а белый круп лоша-
ди. Только вместо того, чтоб свалиться на  месте,  этот  проклятый  конь
поскакал еще яростнее.
   Виконт приблизился к укреплению на расстояние выстрела из  пистолета;
раздался залп и окутал его облаком огня и дыма. Когда дым рассеялся,  мы
увидели его на ногах; конь был убит.
   Арабы предложили виконту сдаться, но он отрицательно покачал  головой
и продолжал упорно идти к заграждениям. Это было смертельной  неосторож-
ностью Однако вся армия одобряла его за то, что он не избегает  опаснос-
ти, не скрывается от нее, раз несчастье завело его так далеко от  своих.
Он сделал еще несколько шагов, и два наших полка восторженно зааплодиро-
вали ему.
   В этот момент второй залп потряс стены, и виконт  до  Бражелон  снова
исчез в вихре огня и дыма, но когда на этот раз рассеялся дым, все  уви-
дели, что юноша уже не стоял на ногах. Он лежал среди вереска на  склоне
холма, так что голова его находилась ниже, чем ноги Арабы начали  выпол-
зать из своих укреплений, чтобы отрубить ему голову или унести  с  собой
тело, как это в обычае у неверных.
   Но герцог де Бофор неотрывно следил за всем  происходившим  на  наших
глазах, и это грустное зрелище исторгло из его  груди  скорбные  вздохи.
Увидев арабов, перебегавших среди мастиковых деревьев, словно белые при-
зраки, он стал кричать:
   - Гренадеры мои, пикинеры, неужели же вы позволите им захватить  тело
этого благородного воина?
   С этими словами, размахивая над головой шпагою, он  сам  поскакал  на
врага. Полки с яростным криком устремились за ним, и этот  грозный  крик
был не менее страшен, чем дикие вопли арабов Над телом г-на де Бражелона
завязался упорный бой Он был до того жарким, что сто  шестьдесят  арабов
полегли рядом с пятьюдесятью нашими.
   Лейтенант нормандского полка взвалил тело виконта на плечи  и  принес
его на наши позиции.
   Между тем успех развивался: полки увлекли за собой резервы, и  укреп-
ления противника были взяты К трем часам огонь арабов затих; бой  вруко-
пашную продолжался К пяти часам победа повсюду осталась за нами, против-
ник покинул свои позиции, и герцог велел водрузить на вершине холма  бе-
лое королевское знамя.
   Только тогда можно было по-настоящему проявить заботу о г-не де  Бра-
желоне, у которого насчитывалось восемь глубоких ран и который почти ис-
тек кровью. И все же он продолжал дышать, и  это  доставило  невыразимую
радость герцогу, пожелавшему присутствовать при первой перевязке  и  ос-
мотре раненого хирургами.
   Между ними нашлись двое, которые объявили, что виконт будет жив. Гер-
цог де Бофор заключил их в объятия и пообещал каждому по  тысяче  луидо-
ров, если им удастся спасти виконта.
   Виконт услышал эти восторженные восклицания герцога, и был  ли  он  в
отчаянии от того, что, быть может, останется жив, или уж  очень  страдал
от ран, но на лице его отразилась  досада,  которая  заставила  призаду-
маться одного из секретарей, в особенности когда он услышал то, что пос-
ледует в нашем рассказе несколько ниже.
   Третий посетивший раненого хирург был брат Сильван из  монастыря  св.
Козьмы; он был самым сведущим среди наших хирургов. Он также  исследовал
раны виконта и ничего не говорил.
   Господин де Бражелон пристально смотрел на него и  следил,  казалось,
за каждым движением, каждой мыслью этого хирурга-ученого.
   Этот последний, отвечая на вопросы, которые ему задал герцог, сказал,
что из восьми ран, по его мнению, три раны смертельны, но  раненый  нас-
только крепкого телосложения, его юность так всепобеждающа и божье мило-
сердие так неисповедимо, что, быть может, г-н де Бражелон и  поправится,
но только в том случае, если будет сохранять полнейшую неподвижность. И,
обращаясь к своим помощникам, брат Сильван строго добавил:
   - Только не трогайте его даже пальцем, иначе вы убьете его.
   Мы вышли из палатки с некоторой надеждой. Секретарю, о котором я упо-
мянул уже выше, между тем показалось, что на губах  г-на  де  Бражелона,
когда герцог сказал ему с ласкою в голосе: "О виконт, мы  спасем  тебя",
проскользнула чуть приметная горестная усмешка.
   Но вечером, решив, что больной успел уже достаточно  отдохнуть,  один
из врачебных помощников вошел в палатку виконта де Бражелона и тотчас же
с криком выскочил из нее. Встревоженные, мы сбежались на этот крик; гер-
цог был с нами. Помощник хирурга указал на тело г-на де Бражелона, расп-
ростертое на земле близ кровати, оно лежало в крови.
   По-видимому, у больного случились судороги или он метался  в  жару  и
упал. Падение и было непосредственной причиной смерти, как и предполагал
брат Сильван. Виконта подняли, он похолодел и был мертв. В  правой  руке
он держал белокурый локон, и эта рука была крепко прижата к сердцу".
   Дальше следовали подробности экспедиции и победы, одержанной над ара-
бами.
   ДаАртаньян остановился на рассказе о кончине Рауля.
   - О, несчастное дитя, - прошептал он, - бедный самоубийца!
   И, обратив взгляд к той части замка, где была  комната  графа  де  Ла
Фер, он тихо сказал себе:
   - Они сдержали данное ими друг другу  слово.  Теперь,  я  думаю,  они
счастливы, - теперь, должно быть, они уже вместе.
   И он медленно направился к цветнику.
   Весь двор был запружен опечаленными соседями, долившимися  подробнос-
тями этого двойного несчастья и обсуждавшими приготовления к похоронам.


   XLI
   ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ ПОЭМЫ

   На следующий день стали съезжаться дворяне из ближайших окрестностей,
а также дворянство провинции; ехали отовсюду, куда гонцы  успели  доста-
вить печальную весть.
   ДаАртаньян сидел запершись и ни с кем не хотел разговаривать. Две та-
ких тягостных смерти после смерти Портоса, свалившись на капитана, пода-
вили душу, не знавшую до этой поры, что такое  усталость.  Кроме  Гриме,
который вошел один-единственный раз к нему в комнату, он не  замечал  ни
лакеев, ни домочадцев. По суете в доме, по хождению взад и вперед он до-
гадался, что делались приготовления к похоронам графа. Он написал королю
просьбу о продлении отпуска.
   Гримо, как мы сказали, вошел к даАртаньяну, сел на скамейку у двери с
видом человека, погруженного в глубокие думы, потом встал и сделал  знак
даАртаньяну идти за ним. Капитан молча повиновался.  Гримо  спустился  в
комнату графа, показал капитану пальцем на пустую кровать и красноречиво
поднял глаза к небу.
   - Да, - проговорил ДаАртаньян, - да, Гримо, он с сыном, которого  так
любил.
   Гримо вышел из спальни и пошел в гостиную, в которой по обычаю,  при-
нятому в этой провинции, полагалось выставить тело покойного, прежде чем
предать его навеки земле.
   ДаАртаньян был поражен, обнаружив в этой гостиной два гроба со сняты-
ми крышками; следуя молчаливому приглашению Гримо, он подошел и увидел в
одном Атоса, все еще прекрасного даже в объятиях смерти, а  в  другом  -
Рауля с закрытыми глазами, со щеками перламутровыми, как  у  Вергилиевой
Паллады, и с улыбкой на посиневших губах.
   Капитан вздрогнул, увидев отца и сына, эти две улетевшие души, предс-
тавленные на земле двумя печальными хладными телами.
   - Рауль здесь! - прошептал капитан. - О Гримо, и  ты  мне  ничего  не
сказал?
   Гримо покачал головой и не промолвил ни слова, но,  взяв  даАртаньяна
за руку, он подвел его к гробу и, приподняв тонкий  саван,  показал  ему
черные раны, через которые улетела эта юная жизнь.
   Капитан отвернулся и, считая бесполезным задавать вопросы Гримо,  ко-
торый все равно не стал бы на них отвечать, вспомнил, что секретарь гер-
цога де Бофора писал в письме еще что-то, чего он, ДаАртаньян,  не  имел
мужества прочитать. Обратившись снова к этой реляции о сражении,  стоив-
шем жизни  Раулю,  он  нашел  следующие  слова,  которыми  заканчивалось
письмо:
   "Герцог велел набальзамировать тело виконта, как это принято  у  ара-
бов, изъявивших желание быть погребенными где-нибудь на далекой  родине.
Герцог распорядился также приготовить подставы, чтобы слуга, вырастивший
молодого виконта, мог отвезти останки его графу де Ла Фер".
   "Итак, - думал ДаАртаньян, - я, уже старый, уже ничего не  стоящий  в
жизни, пойду за твоим гробом, дорогой мальчик, и  брошу  землю  на  твой
чистый лоб, который я целовал за два месяца до этого грустного дня. Это-
го захотел бог. Этого захотел и ты сам. И я не имею права  тебя  оплаки-
вать: ты сам выбрал смерть; она показалась тебе желаннее жизни".
   Наконец пришел час, когда холодные останки отца и сына надлежало пре-
дать земле.
   Было такое скопление военных и простого народа, что вся дорога от го-
рода до места, назначенного для погребения, то есть до часовни в  откры-
том поле, была запружена всадниками и пешеходами в трауре.  Атос  избрал
последним своим обиталищем место в ограде этой часовни,  построенной  им
на границе его владений. Он велел доставить для нее камни, вывезенные  в
1550 году из средневекового замка  в  Берри,  где  протекла  его  ранняя
юность.
   Часовня, таким образом, как бы перенесенная и перестроенная, была ок-
ружена чащей тополей и смоковниц. Каждое воскресенье в ней  служил  свя-
щенник из соседнего поселения, которому Атос платил за это  ежегодно  по
двести ливров. Таким образом, земледельцы, находившиеся у  него  в  вас-
сальной зависимости, числом около сорока, а также работники и фермеры  с
семьями приходили сюда слушать мессу, и им не надо было для  этого  отп-
равляться в город.
   Позади часовни, огражденной двумя густо разросшимися живыми изгородя-
ми из орешника, кустов бузины и боярышника,  окопанными  глубоким  рвом,
находился небольшой участок невозделанной  земли.  Он  был  восхитителен
своей девственною нетронутостью, восхитителен тем, что  мхи  здесь  были
высокими, как нигде, тем, что здесь сливали свои ароматы дикие гелиотро-
пы и желтый левкой, тем, что у  подножия  стройных  каштанов  пробивался
обильный источник, запертый в бассейне из мрамора, тем, что  над  полян-
кой, поросшей тимьяном, носились бесчисленные рои пчел, прилетавших сюда
со всех соседних полей, тем, наконец, что зяблики  и  зорянки  распевали
тут от зари до зари, покачиваясь на ветках между гроздьями цветущих кус-
тов.
   Сюда и привезли оба гроба, окруженные  молчаливой  и  сосредоточенною
толпой.
   После заупокойной мессы, после  последнего  прощания  с  погребаемыми
присутствующие начали расходиться, беседуя по дороге  о  добродетелях  и
тихой смерти отца, о надеждах, которые подавал сын, и  о  его  печальном
конце на далеком берегу Африки. Мало-помалу все стихло; погасли  лампады
под скромными сводами. Священник в последний раз отвесил поклон алтарю и
еще свежим могилам; потом и он в сопровождении служки, звонившего в  ко-
локольчик, медленно побрел в свой приход.
   Оставшись один, даАртаньян заметил, что наступил вечер. Думая о мерт-
вых, он потерял счет времени. Он встал с дубовой скамьи, на которой  си-
дел в часовне, и хотел уже, подобно священнику, пойти проститься в  пос-
ледний раз с могилой, заключавшей в себе останки его умерших друзей.
   Коленопреклоненная женщина молилась у холмика с еще  влажной  землей.
ДаАртаньян остановился на пороге часовни, чтобы не помешать этой женщине
и постараться увидеть, кто же эта преданная подруга, исполняющая с таким
благоговением и усердием священный долг дружбы.
   Незнакомка закрывала лицо руками, белыми как  алебастр.  По  скромной
простоте ее платья можно было угадать женщину  благородного  происхожде-
ния. В отдалении дорожная карета и несколько слуг  верхами  ожидали  эту
неизвестную даму. ДаАртаньян не мог понять, кто она и почему здесь.  Она
продолжала молиться все так же истово и часто проводила платком по лицу.
ДаАртаньян догадался, что она плачет.
   Он видел, как она ударила себя в грудь с безжалостным сокрушением ве-
рующей христианки. Он слышал, как она несколько раз повторяла все те  же
слова, этот крик ее наболевшего сердца: "О, прости меня! О, прости!"
   И так как она, казалось, вся отдалась печали и была  в  полуобмороке,
даАртаньян, тронутый этими проявлениями любви к  его  покойным  друзьям,
этой неутешностью горя, сделал несколько шагов, отделявших его от  моги-
лы, чтобы прервать это мрачное покаяние, эту горестную речь,  обращенную
к мертвым.
   Песок заскрипел у него под ногами, и незнакомка подняла голову; даАр-
таньян увидел ее хорошо знакомое, залитое слезами лицо. Это была мадему-
азель де Лавальер.
   - Господин даАртаньян! - прошептала она.
   - Вы! - мрачно произнес капитан. - Вы здесь?
   - О сударыня, я предпочел бы видеть вас в подвенечном уборе  в  замке
графа де Ла Фер. Тогда бы и вы меньше плакали, и они, и я тоже!
   - Сударь! - сказала она, содрогаясь от рыданий.
   - Ибо вы, - продолжал беспощадный друг умерших, - это вы свели в  мо-
гилу двух этих людей.
   - О, пощадите меня!
   - Да убережет меня бог, сударыня, оскорблять женщину  или  заставлять
ее незаслуженно плакать; но я все же должен сказать, что на могиле жертв
не место убийце.
   Она хотела ответить.
   - То, что я говорю вам, - добавил он ледяным тоном, - я говорил и его
величеству королю.
   Она с мольбой сложила руки:
   - Я знаю, что причина смерти виконта де Бражелона - я!
   - А, так вы это знаете?
   - Весть о ней пришла ко двору вчера вечером. Этой ночью я за два часа
проехала сорок лье; я летела сюда, чтобы повидать графа и молить  его  о
прощении, - я не знала, что и он тоже умер, - я летела  сюда,  чтобы  на
могиле Рауля молить бога послать на меня все заслуженные мною несчастья,
все, за исключением одного. Теперь я знаю, что смерть сына убила отца, и
я должна упрекать себя в двух преступлениях; я заслуживаю  двойной  кары
господней.
   - Я вам повторю, сударыня, - проговорил даАртаньян,  -  то,  что  мне
сказал в Антибе господин де Бражелон - он тогда уже жаждал смерти: "Если
тщеславие и кокетство увлекли ее на пагубный путь, я прощаю ей, презирая
ее. Если она пала, побуждаемая любовью, я тоже прощаю ее и клянусь,  что
никто никогда не мог бы полюбить ее так, как любил ее я".
   - Вы знаете, - перебила Луиза, - что ради своей  любви  я  готовилась
принести в жертву себя самое; вы знаете, как я страдала, когда  вы  меня
встретили потерянной, несчастной, покинутой. И вот, я никогда не страда-
ла так сильно, как сегодня, потому что тогда я надеялась,  я  желала,  а
сегодня мне нечего больше желать; потому что этот умерший унес  всю  мою
радость вместе с собой в могилу; потому что я не смею больше любить  без
раскаяния и потому что я чувствую, что тот, кого я  люблю  (о,  это  за-
кон!), отплатит мне мукой за муки, которые я причинила другому,
   ДаАртаньян ничего не ответил, он слишком хорошо знал, что в этом  она
бесспорно права.
   - Умоляю вас, господин даАртаньян, не осуждайте меня.  Я  как  ветвь,
оторвавшаяся от родного ствола; меня больше ничто не удерживает, и  меня
влечет, сама не знаю куда, какой-то поток. Я люблю безумно, я люблю так,
что кощунственно говорю об этом над этим священным для меня прахом, и  я
не краснею и не раскаиваюсь. Эта любовь - религия для меня. Но  так  как
спустя некоторое время вы увидите меня одинокой,  забытой,  отвергнутой,
так как вы увидите меня наказанной за все то, за что  вы  вправе  винить
меня, - пощадите меня в моем мимолетном счастье, оставьте мне его еще на
несколько дней, еще на несколько быстротечных минут. Может быть, его нет
уже и сейчас, когда я о нем говорю. Боже мой! Быть  может,  это  двойное
убийство уже искуплено мной!
   Она еще говорила, как вдруг капитан услыхал  голоса  и  топот  копыт.
Офицер короля, г-н де Сент-Эньян, исполняя поручение своего  повелителя,
которого, как он сообщил, мучили ревность и беспокойство, приехал за Ла-
вальер.
   ДаАртаньян, наполовину скрытый каштановым  деревом,  которое  осеняло
своей тенью обе могилы, остался но  замеченным  де  Сент-Эньяном.  Луиза
поблагодарила посланца и жестом попросила его  удалиться.  Он  вышел  за
пределы ограды.
   - Вы видите, - с горечью обратился к Луизе капитан, - вы видите, ваше
счастье все еще продолжается.
   Молодая женщина поднялась с торжественным видом.
   - Придет день, - сказала она, - когда вы раскаетесь в  том,  что  так
дурно думали обо мне. В этот день, сударь, я буду молить бога не помнить
о том, что вы были несправедливы ко мне. Я буду так горько страдать, что
вы первый пожалеете меня за мои муки. Не упрекайте меня, господин  даАр-
таньян, за мое хрупкое счастье; оно стоит мне слишком дорого, и я еще не
выплатила всего, что должна уплатить за него.
   С этими словами она снова - трепетная, с глубоким чувством -  прекло-
нила колени.
   - Прости в последний раз, прости, мой нареченный Рауль! Я порвала на-
шу цепь: мы оба обречены на смерть от печали. Ты ушел первый, не  бойся,
я последую за тобой. Видишь, я не труслива, я пришла попрощаться сдобой.
Господь мне свидетель, Рауль,  что  если  бы  потребовалось  отдать  мою
жизнь, чтобы спасти твою, я б, но колеблясь, отдала ее. Но я не могла бы
пожертвовать своею любовью. Еще раз прости!
   Она отломила ветку и воткнула ее в землю, потом вытерла залитые  сле-
зами глаза, поклонилась даАртаньяну и удалилась.
   Капитан посмотрел вслед уезжающим всадникам и каретам и, скрестив  на
груди руки, тяжело дыша, произнес:
   - Когда же придет моя очередь отправиться в дальнее  странствие?  Что
остается человеку после молодости, после любви, после славы, дружбы, си-
лы, богатства?.. Остается скала, под которою спит Портос, а  он  обладал
всем тем, что я перечислил; и дерн, под которым покоятся Атос  и  Рауль,
которые владели, сверх того, и многим другим.
   На мгновение он поник, взгляд его  затуманился;  он  предавался  раз-
думью; затем, выпрямившись, он обратился к себе самому:
   - Все же пока надо шагать вперед и вперед. Когда  придет  время,  бог
мне скажет об этом, как говорит всем другим.
   Концами пальцев он коснулся земли, уже влажной от вечерней росы,  пе-
рекрестился и один, навеки один, направился по дороге в Париж.


   ЭПИЛОГ

   Четыре года спустя после только что описанной нами сцены два всадника
проехали ранним утром через Блуа и распорядились об устройстве соколиной
охоты.
   Король пожелал поохотиться на этой пересеченной холмами равнине,  ко-
торую надвое перерезает Луара и которая соприкасается с одной стороны  с
Менгом, а с другой - с Амбуазом.
   Это были начальник королевской псовой охоты и  королевский  сокольни-
чий, личности весьма уважаемые во времена Людовика XIII, но при его пре-
емнике остававшиеся в некотором пренебрежении.
   Два всадника, осмотрев местность и  обсудив  необходимые  подробности
предстоящей охоты, возвращались обратно в Блуа и заметили небольшие  от-
ряды солдат; сержанты расставляли их на  некотором  расстоянии  друг  от
друга возле мест, где предполагалось устроить облаву. Это были королевс-
кие мушкетеры.
   За ними на хорошем коне ехал их капитан, которого можно было отличить
по золотому шитью на мундире. У него были белые волосы и седеющая бород-
ка. Он немного сутулился, но легко управлял конем и осматривал, все ли в
порядке.
   - Господин даАртаньян не старится, - сказал  начальник  псовой  охоты
своему коллеге, сокольничему, - он на десять лет старше нас, а верхом на
коне кажется совсем молодым.
   - Это верно, - отвечал королевский сокольничий, - вот уж двадцать лет
он все тот же.
   Офицер ошибался: за эти четыре года даАртаньян состарился  на  добрых
двенадцать лет. Возраст безжалостными когтями отметил уголки  его  глаз,
лоб его лишился волос, а руки, прежде жилистые и смуглые, стали  белеть,
как если бы кровь в них начала уже стынуть.
   ДаАртаньян подъехал к двум офицерам и поздоровался с ними с  оттенком
снисходительной ласковости, который отличает вышестоящих в их общении  с
низшими. В ответ на свою любезность он получил два исполненных  глубокой
почтительности поклона.
   - Ах, какая удача, что мы встретились с вами, господин даАртаньян!  -
воскликнул сокольничий.
   - Скорее мне бы подобали такие слова, господа, та