лые, что никто не помнит заслуг. Век живи, век учись!


                               Глава седьмая

        "НАКАНУНЕ ПРАЗДНИКА"

                                                Минута сладкого свиданья,
                                                И для меня блеснула ты!{230}

                                                                      Пушкин

     Еще  накануне дня  рождения богатой наследницы все  было в  движении на
мызе  гельметской.   Суетились,   бегали,  толкали  друг  друга,  требовали,
отпускали и  старались еще  заранее праздновать день этот искусными урывками
того,  сего из  достояния помещицы -  не  хозяйки,  чтобы сделать себе елико
возможный запасец  на  будущее время.  Начиная с  амтмана фон  Шнурбауха,  в
некоторых  случаях   необыкновенно  награжденного  даром   предвидения,   до
поваренка,  замыкавшего фалангу дворового штата,  у  всех,  более или менее,
было рыльце в пушку. Разумеется, что, чем важнее считалось должностное лицо,
чем  круг  надзора  его  был  обширнее,  тем  шире  был  карман,  в  котором
сосредоточивались  подати   за   пропуск   разных   грехов   против   осьмой
заповеди{230}.   Амтман,   с  важною  частицею  фон,  под  видом  сбереженья
господского  интереса,  откладывал  в  свою  экономию  разные  плоды  тонкой
математической промышленности; ключница прятала недовески и привески; повара
передавали  женам  излишки,   а  поваренки,  облизывая  преисправно  сладкие
остатки,  отделяли от души лучшие кусочки пригожей дворовой девчонке.  Самые
моськи супруги фон Шнурбауха слаще поели в этот день, нежели в обыкновенные,
хотя она в простые дни кормила их из собственных рук, иногда из одного с нею
блюда,  едва ли  не  лучше своей высокой половины.  Между тем  с  верхней до
низшей ступени баронессина двора читали друг  другу строжайшие наставления о
честности и,  в  пример  ужасных  злоупотреблений,  которых  избегать  надо,
выставляли (уж конечно,  не себя!  кто себе лиходей?) соседние мызы; кричали
много,  грозили  наказаниями (тогда,  когда  забывалось  правило  дележа)  и
преисправно обеспечивали себя на будущее время. Что делать? так водится не в
одних баронских домах.  В кухнях и приспешенных варились, жарились и пеклись
всякого рода огромные припасы,  как  будто готовились угощать целый полк,  и
приятный запах от яств доносился до окна бедного селянина, доедавшего ломоть
хлеба  пополам  с  мякиной.  Правда,  и  крестьянам  баронессиным готовились
угощенья и  веселости:  жарились для них целые быки,  катились на господский
двор  бочки  с  вином,  шились  наряды для  новобрачной четы  и  сыгрывались
гудочники и волыночники.  Чухонцы,  послышав об этих приготовлениях, заранее
разевали рот от удивления и  с  нетерпением поджидали у  своего окна,  когда
староста или кубиас*.
     ______________
     *  Старшина в  деревне  у  латышей  называется по-нашему  старостою,  у
чухонцев (или эстов) - кубиасом.

                Той палкой в замок их погонит веселиться,

которая столько раз и так немилосердо гоняла их на барщину  и  напоминала  о
податях.   Таков  грубый  сын  природы!  Сытное  угощение,  шумный  праздник
заставляют его  забыть все  бремя  его  состояния и  то,  что  веселости эти
делаются на его счет.  Надо прибавить:  таковы иногда бывали и помещики, что
решались  скорее  истратить тысячи  на  сельский праздник,  нежели  простить
несколько десятков  рублей  оброчной  недоимки  или  рабочих  дней  немощным
крестьянам!
     Со времен Христины,  королевы шведской,  собрания в духе патриархальной
простоты,  называемые Wirthschaft,  давали место в богатых лифляндских домах
более утонченным веселостям.  Студенты дерптские играли комедии,  в  которых
роли женщин они сами же выполняли;  балы, маскерады и разные затейливые игры
стали также в большом употреблении.  Греция и Рим кружили тогда всем головы,
и   потому  члены  Олимпа  осадили  всякого  рода  зрелища.   Соображаясь  с
нововведениями,  тщеславная баронесса назначила дню  рождения  своей  дочери
быть цепью необыкновенных удовольствий. Для расположения этого праздника, по
рекомендации Глика, выписан был уж с неделю из Мариенбурга тамошний школьный
мастер  Дихтерлихт,   которому,   говорил  пастор,  не  найти  подобного  от
Эвста{231}  до  Бельта  генияльною  изобретательностью  угождать  Грациям  и
Минерве.   Адам  Бир  взялся  выучить  двух  благородных  девушек,   соседок
гельметских (избранных не по уму и  образованию,  а по хорошеньким личикам),
ролям Флоры и Помоны{231},  которые должны были приветствовать новорожденную
приличными стихами,  сочиненными мариенбургским стихотворцем.  Между тем сам
Дихтерлихт занялся  стряпаньем похвального слова,  которое хотел  поднесть в
тетради с  золотою обложкою и узорами Луизе Зегевольд.  Так как нам достался
русский перевод этого великого творения,  Гликом сделанный, то мы предлагаем
здесь образчик из него, на выдержку взятый*.
     ______________
     * Действительно,  я имею подобный перевод.  В списке с него не убавил и
не прибавил я иоты.

     "Я б желал,  -  говорил панегирист,  описывая наружность Луизы,  -  я б
желал  здесь  персону  сея  прекрасныя  дщери  знаменитого  баронского  дома
несколько начертить, коли б черные чернила способного цвета были ея небесную
красоту  представить:   будешь  ты,   читатель,  доволен,  коли  своему  уму
представишь одно  такое лицо и  тело,  которых точнейшее изображение имеется
без порока,  белый цвет в  самом высочестве,  приятность же преизящную всего
света.  Предложи себе  токмо одну удивления достойную живность,  приятную во
всех  компаниях,   рассудную  умеренность,  похвальную  завсегда  во  всяких
уступках и делах,  и учтивое приятельство, которое зело потребно к покорению
сердец. И егда ты в уме своем все помянутыя преизящныя свойства совокупишь и
сочинишь им экстракт,  то,  конечно,  можешь себе сказать:  такова виду была
сущая баронская дщерь, и проч.".
     Праздник был расположен на отделения, расписанные в порядке по нумерам;
нарушитель этого порядка подвергался строжайшей ответственности.
     В  то  самое  время,  когда  приготовления  к  этому  тезоименитому дню
превратили Гельмет в  настоящее вавилонское столпотворение,  -  вскоре после
полудня,  приближались  к  замку  по  гуммельсгофской дороге  две  латышские
двухколесные тележки.  Прыть лошадок возбуждалась то и  дело плетью верховых
проводников,  не жалевших ни головы и боков их,  ни своей руки.  Близ ограды
остановились тележки,  из  коих вышли трое чужеземцев.  Двое из  них  были в
длинных русских кафтанах,  подпоясаны кушаками, на которых висели лестовки*,
и,  несмотря на  жаркое время  года,  накрыты небольшими круглыми шапками**.
Один был в котах, другой бос и имел за плечами котомку и два четвероугольных
войлочных лоскута***.  Третий походил на  русского монаха;  он  окутан был в
длинную черную рясу и  накрыт каптырем{232},  спускавшимся с головы по самый
кушак,  а поверх каптыря - круглой шапочкой с красной оторочкой. Тот из них,
который нес за плечами котомку,  переговоря с товарищами,  отошел немного от
замка и присел под большим вязом на камне.  Двое же продолжали поспешно путь
свой  прямо  в  ворота,   на  двор  и  на  террасу,   не  осматриваясь,   не
останавливаясь и не спрашивая никого ни о чем.  Служители с уважением давали
им  дорогу,  почтительно кланялись,  не  будучи сами удостоены поклоном,  и,
между тем,  не смели их предупредить, чтобы доложить о них. Так было заранее
приказано,  в  случае прихода этих  чужеземных гостей.  Старший из  них  шел
впереди. Несмотря на простоту его одежды, небольшой рост, сгорбленный летами
стан  и  маленькое худощавое лицо,  наружность его  вселяла некоторый страх:
резкие черты его лица были суровы;  ум, проницательность и коварство, исходя
из маленьких его глаз, осененных густыми седыми бровями, впивались когтями в
душу того,  на  кого только устремлялись;  казалось,  он  беспрерывно что-то
жевал,  отчего седая и  редкая борода его  ходила то  и  дело  из  стороны в
сторону; в движениях его не прокрадывалось даже игры смирения, но все было в
них явный приказ, требование или урок. Следовавший за ним чернец был средних
лет,  среднего роста и  сухощав;  из-под  каптыря выпадали темные волосы,  в
которых сквозил красный цвет;  на лице его пост и умиление разыгрывали очень
искусно чужую роль;  бегающими туда и сюда глазами он успевал исподлобья все
выглядеть кругом себя; даже по двору шел он на цыпочках.
     ______________
     * Раскольничьи четки.
     ** В  правилах раскольников сказано:  "Растящих власы и носящих малахаи
(начетверо разрезанные шапки) и шляпы запрещать и в моление не пущать".
     ***  Подручники -  род  подушек,  которые кладут  раскольники во  время
земных поклонов на пол, под руки.

     - Что за Содом! - вскричал старик с коварной усмешкой.
     - Воистину земля  бесова пленения,  отце  Андрей!  -  отвечал смиренным
голосом чернец,  положив сухощавую руку на грудь.  - Ведаю, сколь прискорбно
сердцу твоему взирать на сие растоценное стадо!  но потрудись, ради спасения
православных цад твоих, да помолятся о тебе в царстве небесном.
     Путники вошли в  переднюю,  а  из  нее в  зал,  не скидая шапок.  Здесь
старик, сурово осмотревшись кругом, присел на первых попавшихся ему креслах,
бросил взгляд на фамильные портреты,  висевшие по стенам,  плюнул, прошептал
молитву и  потом  с  сердцем постучал своим  костылем по  столу,  подле него
стоявшему; но видя, что тот, к кому относилось это повелительное извещение о
его  прибытии,  не  являлся,  толкнул  жезлом  своим  чернеца,  стоявшего  в
задумчивости у  порога,  и  указал ему  на  внутренность дома.  Чернец будто
вздрогнул,  поклонился и пошел,  куда ему указано было, тихо, осторожно, как
будто ступал по овсяным зернышкам,  легонько притворяя за собою дверь. Через
комнату встретил его Никласзон, приметно смущенный.
     - Зачем вы к нам?  - торопливо спросил этот, отворив и прихлопнув опять
следующую дверь, чтобы показать, будто монах в нее прошел.
     - О вей, о вей! - отвечал шепотом монах, качая головой и озираясь: - Не
знаю, как и помоць*.
     ______________
     * Хотя монах говорил с Никласзоном по-немецки, но я старался в переводе
Авраамовой речи  удержать его  выговор русского языка.  -  Авраам также лицо
историческое{234}.

     - Пустяки!   для  брата  Авраама  нет  ничего  невозможного,  -  сказал
секретарь баронессы,  втирая ему осторожно в руку до десятка червонных. - Мы
с тобой одного великого племени; обманывать, а не обманутыми быть должны; ты
создан не служить этой собаке,  которая того и  гляди,  что издохнет:  можно
тебе  самому скоро быть главою раскола в  России и  учителем нашей веры.  Мы
делали уже дела не маленькие, были награждены; не изменим теперь друг другу,
и нас не забудут.
     Пока  Никласзон читал это  красноречивое убеждение,  монах одним жадным
взглядом успел  пересчитать золото и  спешил с  удовольствием уложить его  в
лестовку, в которой сзади искусно сделана была сумка.
     - Мне этого и хоцется,  добрый Никласзон, - отвечал шепотом монах, - но
теперь не  время об этом рассуждать.  Скажу тебе только,  сто мы присли сюда
поведать баронессе,  сто русские выели из своего лагеря, разбили зе в пух, в
пух  форпост близко Розенгофа и  ныне в  ноци или,  конецно,  заутра будут в
Сагнице или в Валках.  Хось и трудно обмануть старого плута,  но бог Якова и
Авраама тебе поруцатся,  сто  я  цестный еврей,  заставлю этого пса  брешить
по-моему,  как мне хоцется. Теперь поди скорей и скази своей принцессе, стоб
она позаловала к нам.
     Никласзон подошел на цыпочках к двери,  вышел через нее и прихлопнул ее
слегка за собой;  между тем Авраам кашлянул и  пошел обратным путем к своему
начальнику.
     - Преподобный отце Андрей!  -  сказал монах,  представ пред него, низко
поклонившись и став опять униженно у порога. - Боярыня сейцас будет.
     - Сейцас, сейцас! - вскричал старик, в шутку передразнивая вошедшего. -
Долго ли тебе, Авраам, говорить по-жидовски?
     - Виноват пред тобою,  отче преподобный! - промолвил, вздрогнув, монах,
опять низко кланяясь.  -  Положил бы  триста поклонов до земли,  лишь бы мне
исправиться.
     - Поклоны пускай остаются в  ските да  в  согласиях,  Авраам:  ты  меня
разумеешь... Все будет шито да крыто, лишь бы служили нам верою и правдою, -
сказал старик,  смотря на своего послушника испытующим взором,  которого всю
силу   умел   последний  неколебимо  выдержать  и   отразить  правдоподобием
совершенной невинности и  преданности.  В этом случае еврей обманул русского
раскольника,  и  притом начальника и учителя их (старик был Андрей Денисов).
Надо ли  удивляться?  Родонаследственная хитрость текла в  крови Авраама;  к
тому  же  он  искусился в  лицемерии,  пожив несколько лет  монахом в  одном
католическом венгерском монастыре, который успел обокрасть, и наконец пришел
доканчивать  курс   лукавства  сатанинского  в   звании  чернеца  поморского
Выгорецкого скита  и  переводчика при  Андрее  Денисове.  Лета  изменяли уже
несколько последнему, между тем как Авраам скинул с себя еще немного змеиных
кож{235} и, следственно, был в полном развитии адских сил.
     - Да  что  запропастилась эта сучья дочь?  -  успел промолвить только с
нетерпением Андрей Денисов, как распахнулась дверь и вошла баронесса. Убавив
своей спеси,  она учтиво поклонилась ему;  а он,  не привстав даже с кресел,
едва кивнул ей, указал своим костылем кресла через стол, у которого сидел, и
махнул чернецу рукою,  чтобы он подошел ближе. Кто посмотрел бы на них в это
время,  не  зная предыдущих обстоятельств,  мог бы  подумать,  что худенький
суровый старичок хозяин у  себя дома,  обязывающий,  и  что  она  пришелица,
одолженная и ожидающая милостей.
     - Вот в чем дело, боярыня! - говорил ересиарх повелительно, отрывисто и
упирая голос на некоторых словах.  -  Ты затеваешь здесь бесовские пляски, а
того не знаешь,  что послезавтра, может статься, тебе негде будет приклонить
головушку,  что  послезавтра  рада-радешенька  будешь  отвесть  душу  ломтем
черствого хлеба.  (Старик икнул  тут,  пустил густую струю  воздуха прямо на
высокомерную обладательницу Гельмета, перекрестил три раза рот, промолвил: -
Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его, - и продолжал свою беседу.)
Кабы послушалась меня прежде, да отрезала моим православным под своею клетью
добрый  кусок  земли,  так  бы  они  оградили  тебя  от  сетей  диавольских.
Авось-либо и теперь еще время исправить погаженное! За твою хлеб-соль я хочу
тебе помочь.  Только слышь,  боярыня,  исполняй разом, не мешкая, что я тебе
прикажу. Во-первых, все затеи бесовские к нему и отошли назад!
     Здесь  старик  постучал костылем так  крепко по  столу,  что  баронесса
вздрогнула;  потом кивнул монаху,  чтобы он перевел это вступление.  Авраам,
сгорбившись,  смиренно выступил на  сцену:  приказ ересиарха был выполнен им
искусною речью  и  ловкою  мимикой  (последняя нужна  была  для  убеждения в
верности перевода);  только, когда надо было перевесть слово: "послезавтра",
он  показал на  солнышко,  начертил посохом круг,  выставил перст  и  согнул
вполовину другой  палец.  Из  этого  изъяснения старик  понимал полтора дня,
между тем как хитрый чернец,  не переменяясь нимало в  лице,  присовокупил к
своим гиероглифам, что исполнение сказанного должно быть через десять кругов
солнечных,  то  есть через полторы недели.  Вместо "авось-либо и  теперь еще
время" он сказал только: "еще время!"
     Баронесса отвечала,  что праздник, ею затеянный, есть долг, который она
платит своим друзьям и  ближним и которым хочет утешить больную единственную
дочь;  что,  кончив его, немедленно примется за исполнение приказаний своего
наставника и  друга.  Монах перевел,  что баронесса сейчас после их  отбытия
велит оставить приготовления к  празднеству,  хотя  ей  это  очень жалко,  и
немедленно займется исполнением даваемых ей  советов,  которые она  чтит  за
приказания.
     - Слушай же,  боярыня!  -  вскричал опять  Андрей Денисов.  -  Русские,
видно,  выведали затеи  вашего заморского болвана Шлиппенбаха:  кто-нибудь у
вас да  лукавит язычком.  За  ваше дурачество стыд так-те  и  бросился мне в
глаза. Разбирать вину теперь не время: спустя лето в лес по малину не ходят.
Русские,  говорю  тебе,  вышли  вчера  из  Новгородка и  разбили  ныне  вашу
басурманскую засаду при  Красной мызе.  А  как  я  это узнал,  поведаю тебе:
неподалеку от Черной мызы у меня свой караул, двое православных моих - стоят
ваших сотен немцев,  табачников,  -  узнали эту весточку да и давай уплетать
где ползком,  где кувырком, отняли у первого латыша коня и прилетели ко мне.
Еще ни одна птица здесь в  округе не пропела этой песенки;  и по ветру-то не
слыхать вони пороховой -  вот каковы наши!  А куда пойдут никонианцы завтра,
на  Сагны ли или на Валки,  того мои не знают.  Сейчас,  при мне же,  напиши
грамотку к  своему ротозею Шлиппенбаху,  чтобы он  очнулся,  собирал крепкую
силу,  выслал,  нимало не медля,  конных потаенными дорогами, куда придумает
лучше,  перехватил бы ими хвост у никонианцев и бодро готовился ударить им в
голову.
     Это  наставление  было  перетолковано  хитрым  и  ловким  Авраамом  так
мастерски,  что вся польза,  из него извлеченная, осталась на стороне агента
Паткулева,  которому нужно  было  выиграть несколько часов  времени.  Позван
Никласзон и  продиктовано ему,  согласно с заданною монахом темою,  письмо к
генерал-вахтмейстеру.  (Можно вперед угадать,  что  гонец  нигде не  отыскал
Шлиппенбаха;  да  это  и  не  могло огорчить баронессу,  потому что еще было
время, как сказал Денисов через монаха, а генерал обещался быть у ней завтра
на  празднике.)  Андрею Денисову дарованы новые привилегии для раскольничьих
поселений в Лифляндии;  оставалось наградить переводчика за труды. Искали по
всему дому денег,  бросались то  к  амтману,  то к  Биру,  но везде была или
мнимая,  или  настоящая  денежная  засуха;  наконец  Никласзон сжалился  над
баронессой и от имени ее вручил потихоньку Аврааму талер,  обрезанный его же
соотечественниками.  Окончив  все  дело,  ересиарх встал  с  кресел,  кивнул
баронессе и,  принятый под руку усердным монахом, сопровождаемый дипломаткою
до террасы,  опять встреченный на дворе уважением многочисленных челядинцев,
вышел из ворот Гельмета.
     У  большого  вяза  присоединился  к  ним  дожидавшийся  их  раскольник,
мужичище  высокий  и  здоровый,  вероятно охранитель Денисова от  чаянных  и
нечаянных врагов.  Составив втроем совет,  по каким следам отыскивать одного
из  важнейших своих членов,  отпадшего от поморского согласия,  они решились
ехать в обратный путь как вернейший,  по их мнению, для встречи с беглецом и
для избежания неприятного свидания с  русским войском,  особенно с  заклятым
губителем  их,   Мурзенкою.   Приехавши  в  Валки,   они  могли,  смотря  по
обстоятельствам,  или выждать там развязки неожиданного нашествия русских на
Лифляндию,  или,  в случае прихода никонианцев в избранное ими ныне убежище,
отступить к своим в Польшу.
     Мы  должны  намекнуть,  что  гонения Денисовым доселе неизвестного лица
получили новую силу  в  вести о  несчастной кончине раскольника,  подметчика
письма в нейгаузенском стане.
     Между тем  как все в  замке ходили будто угорелые,  от  желания угодить
доброй  молодой госпоже и  от  страха не  выполнить в  точности воли  старой
владычицы,  предмет этих забот,  Луиза,  мыслями и  чувствами была далеко от
всего,  что ее окружало. Она существовала в мире прошедшего, для нее столько
бедственного,  но  все еще ей драгоценного.  Густав,  назло обстоятельствам,
нередко представлялся ее уму и сердцу.  Так несчастная приходит, украдкою от
злых людей,  бросить цветок на могилу,  где лежит милый ей мертвец, которого
некому, кроме ее, помянуть и с которым жаль расстаться, как с живым. Посреди
этих  горестных мыслей блеснула одна  о  б