раться из палатки фельдмаршальской и  теми же
стопами из лагеря.
     Долго, задумавшись, ходил Борис Петрович взад и вперед по палатке.
     - Это он! нельзя ошибиться... Поймать!.. казнить!.. заплатить за важные
услуги отечеству!..  Надо его спасти!.. - были слова, вырывавшиеся у него по
временам.
     Скука, грусть видимо означились на важном его лице. Он приказал позвать
к себе князя Вадбольского.  Ему-то поверил он, как другу, тайну письма, свои
опасения  насчет  несчастливца,  служившего так  верно  русскому  войску,  и
желание свое спасти его  от  гибели,  которая его  ожидает,  если злодейские
происки Денисова найдут себе путь в  Москве.  Только настоящее время дорого;
впоследствии,  при удобном случае,  сам он, фельдмаршал, может быть ходатаем
за несчастливца. Гонимый находится в Мариенбурге: об этом предупрежден Борис
Петрович.  Замок едва  держится;  он  должен скоро сдаться.  Надо непременно
спасти  Владимира.   Приметы  его  описаны  в   письме:   нельзя  ошибиться.
Вадбольский тем  охотнее берется за  дело,  что  угадывает в  нем  и  своего
избавителя.  Средства спасения придуманы так,  что никто об исполнении их не
будет  знать,   кроме  третьего  лица,  именно  Мурзенки,  много  обязанного
несчастному (что Паткуль имел случай объяснить фельдмаршалу и  что мы узнаем
со временем). Душа татарского наездника скрытна, как дно морское.


                               Глава десятая

        "СВАДЬБА И ПОГРЕБЕНИЕ"

                                           Уже я думал - вот примчался!
                                           Как вдруг мой изнуренный конь
                                           Остановился, зашатался
                                           И близ границ страны родной
                                           На землю грянулся со мной...{390}

                                                                      Рылеев

     Ночь  на  двадцать четвертое августа была мрачная.  По  временам только
прорезывался этот  мрак  огнем,  вылетавшим клубом с  трех  батарей русских.
Казалось,  его метал с  неба сам громодержитель.  Замок на  острове извергал
также с трех сторон огни: воды озера повторяли их. В эти мгновения рисовался
и  замок,  опрокинутый в  воде,  будто  стеклянный  дворец  феи,  освещенный
факелами  летающих  духов.  Огоньки,  унизавшие  высоты,  занятые  русскими,
казались висящими на воздухе.  Гром орудий прокатывался по озеру и отдавался
по нескольку раз берегами. Наконец к полуночи все померкло и стало тихо, так
тихо,  что  с  главного раската можно было  слышать,  как  бежала волна и  с
ропотом издыхала на  береге.  Часа два продолжалась тишина.  Вдруг с  берега
что-то  свистнуло и  загремело;  два  огненные хвостика очертили по  воздуху
полукруг,  и вслед за тем в замке что-то с ужасным шумом рухнуло;  поднялись
крики и стенания.
     Рассвет дня  объяснил причину их:  главная стена и  один болверк{390} с
пушками пали. Фельдмаршал с высоты любовался разрушением крепости.
     - Чистая работа!  благодарствую!  -  сказал он,  положив руку на  плечо
бомбардира, стоявшего подле него с улыбкой самодовольствия.
     В замке все приуныло.  У коменданта составлен был совет.  Пролом стены,
недостаток в съестных припасах,  изготовления русских к штурму, замеченные в
замке,  -  все  утверждало в  общем  мнении,  что  гарнизон не  может  долее
держаться,  но  что,  в  случае  добровольной покорности,  можно  ожидать от
неприятеля милостивых условий для войска и  жителей.  Решено через несколько
часов  послать  в  русский стан  переговорщиков о  сдаче.  Сам  цейгмейстер,
убежденный необходимостию, не противился этому решению.
     С  веселым лицом  явился он  на  квартиру пастора.  Последний одет  был
по-праздничному;  все в  комнате глядело также торжественно.  Подав дружески
руку Вульфу,  Глик спросил его о необыкновенном шуме,  слышанном ночью.  (За
домами  не  видать  было  сделанного  в   стене  пролома.)   Шутя,   отвечал
цейгмейстер:
     - Московиты не такие варвары,  какими я  их воображал:  они знали,  что
ныне день моей свадьбы,  и хотели еще заранее, с полуночи, поздравить меня с
батарей своих. Доннерветтер! ныне ж последует сдача нашей крепостцы, и тогда
мы расквитаемся с ними.
     - Сдача?  Слава богу! - воскликнул пастор и в благоговении, сложив руки
на  грудь,  прочитал про  себя молитву.  -  Не  отложить ли  нам  свадьбу до
заключения мира?
     - Ваше слово,  господин пастор,  ваше слово должно быть свято.  Я хочу,
чтобы Катерина Рабе вошла с моим именем в стан русский. Где ж моя невеста?
     На зов Глика явилась его воспитанница. Щеки ее пылали; грусть в очах ее
походила  более  на  тоску  любви;  черные  локоны  падали  на  алебастровые
округленные  плечи;   шея   была  опоясана  золотым  ожерельем  с   бирюзою;
бело-атласное  платье,  подаренное ей  Луизой  и  сберегаемое ею  на  важный
случай,  ластилось около ее роскошных форм и  придавало ей какое-то величие;
стан  ее  обнимал  золотошвейный пояс;  одинокая пышная  роза  колебалась на
белоснежной  девственной  груди.  Только  одну  и  могли  найти  в  цветнике
комендантского сада:  казалось,  она запоздала в нем для того только,  чтобы
кончить жизнь так счастливо.  За невестою шел Владимир. Смуглое лицо, черные
кудри,  небрежно раскиданные, пасмурный взор, бедная одежда резко отделялись
от блестящей, роскошной фигуры невесты.
     Невеста и  жених стали на свои места.  Пастор с  благоговением совершил
священный обряд{391}.  Слезы  полились из  глаз  его,  когда  он  давал чете
брачное благословение. С последним движением его руки отдали в стане русском
кому-то честь барабанным боем...  и вслед за тем в комнате,  где совершалась
церемония,  загремел таинственный пророческий голос,  как торжественный звон
колокола:
     - И се на главе ее лежит корона!
     Все невольно вздрогнули и оглянулись.  На пороге двери стоял слепец. Он
казался необыкновенно высок;  грудь его колебалась, незрящие очи горели, как
в  то  время,  когда он рассказывал свои видения в  Долине мертвецов.  Каким
образом пришел  в  комнату,  где  совершалось таинство,  слепец,  один,  без
проводника,  без посоха?  Кто был его путеводитель?..  Три дня уже он сильно
перемогался.  С изумлением,  молча, смотрели на него, как на пришлеца с того
света.  Вдруг он начал колебаться,  искал кого-то руками и, произнеся слово:
"позван" -  грянулся на  пол.  Владимир подбежал к  нему;  он чувствовал еще
пожатие его  руки;  но  через миг улыбка смерти порхала уже на  лице старца.
Владимир целовал его руку и орошал ее слезами.
     Ужас объял всех. Новобрачные спешили в другую комнату, а навстречу им -
штык-юнкер  Готтлиг,  особенно  преданный  цейгмейстеру,  с  известием,  что
комендант с  несколькими офицерами перебрался уже на  ту  сторону и  прислал
сказать,  что у  него идут переговоры о сдаче замка на выгоднейших условиях:
гарнизону и жителям местечка предоставлен свободный выход; имущество и честь
их обезопасены; только солдаты должны сдать оружие победителям и выходить из
замка с пулями во рту.
     Румянец вспыхнул на  лице  Вульфа;  видно было  на  лице  его,  что  он
удерживался от негодования.
     - Скажи коменданту,  -  отвечал он довольно спокойно,  - что я даю свое
согласие;   но   требую  шести  часов,   чтобы  выпроводить  отсюда  жителей
Мариенбурга.  Залогом в выполнении условий может остаться господин комендант
с товарищами! - прибавил Вульф, коварно усмехаясь.
     Потом,  переговорив что-то  со  штык-юнкером шепотом,  крепко пожал ему
руку,  отпустил его и,  увлекая с собою новобрачную,  пошел с нею отыскивать
Глика.
     Пастора нашли они в цветнике.  Дрожащею рукою бросил он горсть земли на
свежую могилу и произнес:
     - Мир тебе в селении праведных!
     В  глубокой горести,  опершись на заступ и  качая головой,  стоял подле
него Владимир:  слезы струились по его щекам;  взоры его как будто выражали:
"Один он только в  мире не покидал меня,  и  его у меня отняли!" Новобрачные
также посыпали землею на его могилу,  -  и скоро земляной бугор скрыл навеки
останки вдохновенного старца.
     Свадьба и  похороны были так  смежны,  неизвестность,  окружавшая наших
друзей, так страшна, что нельзя было им не задуматься над бедностью здешнего
мира. Штык-юнкер Готтлиг вывел их из этой задумчивости, донеся цейгмейстеру,
что волю его обещали исполнить,  но что,  против чаяния,  когда он, Готтлиг,
причалил лодку свою к  берегу острова,  войска русские начали становиться на
плоты, вероятно, для штурмования замка.
     - Мы встретим их! - сказал Вульф, простился с Гликом и своею супругою и
отправился принять гостей, не в пору пожаловавших.
     В самом деле,  русские на нескольких плотах подъехали с разных сторон к
острову.  Встреча была  ужасная.  Блеснули ружья в  бойницах,  и  осаждавшие
дорого заплатили за свою неосторожность.  Сотни их пали. Плоты со множеством
убитых  и  раненых немедленно возвратились к  берегу.  Из  стана  послан был
офицер шведский переговорить с  Вульфом,  что  русские не  на  штурм шли,  а
только  ошибкою,   ранее  назначенного  часа,   готовились  принять  в  свое
заведование остров.
     - В другой раз не будут ошибаться! - сказал хладнокровно цейгмейстер. -
Я   требую,   чтобы  из   этих  самых  плотов  сделали  мост  для   перехода
мариенбургских жителей, которых я взял под свою защиту!
     С  торжественным лицом  явился Вульф к  Глику и  застал его  в  больших
трудах.   Он   высиживал  речь,   которую  хотел  произнесть  перед  русским
военачальником,  когда  последует сдача  замка.  Госпожа  Вульф  в  глубокой
задумчивости сидела неподалеку от него.
     - Друзья мои!  -  сказал цейгмейстер. - Я хлопочу о вашем благополучии.
Бездельники вздумали было не исполнить своего слова;  но кто побывал в  моей
школе,  научится держать  его.  Московитские плоты  к  вашим  услугам,  и  я
заставлю победителей переправить вас на ту сторону.
     - Э,  э,  любезный!  где ж у вас, позвольте сказать, Минерва? - говорил
пастор,  заглядывая беспрестанно в бумагу,  перед ним лежавшую,  перемешивая
суетливо свой разговор на немецком обрывками русской речи и  ударяя рукою по
столу.  -  Высокоповелительный вождь российских победоносных...  Да, да, мой
любезнейший друг,  берегитесь,  чтобы  не...  Пали  под  стопы  ваши  грозны
твердыни крепкого града Мариенбурга,  как некогда Троя... чтобы не отплатили
вам,  говорю я!  Брр,  бр... Не забудьте своего слова... Минерва несла перед
вами эгиду свою...
     - О ней-то хотел я с вами переговорить, - перебил Вульф, пожав плечами,
и почти насильно отвел Глика в другую комнату. Здесь, под клятвой, открыл он
великую  тайну.   -   Только  вам,  Вольдемару  и  штык-юнкеру,  -  прибавил
цейгмейстер,  -  поверил я  эту тайну.  Спасите себя,  мою Кете и  тех,  кто
захочет за вами следовать.
     - Вы  так жестоко обманули меня?  Вы  оставляете вдовой ту,  с  которой
только что сочетал вас бог?  - произнес горестно пастор. - Зачем же, не любя
ее...
     - Другому, кто бы мне это сказал, я раскроил бы череп, - перебил Вульф.
- Нет,  мой добрый отец,  я любил ее слишком много: эту слабость могу только
теперь исповедать.  Но  моя  любовь была  чиста  и  возвышенна,  как  любовь
древнего  рыцаря:  таковою  и  останется.  Я  хотел  только,  чтобы  бедная,
незначащая  сирота  носила  мое  имя  -   кажется,   благородное!   в  этом,
доннерветтер, порукою нынешний день. В шкатулке, которую вверил я вам вчера,
найдет  вдова  цейгмейстера  Вульфа,  чем  обеспечить  будущность.  Исполнив
обязанности дружбы и  любви,  я  имею еще  высшие обязанности:  пришло время
заплатить долг мой королю и отечеству.
     Глик  убеждал,  умолял его  именем дружбы,  любви,  бога  оставить свое
намерение; но цейгмейстер был неумолим.
     - Мое  слово неизменно,  как сам бог!  -  сказал последний.  -  В  этом
клянусь его святым именем!
     Оставалось уступить ему не без большого неудовольствия.
     От новобрачной скрыли ужасную тайну. Только при расставании с мужем она
заметила в словах его и во всех движениях что-то необыкновенное.  Разлука их
должна быть часовая, как ей сказали; а между тем глаза его были мокры, когда
он прощался с  нею и  ее воспитателем.  Этого никогда с  ним не бывало;  это
недаром!  Еще сильнее возродились ее подозрения, когда Вульф, поцеловав ее в
лоб, сказал с особенным чувством:
     - Будь счастлива!
     Невольно содрогнулась она от этих слов, заплакала и бросилась к нему на
грудь.  Она  не  чувствовала к  нему особенной любви,  но  привыкла к  нему,
уважала его,  как покровителя,  брата,  друга; знала, что он к ней привязан;
носила уже его имя -  и  потерять его было для нее тяжело.  Разными обманами
старались ее успокоить. Друзья расстались.
     Началось   шествие   мариенбургских  жителей   из   замка   по   мосту,
составленному из  сдвинутых плотов русских.  Впереди всех  медленно и  важно
выступил пастор в  праздничном одеянии.  Под левою мышкою нес он "Славянскую
Библию",  нередко покашливал и бормотал про себя, затверживая приветственную
речь.  За ним следовала, опустив печально голову, воспитанница его в брачном
одеянии,  которого не  успела скинуть.  Занятая мыслями о  своем  хозяйстве,
Грете шла за нею не в меньшей горести.  Она несла узел,  в котором заключены
были,  едва  выглядывая на  белый свет,  Квинт Курций,  Юлий Кесарь,  Езоп и
прочие   великие   мужи   древности,   удостоенные,   по   милости  пастора,
преобразиться из римской и греческой тоги в русскую одежду. Полный тревоги и
нетерпения,  поспешал за  ними Владимир.  Медленность шествия досаждала ему;
если б  можно,  он перебросился бы в  стан русский.  Клятва,  которую он дал
Вульфу,  -  хранить роковую тайну,  - может и должна быть нарушена для блага
его соотечественников.  Допустит ли он своих братьев быть обманутыми шведами
и погибнуть нечаянной смертию?
     Вслед   за   нашими   друзьями  высыпали  из   ворот   замка   граждане
мариенбургские,  как  овцы,  выпущенные в  красный день  из  овчарни.  Часть
гарнизона выступила также,  малая часть осталась в замке по условию до сдачи
его и всех военных снарядов русским.
     Долго стоял Вульф на берегу острова,  пока не потерял из глаз пастора и
ту,  которую он называл так долго сестрою своей и так мало своей женою. Близ
моста,  на  авансцене русского стана,  стоял благородный представитель своих
соотечественников,  князь  Вадбольский.  Ему  поручено было  распорядиться о
приеме дорогих гостей,  выступавших из замка. Неподвижный, закованный в одну
думу,  в  одно чувство,  он устремил свои взоры на подходившую к нему толпу.
Позади в  нескольких шагах  от  него  находились верхом знаменитый Мурзенко,
близ него два конных татарина,  из которых один держал оседланную лошадь,  и
четверо   спешенных   драгун.   Все   они   внимательно  сторожили  движения
Вадбольского;  самые  лошади  их,  навострив уши,  подняв головы,  казалось,
одинаково что-то  выжидали.  Лишь  только Владимир вслед за  пастором и  его
домочадцами  спустил  ногу  с   моста  на  берег  и  взгляд  его  сошелся  с
наблюдательным  взглядом  князя  Вадбольского,  как  почувствовал,  что  его
схватили за руку могучею рукою.
     - Тебя  ищут!  -  торопливо  сказал  ему  князь.  -  Спасайся  от  беды
неминучей!
     - Я сам иду!  Пора к концу!  - отвечал Владимир, хотел еще говорить, но
Вадбольский гаркнул:
     - Сюда!
     Налетели татары и  драгуны,  окружили их;  поднялось около  них  облако
пыли,  сквозь  которое  ничего  нельзя  было  видеть  из  русского  стана  и
мариенбургскому  кортежу.  Сильные  руки  схватили  Владимира,  не  дав  ему
образумиться,  посадили кое-как на лошадь и  туго привязали к ней.  Мурзенко
свистнул и  был таков;  за ним помчались два татарина и  лошадь,  к  которой
прикреплен  был   узник.   Горы,   леса  мелькали  мимо  них.   Наконец  они
остановились.  Разбитый  ездою,  истерзанный крепкою  перевязью,  изнуренный
душевными страданиями,  Владимир,  полуживой,  оглянулся.  Все  вокруг  него
ходило.  Что с ним сделалось,  где он был,  где теперь,  не понимал он.  Его
развязали,  сняли с  лошади,  посадили на мураву и дали ему выпить воды.  Он
очнулся и  увидел  себя  у  калитки Блументростовой мызы;  перед  ним  стоял
Мурзенко; два татарина ухаживали за несколькими лошадьми.
     Мурзенко,  заметив,  что он пришел в себя,  подал ему бумагу.  Владимир
взял ее  и  прочел на  ней следующие строки,  рукою фельдмаршала написанные:
"Спасайся,  беги  в  Чудь,  в  Польшу,  куда  хочешь;  только  в  России  не
показывайся. Не снесешь там головы своей. Злодей Денисов ищет твоей погибели
и пишет о тебе в Москву,  в царскую Думу.  Спасти тебя теперь не могу:  ты -
Последний Новик! Молим бога и всех святых его подать нам случай оказать тебе
нашу благодарность.  Будем узнавать о тебе на известной мызе.  Наш посланный
вручит  тебе  знак  нашей  признательности,  какой  может  тебе  по  времени
пригодиться".
     - Итак,  господи,  ты судил мне родины не видать!..  - сказал Владимир,
прочитав записку,  и  зарыдал так  горько,  что привел в  жалость татарского
наездника.
     Мурзенко, не понимая причины его горести, старался, однако ж, по-своему
утешить его и подал ему кошелек, туго набитый золотом.
     - Отдай этот дар назад тому,  кто прислал его!  - сказал с негодованием
Владимир, оттолкнув руку татарина. - Объяви ему, что я не наемщик. За деньги
не  делают того,  что  я  сделал.  Господи!  о  господи!  за  что лишил меня
товарища,  родителей,  отечества?  За что отвергаешь и  смирение мое,  и мое
раскаяние?..  Не лиши меня хоть последней милости, молю тебя: сделай, чтобы,
когда узнают о смерти Последнего Новика,  русские,  братья его, совершили по
нем поминовение и помолились о спасении души того,  кто любил так много их и
свою родину!
     Тут Владимир,  закрыв глаза руками,  опять горько заплакал;  но немного
погодя встрепенулся и сказал Мурзенке:
     - Может быть,  еще не поздно!..  Скачи назад,  иди прямо к Шереметеву и
скажи ему,  чтобы русские не  входили в  замок.  Там  офицер шведский зажжет
пороховой погреб; взорвет!..
     - Пуф!   -  вскричал  Мурзенко,  показывая  движениями,  что  он  понял
Владимира.  -  Бездельника!  Собака швед!  понимай моя...  Добре,  добре!  -
прибавил он,  обняв Владимира и утерев кулаком слезу,  навернувшуюся на щель
одного глаза.  -  Моя твоя не забудет.  По твоя милости моя пулковник. Авось
моя твоя добре сделает.
     С  последним словом кликнул он своих татар,  сел на коня и,  как вихрь,
взвился по дороге к Мариенбургу.
     Проводив на мызу господина Блументроста Владимира, с которым судьба так
жестоко поступила в  минуты его величайших надежд,  мы  возвратимся к  мосту
мариенбургскому. Внезапное похищение его несколько расстроило церемониальное
шествие,  предводимое Гликом.  Последний едва не  перемешал в  голове частей
речи,  составленной по  масштабу порядочной хрии{397},  от которой отступить
считал он уголовным преступлением.
     Князь  Вадбольский,  управившись с  Владимиром,  поспешил к  пастору и,
узнав,  что он говорит по-русски, обласкал его; на принесенные же им жалобы,
что так неожиданно и  против условий схвачен человек,  ему близкий,  дан ему
утешительный ответ,  что это сделано по воле фельдмаршала,  именно для блага
человека,  в  котором он  принимает такое  живое  участие;  и  потому пастор
убежден молчать об этом происшествии, как о важной тайне.
     Глик  с   своими  прихожанами  и  обезоруженными  шведскими  офицерами,
вышедшими из замка с частью гарнизона,  отведен был в стан русский.  Там,  в
богатой ставке,  которую мы  уже  прежде  описали,  ожидал  их  фельдмаршал,
окруженный многочисленным штатом. Почетные жители Мариенбурга были введены в
нее,  и взоры воинов русских обратились на прекрасную воспитанницу. Несмотря
на  присутствие  главного  начальника,  многие  единодушно  вскричали:  "Вот
пригожая девушка!" - "Das ist ein schones Mad