же из  детей боярских и  довел их  до  строгого себе повиновения -  иных из
любви к себе,  других из страха к своей силе, за которую прозвали меня Ильею
Муромцем.  В  кулачном бою  я  смело шел  один на  трех,  равных мне летами;
побороть сильнейшего из  своих товарищей было  для  меня  лучшим торжеством.
Могущество других не изумляло,  не пугало меня, но возбуждало во мне досаду;
над кем сила моя не брала, тому старался я искусно подставить ногу и свалить
его.  Не только большие, сильные люди, даже высокие домы были мне неприятны;
если б я имел волю, то сломал бы их или поселился бы в самом большом.
     На новоселье моем стала посещать меня тайком,  с позволения,  однако ж,
моего благодетеля,  женщина средних лет, пригожая и предобрая. Князь Василий
Васильевич называл  ее  моею  близкою  родственницей,  моею  кормилицей;  но
заказывал мне говорить кому-либо об  ее  посещениях.  "Где ж  моя мать,  мой
отец?"  -  спрашивал я князя.  "Они давно померли",  -  отвечал он.  "Как их
звали?" -  "Кропотовыми.  Только не говори об этом никому,  потому что я сам
могу в этом обманываться. Ты еще в пеленках подкинут к моему дому; а узнал я
о  твоем роде недавно,  тайным случаем,  может статься,  еще  несправедливо.
Покуда  не  в  состоянии  буду  обнаружить  достоверно  твое  происхождение,
называйся Владимир Сирота.  Под этим условием боярыня Милославская,  которую
ты  столько  полюбил,  содержит  тебя,  воспитывает  и  хочет  сделать  тебя
счастливым, определив со временем ко двору царскому".
     Я выполнил точно волю своего благодетеля, потому что хранить тайну умел
с  детских лет.  Ах!  почему не  мог я  назвать тогда своею матерью пригожую
женщину,  посещавшую меня тайком,  в  которой узнал я со временем Кропотову,
жену Семена Ивановича? Она кормила меня своею грудью, любила меня, как сына,
и,  может статься,  была настоящая моя...  Нет, не хочу обманывать себя этою
приятною мечтою. Скольких бедствий избавился бы я тогда!
     При всяком посещении своем Кропотова целовала меня с  нежностию матери,
всегда приносила мне дорогие подарки и всегда расставалась со мною,  обливая
меня горячими слезами.  Слезы эти,  не  знаю почему,  надрывали мне  сердце,
впрочем  не  слишком склонное к  нежным  ощущениям;  после  нее  мне  всегда
становилось грустно,  хотя и не надолго. Боярыню Милославскую, или, что одно
и то же,  царевну Софию Алексеевну,  которую только видел раз, любил я более
ее; но о Кропотовой более жалел: она казалась мне такою несчастною!
     Однажды подарила она  мне гусли,  на  которых приклеена была картинка с
изображением Ильи Муромца.  Как дорожил я этим даром,  можно судить по тому,
что  я  не  покидал его в  самые черные дни своего изгнанничества,  во  всех
странствиях своих. Все, что ни имел я лучшего, готов был отдать товарищу; но
с гуслями ни за что не согласился бы расстаться.
     Кто  не  помнит  кончины царя  Федора  Алексеевича?  И  старый и  малый
оплакивали доброго государя,  которого любили одни  по  опытам на  себе  его
благих дел,  а другие,  мало жившие на свете,  по сочувствию народному.  Еще
врезан у всех в памяти и первый бунт стрелецкий,  взволновавший вопрос: кому
из двух детей-наследников сидеть на престоле?{441} - вопрос, решенный только
великим  духом  Петра  Алексеевича,   когда  он  угадал,   что  ему  надобно
царствовать. Я не знал тогда причин возмущения; но радовался, слыша о гибели
Нарышкиных и торжестве прекрасной и умной царевны из рода Милославских.  Моя
софьинская знакомка была также из этого рода. "Любо ли?" - кричали стрельцы,
возвращаясь  с  кровавого  пира,   на  котором  торжествовали  победу  своей
владычицы.  "Любо!"  -  отвечал я с восторгом,  стоя у ворот нашего дома,  и
стрельцы,  радостно предрекая мне великую будущность, брали меня на руки и с
криками поднимали на воздух.  В день венчания на царство двух братьев Андрей
Денисов повел меня в  Кремль.  Стоявший у  входа сотник проводил нас к самым
дверям Успенского собора.  Здесь мы, в ожидании торжества, как бы приросли к
своим местам.  Вдоль дороги,  по  которой надо  было идти царям,  тянулись с
обеих сторон,  будто по  шнуру,  ряды  стрельцов с  их  блестящими секирами.
Двинулось торжественное шествие.  Протопоп кропил путь святою водой;  золото
парчовых одежд  начало  переливаться;  загорели,  как  жар,  богатые царские
шапки,  и  вот  пред нами цари:  один* -  шестнадцатилетний отрок,  бледный,
тщедушный,  с  безжизненным  взором,  сгорбившийся,  едва  смея  дышать  под
тяжестью своей одежды и еще более своего сана; другой** - десятилетнее дитя,
живой, цветущий здоровьем, с величавою осанкою, с глазами, полными огня, ума
и  нетерпения,  взирающий на  народ,  как будто хотел сказать:  мой народ!..
Казалось,  одного гнали  за  державою,  ему  насильно вручаемою,  -  другой,
рожденный повелевать,  шел  схватить бразды правления,  у  него  отнимаемые.
Признаюсь,  я, бедный, ничтожный сирота, воспитываемый благодеяниями князя и
боярыни,  осмелился завидовать державному дитяти!..  За царями шла... кто ж?
Моя тайная благодетельница,  боярыня Милославская!..  Но здесь я  узнал свою
ошибку.  "Вот царевна София Алексеевна!"  -  сказал воспитатель мой,  дернув
меня за одежду, и возглас удивления и радости, готовый вылететь из уст моих,
замер в груди.  Очами изумления,  любви, благодарности смотрел я на царевну.
Она  то  ласково кланялась стрельцам,  то  легким  наклонением головы давала
знать боярам,  чтобы ускорили шествие;  то смотрела с какою-то неприязненною
усмешкою и  будто б  с  завистью на царевича Петра;  но когда поравнялась со
мною,  удостоила меня и  воспитателя моего особенным поклоном,  так  что всю
милость этого поклона присвоил я одному себе без раздела.
     ______________
     * Иоанн.
     ** Петр.

     "Владимир!  -  сказал мне Денисов,  когда мы  с  торжества возвращались
домой.  -  Я нарочно водил тебя смотреть на венчание царей,  чтобы ты узнал,
кто  твоя  благодетельница.  Ведай,  господу  угодно  взыскать  тебя  новыми
милостями:  на днях вступишь ты в  услужение к царевне;  тебя ожидают высшие
степени,  богатство,  слава.  Не спрашивай ни меня,  ни другого кого, за что
царевна тебя любит;  может статься, обет, данный твоей матери... может быть,
другое что-либо...  этого я ничего не знаю,  - довольно, что она любит тебя,
бедного,  безродного сироту... Так угодно богу; видно, ты родился в сорочке!
вот что можно мне сказать на вопросы о твоей талантливой судьбе. Помни: твое
благополучие зависит от  твоей скромности и  верности дому Милославских.  На
вершине не забудь и своего воспитателя: немало потрудился он для тебя".
     В  восторге от милостей прекрасной царевны голова у  меня кружилась:  я
все обещал. О своем же происхождении не только не хотел, я боялся даже знать
более того,  что слышал от самого князя. Действительно, через несколько дней
князь Василий Васильевич повез меня в Коломенское, куда отправились царевичи
тешиться  соколиной  охотой,  а  царевны  наслаждаться прогулками по  садам,
исстари славившимся.  Я был предупрежден,  чтобы мне, при виде царевны Софии
Алексеевны, показывать, будто вовсе не знаю ее. С нами повезли мои маленькие
гусли,  на  которых  я  уже  довольно искусно  играл.  Когда  мы  вступили в
коломенский дворец  и  пока  докладывал о  нас  стольник  царицына чина,  мы
слышали из  одного  терема  приятное пенье  женских голосов.  Вскоре  голоса
умолкли,  и я позван был один в этот самый терем. Несмотря на мое удальство,
сердце у меня затрепетало.  Стольник нес впереди меня гусли мои,  потом сдал
их  и  меня царевниной постельнице Федоре Семеновой,  по  прозванию Казачке,
которая,  приласкав и ободрив меня по-своему,  отвела во внутренние покои. В
одном из них,  отличавшемся от других величиною и убранством, сидела царевна
София  Алексеевна,  окруженная сестрами  своими,  молодою,  пригожею царицей
Марфою Матвеевной,  узнавшею столь рано печаль вдовства*, и многими знатными
девицами,  приехавшими делить с подругами своими радости сельской, свободной
жизни. Как теперь вижу, София Алексеевна сидела на стуле с высокою узорочною
спинкой,  немецкого мастерства,  и  держала в  руке  тросточку,  расписанную
золотом, у которой рукоятка была из красного сердолика, украшенного дорогими
каменьями.  Прочие собеседницы все сидели на скамьях и  занимались плетением
кружева для полотенцев. Я отличил тотчас свою благодетельницу, как различают
первую  звезду  вечернюю  от  прочих  звезд.   И  здесь,   посреди  красавиц
московских, она была всех их прекраснее, хотя ей было уже двадцать пять лет.
Я  помолился сначала святым иконам,  сделал потом ей низкий поклон и наконец
раскланялся на все стороны. София Алексеевна подозвала меня к себе, дала мне
поцеловать свою  ручку  и  сама  поцеловала меня  в  лоб;  все  осыпали меня
ласками,   называя  пригожим  мальчиком.   Но   всех   более,   после   моей
благодетельницы, ласкала тогда и впоследствии всегда оказывала мне искреннюю
привязанность царица  Марфа  Матвеевна.  Память  об  ее  милостях расцвечала
черные дни моей жизни;  неоцененное благодеяние,  ею мне однажды оказанное и
которого не смею объяснить, усладит мой смертный час!..
     ______________
     * Дочь Матвея Васильевича Апраксина,  сочетавшаяся пятнадцатого февраля
1682 года с царем Федором Алексеевичем,  по прозванию Чахлым,  и овдовевшая,
двадцати лет, двадцать седьмого апреля того ж года.

     На вопросы,  деланные мне с  разных сторон,  отвечал я смело,  стараясь
всем  угодить.  Меня просили сыграть что-нибудь на  гуслях.  Раскрыли их,  и
собеседницы,  с  позволения Софии  Алексеевны,  присыпали смотреть картинку,
изображающую богатыря Илью Муромца, едущего на ретивом коне сражаться против
Соловья-разбойника, усевшегося на семи дубах. Это была одна из первых картин
русского изделья. Многие смеялись от всего сердца, особенно девица Праскевия
Федоровна Салтыкова*,  живая, веселая, говорившая, что она на святках видела
в  зеркале жениха своего,  будто похожего на  урода,  сидящего на  деревьях.
Хорошенькая,  но не привлекательная ни лицом, ни разговорами, девица Евдокея
Федоровна Лопухина**,  взглянув  из-за  других  на  картинку,  плюнула  и  с
неудовольствием отворотилась, сказав, что грех смотреть на такое дьявольское
искушение.  Я  играл на  гуслях то  заунывные,  то  веселые песни и  видел с
торжеством, как все довольны были моею игрою.
     ______________
     *   Девятого  января  1684   года  выдана  замуж  за   царевича  Иоанна
Алексеевича.
     ** Впоследствии нелюбимая супруга Петра I.

     Когда София Алексеевна объявила желание свое взять меня к себе в пажи и
когда,  на вопросы боярынь,  объяснила им,  что такое паж, все упрашивали ее
исполнить это  поскорее и  не  оставить своею милостью пригожего,  разумного
сироту (так угодно было им называть меня).  С  этого часа судьба моя решена:
князю Василью Васильевичу объявлено о воле царевны -  и через несколько дней
я  со своими гуслями и  мечтами честолюбия водворился в царских палатах.  Не
стану распространяться о  милостях ко мне царевны Софии:  кому из московских
жителей они не известны? Скажу только, что они росли вместе с возвышением ее
власти.  Я  сделался  баловнем  ее  и  всех  придворных женщин.  От  природы
тщеславный,  непокорный,  я  возмечтал о  себе столько,  что стал ни  во что
считать  царицу  Наталью  Кирилловну,   а  с  сыном  ее,  бывшим  мне  почти
ровесником,  искал всегда причин к  неудовольствию.  Дитя  рано обнаружило в
себе  царя;  во  всех  случаях Петр  Алексеевич давал  мне  чувствовать свое
превосходство, в самих играх напоминал мне долг подданного. Это бесило меня.
     После   второго  стрелецкого  бунта  Наталья  Кирилловна,   видя,   что
честолюбивая падчерица каждый год  очищает себе  новую  ступень к  престолу,
искала со своими советниками предлога открыть ей войну за права,  похищаемые
у Петра, который еще только учился защищать их. Безделица бывает обыкновенно
придиркою к ссоре людей сильных и знатных, как для начинания боя, где должны
стена  на  стену  сразиться славные  бойцы  целого  города,  высылают всегда
мальчиков.  Так сделали и  в  том случае,  о  котором говорю.  "Именем пажа,
данным подкидышу, - говорила Наталья Кирилловна, - хочет новая царица начать
новый двор;  это явное оскорбление русских обычаев и законности. Скоро у ней
появятся неслыханные должности,  замещаемые ее приверженцами,  и нам с сыном
между ними и места не будет".  София Алексеевна,  всегда умная и на этот раз
осторожная,  притворилась слишком слабою или в самом деле не чувствовала еще
в  себе  довольно силы  явно  идти  навстречу сделанному ей  обвинению:  она
старалась отыграться от него переименованием меня в Новика - звание, которое
дети  боярские  переставали  уже  носить,  вступая  в  службу.  Впоследствии
честолюбие  Софии   Алексеевны  утвердило  за   мною   придачу   Последнего,
доставившую мне слишком пагубную известность.
     С  1683  года запрещено было посещать меня пригожей женщине,  известной
мне под именем Кропотовой. Князь Василий Васильевич, оберегатель царственной
большой печати и государственных посольских дел,  ближний боярин и наместник
новгородский,  неся на  себе все  бремя правления государством,  был столько
занят,  что  не  мог  посвятить мне много времени,  и  потому вся моя любовь
сосредоточивалась в  царевне Софии Алексеевне,  которая,  со  своей стороны,
старалась платить мне милостями,  какие можно только любимцу оказывать.  Ах!
зачем так поздно узнал я,  безрассудный,  что чувства ее  ко  мне,  вместе с
потворным воспитанием Денисова, готовили из меня орудие их страстей?
     Мне минуло шестнадцать лет.  Предмет зависти боярских детей, окруженный
довольством и  негою,  утешая  царевну и  придворных ее  игрою  на  гуслях и
пением,  нередко,  среди  детских  игр,  похищая пыл  первой  страсти с  уст
прекрасных  женщин,  которые  обращались  тем  свободнее  со  мною,  что  не
опасались ни  лет моих,  ни  ревнивого надзора родственников,  не  дерзавших
следовать за  ними  ко  двору  властолюбивой правительницы;  вознагражденный
тайною любви одной прекрасной,  умной,  чувствительной женщины,  которой имя
знает и будет знать только один бог,  -  на таком пиру жизни я не мог желать
ничего,  кроме продолжения его.  Но беспокойная душа моя просила бед, и беды
не заставили меня долго ждать.
     Мы  проводили лето в  Коломенском.  Петр Алексеевич со своими потешными
осаждал крепостцу,  построенную им  из  земли на высоком берегу Москвы-реки,
при  загибе ее.  Однажды,  восхищенный успехами своего войска,  он  пришел к
царевне Софии,  рассказывал о подвигах своих,  шутил над женским правлением;
говорил, что для рук, привыкших владеть иглою и веретеном, тяжела держава, с
которою надо соединять и меч;  грозился некогда своими новобранными наказать
врагов отечества и наконец, увидев меня, приглашал вступить к себе в службу.
Каждое слово его было ударом ножа в  грудь Софии Алексеевны;  я  видел,  как
глаза ее разгорались, как грудь ее волновалась от досады. С быстротою молнии
кровь и у меня начала перебегать по всему телу. С нами в комнате была царица
Марфа  Матвеевна.  "Полно  быть  девичьим прихвостником!  -  продолжал Петр,
положив руку на мое плечо.  -  Ты здесь Последний Новик;  у меня можешь быть
первым потешником".  -  "Пускай потешают тебя  немцы,  -  отвечал я  угрюмо,
сбросив с плеча своего руку Петра.  -  Я русский,  лучше хочу быть последним
слугою у законной царевны, чем первым боярином у хищника русского престола".
Царь-отрок вспыхнул,  и  сильная оплеуха раздалась по  моей щеке.  Не  помня
себя,  я замахнулся было...  но почувствовал, что меня держали за руки и что
нежные руки женские обхватили стан мой,  силясь увлечь меня далее от  Петра,
все еще стоявшего на одном месте с видом гордым и грозным.  София Алексеевна
приказывала мне удалиться немедленно.  Марфа Матвеевна,  не выпуская меня из
своих объятий,  со  слезами на  глазах умоляла не  губить себя.  На  крик их
прибежали комнатные люди,  и  меня вывели из  терема,  но  не прежде,  как я
послал   в   сердце  своего  обидчика  роковую  клятву  отметить  ему.   Это
происшествие имело последствием изгнание меня в Софьино, где я опять глаз на
глаз с моим развратителем Денисовым.  На этот раз я предался ему совершенно:
я упивался его беседами. В них, кроме ненависти к Петру, я ничего не слыхал;
я дал олицетворенному сатане кровавую запись на свою душу.
     Были  кончены  походы  крымские{447},  затеянные  (так  объяснилось мне
после) царевною Софиею, чтобы ознаменовать свое правление военными подвигами
и отвесть благородного князя Василия Васильевича от присмотра за ее умыслами
на жизнь Петра.  Известны последствия этой войны:  бесполезная трата людей и
денег, слезы тысячей, бесчестье войска, небывалые награждения военачальников
и  неудовольствия  сильных  единомышленников  младшего  царя.   Одни  победы
нынешние могли  прикрыть своим  блеском постыдные имена  Перекопа,  Черной и
Зеленой долин.  В оба эти похода я был при князе Василии; возвратясь из них,
жил опять в Софьине. У всех современников моих еще на памяти государственные
перевороты,  следовавшие один за другим в последние годы правления Софии так
быстро,  что не позволяли ей установить свои коварные замыслы, а Петру более
и   более  расширяли  круг  его   державных  действии.   С   досадою  видела
правительница,  что  все  ее  начинания обгоняли сила  душевная юного царя и
возраставшая к  нему  любовь народная или,  лучше сказать,  воля провидения.
Униженная всенародно в  церковном ходе  восьмого  июня  1689  года,  царевна
поспешила решительно грянуть в  своего брата и  соперника третьим стрелецким
бунтом{447},  где  в  залог успеха была  положена ее  собственная голова.  Я
ничего не знал о ее новых кознях.  Восемнадцатого августа,  с рассветом дня,
получаю  от  нее  записку,  в  которой приказывали мне  немедленно явиться в
Москву.  "Жизнь моя в опасности",  -  прибавляла она между прочим.  Не думаю
долго;  нож за пояс,  слово Денисову о причине моего отъезда, от него слово,
что час мести настал, и совет, как действовать, чтобы уничтожить врага Софии
и моего;  беру лошадь,  скачу без памяти.  В теснине Волчьих ворот*, поперек
дороги,  лежит сосна, взъерошившая свои мохнатые сучья и образовавшая из них
густой частокол.  Ищу в  лесу места,  где бы мне перебраться на дорогу,  как
вдруг из-за кустов прямо на меня несколько молодцов с  дубинами и  топорами;
одни повисли на устцах моей лошади, другие меня обезоружили. Но как внезапно
напали они  на  меня,  так  же  скоро от  меня отступили.  "Последний Новик!
Последний Новик!  -  закричало несколько голосов. - Ступай своей дорогой! Мы
хлеб-соль царевны Софии Алексеевны помним;  знаем, что она тебя жалует, и не
хотим ни твоего добра,  ни головы твоей.  Поспешай: нам и вам в Москве худо;
немцы берут верх;  царевне несдобровать!" Не слышу ничего более; скачу опять
без ума;  во  всю дорогу видения разгоряченного воображения меня преследуют.
Вижу,  народ зыблется в Кремле;  слышу,  кричат:  "Подавайте царевну!.." Вот
палач,  намотав ее  длинные волосы на свою поганую руку,  волочит царевну по
ступеням  Красного крыльца,  чертит  ею  по  праху  широкий  след...  готова
плаха...  топор занесен...  брызжет кровь...  голова ее  выставлена на позор
черни... кричат: "Любо! любо!.." Кровь стынет в жилах моих, сердце замирает,
в ушах раздается знакомый голос:  "Отмети, отмети за меня!.." Смотрю вперед:
вижу сияющую главу Ивана Великого и,  прилепясь к ней, сыплю удары на бедное
животное,  которое мчит меня,  как ветер.  Вот я  и  в городе!  Концы Москвы
пусты;  Москва вся на  площадях и  в  Кремле.  Видения мои сбываются:  народ
волнуется,  шумит,  толкует  об  открытии заговора,  о  бегстве  царя  Петра
Алексеевича с матерью и молодою супругою в Троицкий монастырь;  войско,  под
предводительством Лефорта{448} и Гордона, собирается в поход; сзывают верных
Петру