друга мила поминает,
а  сердечный милый друг не  отзовется,  не откликнется:  он сознался со иной
подруженькой,  с пулей шведскою мушкетною,  с иной полюбовницей,  со смертью
лютою; под частым ракитовым кустом на чужбине он лежит, вместо савана песком
повит; не придут ни родна матушка, ни...
     Кропотов. Полно, Филя, ты за душу тянешь; словно поминаешь меня.
     Князь Вадбольский.  Эй,  брат Семен! не собирайся так скоро со здешнего
света. Подожди немного: похороним с честью да со славою, только не здесь, не
в стане,  а там, в Лифляндах, на боевом поле. За царя и землю русскую сладко
умереть и  в  чужбине!  Благодаря вышнего,  наших убитых в сражении с Нового
года  не  топчет враг  поганый,  не  клюет вран  несытый;  тела нашей братьи
честно,  по  долгу христианскому,  предаются уже  земле.  Кто  знает,  Семен
Иваныч?  к лифляндским землянкам, где спят наши молодцы, где, может статься,
положат и наши грешные кости,  придут некогда внуки;  перекрестясь,  помянут
нас не слезами -  нет,  плакать бабье дело,  -  а словами радостными. Здесь,
скажут они,  лежат такой-то и  такой-то.  Мир праху их!  Память им вечная на
земли!  Они  были  неизменные слуги  государевы,  верные сыны  отечества:  в
царствование Петра Великого положили здесь живот свой. Русские - и мертвые -
не  хотели спать  на  земле  чужой:  они  купили ее  кровью своею для  имени
русского!  Поверь мне, друг, земля, в которой мы ляжем с тобою, будет наша и
останется вечно за нами.  Отдадим ли мы иноплеменникам кладбище отцов наших?
Не отдадут и  наших могил на стороне ливонской дети и внуки наши;  положат и
на них камушки, и на них поставят кресты русские.
     Кропотов. Кто бы не захотел умереть под твое сладкое поминанье?
     Лима.  Грустно,  может  быть,  Семену  Ивановичу смотреть на  Лифлянды,
сложив руки!
     Полуектов. Дай-то бог нам скорее поход, да не прогульный.
     Князь Вадбольский.  Скажут поход -  пойдем; не скажут - будем ждать. На
смерть не просись,  а  от смерти не беги:  это мой обычай!  А что ни говори,
братцы,  хандра  -  не  русская,  а  заносная болезнь.  Ты,  бедокур,  своим
прованским ветром не навеял ли ее к нам?
     Дюмон (смеясь).  Может быть,  виноват!  Отдуй ее,  Глебовской,  русскою
снеговой непогодушкой.
     Глебовской.  Давно ждал я очереди своей,  как солдат в ариергарде.  Ты,
Осип Осипович,  спел нам песню о  французском паже;  теперь,  соперник мой в
пении и любви...
     Дюмон. Соперник, всегда побеждаемый в том и другом.
     Глебовской. Сказать против этого было бы что, да не время. Слушай же, я
спою вам песню русского Новика.
     Как электрический удар,  слово "Новик" поразило Кропотова: он вздрогнул
и начал озираться кругом, как бы спрашивая собеседников: "Не читаете ли чего
преступного в  глазах  моих?"  Во  весь  следующий разговор он  беспрестанно
изменялся в лице:  то горел весь в огне,  то был бледен, как мертвец. Друзья
его, причитая его неспокойное состояние к болезни, из чувства сострадания не
обращали на перемену в нем большого внимания.
     Дюмон.  Новик?  Это слово я в первый раз слышу:  оно звучит,  однако ж,
хорошо! Что ж это за человек?
     Глебовской.  Вот это-то  и  хочу объяснить тебе и  господам иностранным
офицерам.   Доныне   благополучно  царствующего  великого   государя   Петра
Алексеевича дети  боярския и  из  недорослей дворянских начинали службу  при
дворе или в войске в звании "новика"{184}*.
     ______________
     * См.  "Опыт повеств.  о древностях русских" Успенского,  часть 2, стр.
34,  49 и 242;  "Дополнение к Деяниям Петра Великого", том 3, стр. 240, 255,
256 и Древнюю Вивлиофику.

     Дюмон.  По  мнению моему,  имя  это прекрасно означает положение юноши,
вступающего в школу придворную;  он еще неопытен умом и сердцем, он в полном
неведении искусства притворяться,  обманывать и  угождать -  новик  равно  в
свете и во дворце!
     Глебовской.  Когда новик поступал ко  двору,  должность его  состояла в
том,  чтобы прислуживать во внутренних палатах царских или присматриваться к
служению высших придворных,  стряпчих и стольников*.  Обыкновенно выбирали в
новики пригожих и  смышленых юношей.  Еще  при  царе Алексее Михайловиче имя
новика слышалось нередко в  царских чертогах и  в  воинственных рядах дворян
московских.  Вы знаете, София Алексеевна домогалась во что бы ни стало венца
и таки надела его,  чтобы, однако ж, вскоре сложить и вступить в чин простой
инокини.  Вот она и хотела, когда удалось ей править государством, иметь при
себе миловидного пажика, не в счету стольников царицына чина.
     ______________
     *  Стряпчие так  назывались потому,  что  они  в  церемониях носили  за
государем  стряпню;  под  этим  именем  разумели  вообще  государеву  шапку,
рукавицы, платок и посох; они же обували, одевали и чесали его. Достоинством
равнялись они с нынешними камер-юнкерами.
     Название стольников произошло от стола государева, у которого они имели
достоинство нынешних  камергеров,  при  царицах  считались в  высших  чинах.
Стольники не избавлялись от походных служб.

     Дюмон. Un joli petit mignon?* Не так ли?
     ______________
     * Хорошенькою любимчика? (фр.)

     Глебовской.  Точно!  Любимец  ее,  князь  Василий  Васильевич  Голицын,
прозванный сначала народом великим,  а  ныне в изгнании забытый и презренный
им,  -  так,  скажу мимоходом, играет судьба доведями своими!{185} - любимец
Софии  Алексеевны отыскал ей  в  должность пажа  прекрасного мальчика,  сына
умершего бедного боярина московского.  Он  был круглый сирота,  не знал отца
своего и  матери,  не  помнил ни роду,  ни племени.  Говорили,  что какая-то
женщина,  еще  прелестная,  несмотря,  что лета и  грусть помрачали черты ее
лица,  прихаживала иногда тайком в  дом князя Василия Васильевича,  где дитя
прежде живало,  а  потом в  терема царские,  целовала его в  глаза и в уста,
плакала над ним, но не называла его ни своим сыном, ни родным. "О чем плачет
эта пригожая, добрая женщина?" - спрашивал Новик и сам после такого свидания
становился грустен.  София полюбила его и  -  как говорят русские в  избытке
простого красноречия -  души в  нем  не  слышала;  сначала назвала его милым
пажом  своим;  но  потом,  видя,  что  зоркие  попечители Петра  смотрели  с
неудовольствием на  эту новость,  как на  некоторое хитрое похищение царской
власти, с прискорбием вынуждена была переименовать своего маленького любимца
в новика.  Желая,  однако ж, отличить его от других детей боярских, носивших
это  название,  из-под  руки запретила им  так  называться.  "Он должен быть
единственным и  последним новиком в  русском царстве.  Я на этом настою",  -
говорила она  -  и  выполнила свое  слово...  За  нею  все,  от  боярина  до
привратника,  называли  его  Последним  Новиком.  Имя  его  затвердили и  за
пригожим сиротою удержали; об отеческом прозвище его не смели спрашивать или
по обстоятельствам умалчивали.  Дитя это не по летам было умно,  не по летам
гордо.  Нередко встречаясь с  царевичем Петром Алексеевичем,  которого годом
или  двумя был  старше,  измерял он  его величаво черными,  быстрыми глазами
своими.  Петр Алексеевич, рожденный повелевать, и в детстве уже был царь. Он
не  мог стерпеть дерзкого осмотра сестрина любимца и  раз,  заспорив с  ним,
ударил его  в  щеку сильною ручкой,  а  тот  хотел отплатить тем  же.  София
поспешила стать между ними и  с  трудом вывела своего любимца из покоя.  Но,
чтобы  подобные встречи не  могли  иметь  худых для  него  последствий,  она
удалила его  за  тридцать верст от  Москвы,  в  село Софьино,  где  имела на
высоком  и  приятном  берегу  Москвы-реки  терем  и  куда  приезжала  иногда
наслаждаться хорошими весенними и летними днями.  Там поручила она его другу
Милославских{186} и князей Хованских{186},  человеку ученому,  но злобному и
лукавому,  как сам сатана, - прости, господи! - наделавшему отечеству нашему
много бед.  Имя его... не хочу его выговаривать: так оно гнусно! Все жалели,
что  попал  в  такие  руки  юноша,  которого пылкую  душу,  быстрый разум  и
чувствительное сердце можно было еще  направить к  добру.  И  в  самом деле,
лучшие качества его  отравлены этим василиском.  Новик осьмнадцати лет погиб
на плахе в третьем стрелецком бунте{186}; и сбылось слово Софии Алексеевны -
он был последний!..
     Кропотов,  доселе  закрывший  глаза  рукою,  которою  облокачивался  на
колено, вдруг зарыдал, встал поспешно и выбежал из замка.
     Вадбольский (посмотрев на  него с  сожалением).  Что сделалось с  нашим
братом Семеном? Бедный! Я боюсь за его головушку.
     Полуектов. Ему неможется; на него нашел недобрый час; это не впервой...
я чаще с ним... я это видывал. Пускай его размычет по стану кручину свою.
     Филя (бренча на балалайке, запел на печальный голос):

                У залетного ясного сокола
                Подопрело его правое крылышко,
                Право крылышко, правильно перышко...

     Потом,  вдруг переменив заунывный голос на веселый и  живой,  продолжал
петь:

                Еще что же вы, братцы, призадумались,
                Призадумались, ребятушки, закручинились?
                Что повесили свои буйные головы,
                Что потупили ясны очи во сыру землю?..

     Дюмон. В самом деле, что вы повесили головы свои, как будто на похороны
друга собираетесь? Глебовской! Волей и неволей доканчивай свой рассказ.
     Глебовской.  Слова два,  три,  и я кончу его.  Говорили, что прекрасная
женщина,  прежде тайком посещавшая Новика,  собрала его растерзанные члены и
похоронила их ночью.  Вот вам,  Осип Осипович,  повесть вместо предисловия к
моей  песне.  Надобно еще  прибавить,  что  Новик  имел,  сказать по-вашему,
необыкновенный дар к музыке и поэзии;  по-нашему -  он был мастер складывать
песни  и  прибирать к  ним  голоса.  Песни  его  скоро выучивались памятью и
сердцем,  певались царскими сенными девушками и в сельских хороводах.  Еще и
ныне в  Софьине и  Коломенском слывут они  любимыми и,  вероятно,  долго еще
будут  нравиться.  Ту,  которую  я  вам  буду  петь,  любила  особенно София
Алексеевна.  Говорят,  она плакивала,  слушая ее,  от предчувствия ли потери
своего любимца или от другой причины...  Филя!  ну-ка заунывную: "Сладко пел
душа..."
     Филя.  "Душа-соловушко"{187}.  Как не знать ее,  ваше благородие. Она в
старинные годы была в большой чести. Красная девка шла на нее вереницею, как
рыба на окормку. Извольте начинать, а мы подладим вам.
     Филя играет на балалайке, Глебовской поет:

                Сладко пел душа-соловушко
                В зеленом моем саду;
                Много, много знал он песенок;
                Слаще не было одной.

                Ах! та песнь была заветная,
                Рвала белу грудь тоской;
                А все слушать бы хотелося,
                Не расстался бы ввек с ней.

                Вдруг...

     В это время затрубили сбор у ставки фельдмаршальской.
     Фон Верден. Тс! слышите, каспа