и,
шапку и рукавицы.  Дома, действительно,  онъ  такъ  одетъ не  былъ. У  стола
появляется еще одинъ урка.
     -- А, мое вамъ почтение, -- иронически приветствуетъ его завъ.
     -- Здравствуйте вамъ, -- съ неубедительной развязностью отвечаетъ урка.
     -- Не дали погулять?
     --  Что,   разве   помните  меня?  --  съ  заискивающей   удивленностью
спрашиваетъ урка. -- Глазъ у васъ, можно сказать...
     -- Да,  такой  глазъ, что  ничего  ты  не  получишь. А  ну,  проваливай
дальше...
     -- Товарищъ заведующий, -- вопитъ урка въ страхе, -- такъ посмотрите же
-- я совсемъ голый... Да поглядите...
     Театральнымъ  жестомъ -- если только бываютъ такие театральные жесты --
урка подымаетъ подолъ своего  френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое
и грязное пузо.
     --  Товарищъ заведующий, -- продолжаетъ  вопить урка, -- я же такъ безъ
одежи совсемъ къ чертямъ подохну.
     -- Ну, и дохни ко всемъ чертямъ.
     Урку съ  его  голымъ пузомъ  оттираютъ  отъ прилавка. Подходитъ  группа
рабочихъ.  Все они  въ  сильно  поношенныхъ  городскихъ  пальто,  никакъ  не
приноровленныхъ ни  къ здешнимъ местамъ, ни къ здешней работе. Они получаютъ
--  кто валенки,  кто  телогрейку  (ватный  пиджачокъ), кто рваный  бушлатъ.
Наконецъ,  передъ  завскладомъ  выстраиваемся  все  мы  трое.  Завъ  скорбно
оглядываетъ и насъ, и наши очки.
     -- Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
     Въ глазахъ зава я вижу какой-то  сочувственный советъ и соглашаюсь. Юра
--  онъ  еле  на ногахъ  стоитъ  отъ  усталости --  предлагаетъ заву  другой
вариантъ:
     -- Вы бы насъ къ  какой-нибудь работе пристроили. И вамъ  лучше, и намъ
не такъ тошно.
     -- Это -- идея...
     Черезъ  несколько минутъ мы  уже сидимъ  за прилавкомъ и приставлены къ
какимъ-то ведомостямъ: бушлатъ Пер. -- 1, штаны III ср. -- 1 и т.д.
     Наше участие ускорило операцию выдачи почти  вдвое. Часа черезъ полтора
эта  операция была  закончена, и  завъ подошелъ  къ намъ.  Отъ его давешняго
балагурства  не осталось и  следа. Передо мной  былъ безконечно,  смертельно
усталый человекъ. На мой вопросительный взглядъ онъ ответилъ: {65}
     -- Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одеваемъ. Завтра кончимъ -- все
равно ничего уже  не осталось.  Да, -- спохватился онъ,  --  васъ ведь  надо
одеть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?
     -- Да, вчера.
     -- И на долго?
     -- Говорятъ, летъ на восемь.
     -- И статьи, вероятно, зверския?
     -- Да, статьи подходящия.
     --  Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ немцы:  Mut verloren
-- alles verloren. Устроитесь.  Тутъ,  если  интеллигентный  человекъ  и  не
совсемъ шляпа -- не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.
     -- А много веселаго на воле?
     -- Да, и на воле -- тоже. Но тамъ -- семья.  Какъ она живетъ -- Богъ ее
знаетъ... А я здесь уже пятый годъ... Да.
     -- На миру и смерть красна, -- кисло утешаю я.
     -- Очень ужъ много этихъ смертей... Вы, видно, родственники.
     Я объясняю.
     -- Вотъ  это удачно. Вдвоемъ -- на много легче. А  ужъ втроемъ... А  на
воле у васъ тоже семья?
     -- Никого нетъ.
     -- Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое -- это судьба семьи.
     Намъ приносятъ по  бушлату, паре  штановъ и прочее --  полный комплектъ
перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.
     -- Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ.
     Прощаясь, мы благодаримъ зава.
     -- И совершенно не за что, -- отвечаетъ онъ. -- Черезъ месяцъ вы будете
делать  то  же  самое.  Это,  батенька,  называется  классовая  солидарность
интеллигенции. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.
     -- Простите, можно узнать вашу фамилию?
     Завъ  называетъ   ее.   Въ   литературномъ   мире  Москвы   это  весьма
небезызвестная фамилия.
     -- И вашу  фамилию я знаю, -- говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга
съ ироническимъ сочувствиемъ...
     -- Вотъ еще что: васъ завтра  попытаются погнать въ лесъ, дрова рубить.
Такъ вы не ходите.
     -- А какъ не пойти? Погонятъ.
     -- Плюньте и не ходите.
     -- Какъ тутъ плюнешь?
     -- Ну, вамъ тамъ будетъ виднее. Какъ-то нужно  изловчиться. На  лесныхъ
работахъ  можно  застрять надолго.  А если  отвертитесь  -- черезъ  день-два
будете устроены  на  какой-то приличной работе. Конечно, если  считать этотъ
кабакъ приличной работой.
     -- А подъ арестъ не посадятъ?
     -- Кто васъ  будетъ  сажать?  Такой же дядя въ очкахъ, {66} какъ и  вы?
Очень мало вероятно. Старайтесь только не  попадаться на глаза  всякой такой
полупочтенной и полупартийной публике. Если у васъ развито советское  зрение
-- вы разглядите сразу...
     Советское зрение было у меня развито до изощренности. Это -- тотъ сортъ
зрения, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартийную публику
отъ  партийной или "полупартийной".  Кто его  знаетъ,  какия внешния отличия
существуютъ  у  этихъ,  столь  неравныхъ   и  количественно,  и   юридически
категорий. Можетъ  быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты
и иже  съ ними -- единственная социальная прослойка, которая чувствуетъ себя
въ  России,  какъ  у  себя  дома.  Можетъ  быть,  та  подозрительная,  вечно
настороженная напряженность человека, у котораго дела въ этомъ доме обстоятъ
какъ-то очень  неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ  каждомъ углу
притаившагося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...
     На  прощанье  завъ  даетъ  намъ несколько адресовъ: въ такомъ-то бараке
живетъ группа украинскихъ профессоровъ, которые уже успели здесь окопаться и
обзавестись  кое-какими  связями.   Кроме  того,  въ  Подпорожьи,  въ  штабе
отделения,  имеются  хорошие  люди  X,  Y,  и  Z,  съ  которыми  онъ,  завъ,
постарается завтра  о насъ поговорить. Мы  сердечно  прощаемся  съ  завомъ и
бредемъ  къ себе  въ баракъ,  увязая  въ снегу, путаясь въ обезкураживающемъ
однообразии бараковъ.
     После  этого   сердечнаго  разговора  наша  берлога   кажется  особенно
гнусной...

        ОБСТАНОВКА ВЪ ОБЩЕМЪ И ЦеЛОМЪ

     Изъ  разговора  въ  складе мы  узнали очень много весьма  существенныхъ
вещей.  Мы  находились  въ  Подпорожскомъ  отделении  ББК, но  не въ  самомъ
Подпорожьи, а на лагерномъ  пункте "Погра". Сюда предполагалось свезти около
27.000 заключенныхъ. За последния  две недели  сюда прибыло шесть эшелоновъ,
следовательно,  10-12.000   народу,  следовательно,   по   всему   лагпункту
свирепствовалъ  невероятный  кабакъ и, следовательно, все лагерныя заведения
испытывали острую  нужду  во всякаго рода культурныхъ силахъ. Между темъ, по
лагернымъ  порядкамъ всякая такая культурная  сила --  совершенно независимо
отъ ея квалификации  -- немедленно направлялась на  "общия  работы", т.е. на
лесозаготовки.  Туда  отправлялись,  и  врачи,  и  инженеры,  и  профессора.
Интеллигенция всехъ этихъ шести эшелоновъ рубила где-то въ лесу дрова.
     Самъ по  себе  процессъ этой рубки насъ ни въ какой степени не смущалъ.
Даже  больше -- при нашихъ физическихъ данныхъ, лесныя работы  для насъ были
бы легче и спокойнее, чемъ трепка нервовъ въ какой-нибудь канцелярии. Но для
насъ  дело  заключалось  вовсе не  въ  легкости  или трудности  работы. Дело
заключалось въ  томъ,  что,  попадая на  общия  работы, мы  превращались  въ
безличныя единицы той "массы", съ которой советская {67}  власть и советский
аппаратъ никакъ не церемонится. Находясь въ "массахъ", человекъ попадаетъ въ
тотъ конвейеръ механической и  механизированной, безсмысленной и безпощадной
жестокости,  который  действуетъ много хуже  любого ГПУ.  Здесь, въ "массе",
человекъ  теряетъ всякую  возможность распоряжаться своей  судьбой,  какъ-то
лавировать  между  зубцами  этого  конвейера.  Попавъ на  общия  работы,  мы
находились  бы  подъ  вечной  угрозой   переброски  куда-нибудь  въ  совсемъ
неподходящее для  бегства место, разсылки насъ троихъ по  разнымъ  лагернымъ
пунктамъ. Вообще "общия работы" таили много угрожающихъ возможностей. А разъ
попавъ на нихъ, можно было  бы застрять  на месяцы. Отъ общихъ работъ  нужно
было удирать -- даже и путемъ весьма серьезнаго риска.

        BOBA ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ

     Мы вернулись "домой" въ половине пятаго утра. Только что успели улечься
и обогреться -- насъ подняли крики:
     -- А ну, вставай...
     Было шесть часовъ  утра.  На  дворе  -- еще ночь. Въ  щели барака воетъ
ветеръ.  Лампочки  еле   коптятъ.  Въ  барачной  тьме  начинаютъ  копошиться
невыспавшиеся, промершие, голодные люди. Дежурные бегутъ за завтракомъ -- по
стакану ячменной каши на человека,  разумеется, безъ всякаго  признака жира.
Каша "сервируется" въ одномъ  бачке на 15 человекъ.  Казенныхъ ложекъ  нетъ.
Надъ каждымъ бачкомъ наклоняется по десятку человекъ, поспешно запихивающихъ
въ ротъ мало съедобную замазку и ревниво наблюдающихъ  за темъ,  чтобы никто
не съелъ лишней  ложки. Порции разделены на глазъ, по дну  бачка. За спинами
этого   десятка   стоятъ   остальные  участники  пиршества,   взирающие   на
обнажающееся  дно бачка еще съ большей ревностью и еще съ большей жадностью.
Это -- те, у кого своихъ ложекъ нетъ. Они ждутъ  "смены". По бараку  мечутся
люди, какъ-то не попавшие ни въ одну "артель". Они взываютъ о справедливости
и объ еде. Но взывать въ сущности не къ кому. Они остаются голодными.
     --  Въ лагере  такой порядокъ, --  говоритъ какой-то рабочий  одной изъ
такихъ  неприкаянныхъ голодныхъ душъ, --  такой порядокъ, что  не  зевай.  А
прозевалъ  -- вотъ и будешь сидеть не евши: и тебе наука, и советской власти
больше каши останется.
     Наша  продовольственная   "артель"  возглавляется  Борисомъ  и  поэтому
организована образцово.  Борисъ самъ  смотался  за кашей,  какъ-то ухитрился
выторговать несколько  больше, чемъ полагалось, или  во всякомъ случае, чемъ
получили  другие,  изъ  щепокъ  настругали  лопаточекъ,   которыя   заменили
недостающия ложки... Впрочемъ, самъ Борисъ  этой  каши такъ  и не елъ: нужно
было выкручиваться отъ этихъ самыхъ дровъ. Техникъ Лепешкинъ, котораго мы въ
вагоне  спасли отъ урокъ, былъ  назначенъ  бригадиромъ  одной  изъ  бригадъ.
Первой частью нашего стратегическаго  плана было попасть въ его бригаду. Это
было совсемъ просто. {68}  Дальше,  Борисъ объяснилъ  ему,  что идти  рубить
дрова  мы не собираемся  ни въ какомъ случае и что дня на три нужно устроить
какую-нибудь  липу.  Помимо всего прочаго,  одинъ изъ насъ троихъ  все время
будетъ дежурить у вещей -- кстати, будетъ караулить и вещи его, Лепешкина.
     Лепешкинъ  былъ  человекъ  опытный.  Онъ  уже  два  года  просиделъ  въ
ленинградскомъ концлагере, на стройке дома ОГПУ. Онъ внесъ  насъ въ  списокъ
своей  бригады, но  при перекличке фамилий нашихъ  выкликать не будетъ. Намъ
оставалось: а)  не попасть въ  строй  при перекличке и отправке бригады и б)
урегулировать  вопросъ  съ   дневальнымъ,  на  обязанности  котораго  лежала
проверка  всехъ  оставшихся  въ  бараке  съ  последующимъ  заявлениемъ  выше
стоящему начальству. Была еще  опасность нарваться на начальника колонны, но
его  я  уже   виделъ,  правда,   мелькомъ,  видъ   у  него  былъ   толковый,
следовательно, какъ-то съ нимъ можно было сговориться.
     Отъ строя мы отделались сравнительно просто: на  дворе  было еще темно,
мы, выйдя изъ  двери барака, завернули къ уборной, оттуда --  дальше, минутъ
сорокъ околачивались по лагерю съ чрезвычайно торопливымъ и деловымъ видомъ.
Когда последние  хвосты  колонны  исчезли,  мы вернулись въ  баракъ, усыпили
совесть   дневальнаго   хорошими  разговорами,  торгсиновской  папиросой   и
обещаниемъ написать  ему заявление  о пересмотре дела. Напились кипятку безъ
сахару, но съ хлебомъ, и легли спать.

        ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРеЧА

     Проснувшись, мы устроили военный советъ. Было решено: я и Юра идемъ  на
разведку. Борисъ остается на дежурстве. Во-первыхъ --  Борисъ не хотелъ быть
мобилизованнымъ  въ  качестве   врача,   ибо   эта  работа  на   много  хуже
лесоразработокъ -- преимущественно по ея моральной обстановке, и во-вторыхъ,
можно было ожидать  всякаго  рода уголовныхъ  налетовъ.  Въ  рукопашномъ  же
смысле Борисъ стоилъ хорошаго  десятка  урокъ, я  и Юра  на такое количество
претендовать не могли.
     И вотъ мы съ Юрой солидно и медлительно шествуемъ по лагерной улице. Не
Богъ весть какая  свобода,  но все-таки  можно пойти  направо и можно  пойти
налево. После  корридоровъ ГПУ, надзирателей, конвоировъ  и прочаго -- и это
удовольствие...  Вотъ шествуемъ  мы такъ  --  и прямо  навстречу намъ  чортъ
несетъ начальника колонны.
     Я  вынимаю  изъ кармана  коробку папиросъ.  Юра  начинаетъ  говоритъ по
английски.  Степенно и  неторопливо  мы шествуемъ мимо начальника  колонны и
вежливо -- одначе, такъ сказать, съ чувствомъ собственнаго достоинства, какъ
если  бы  это  было  на  Невскомъ  проспекте  --  приподымаемъ  свои  кепки.
Начальникъ  колонны смотритъ  на насъ  удивленно, но корректно  беретъ  подъ
козырекъ. Я уверенъ, что онъ насъ не остановитъ. Но шагахъ въ десяти за нами
скрипъ его валенокъ по снегу замолкаетъ. Я чувствую,  что начальникъ колонны
остановился и недоумеваетъ, почему {69} мы не на работе и стоитъ ли ему насъ
остановить и задать намъ сей нескромный вопросъ. Неужели я ошибся? Но, нетъ,
скрипъ валенокъ  возобновляется  и  затихаетъ вдали.  Психология  -- великая
вещь.
     А психология была  такая:  начальникъ колонны, конечно,  -- начальникъ,
но,  какъ  и всякий  советский  начальникъ -- хлибокъ и неустойчивъ.  Ибо  и
здесь, и на воле закона въ сущности нетъ. Есть административное соизволение.
Онъ можетъ на законномъ и еще более на незаконномъ основании сделать людямъ,
стоящимъ  на  низахъ,   целую   массу   неприятностей.  Но  такую  же  массу
неприятностей могутъ наделать ему люди, стоящие на верхахъ.
     По  собачьей  своей должности  начальникъ  колонны  неприятности делать
обязанъ. Но собачья должность вырабатываетъ -- хотя и не всегда -- и собачий
нюхъ; неприятности, даже самыя законныя можно  делать только  темъ, отъ кого
ответной неприятности произойти не можетъ.
     Теперь  представьте  себе  возможно  конкретнее  психологию  вотъ этого
хлибкаго начальника колонны. Идутъ по лагерю двое  этакихъ дядей, только что
прибывшихъ съ  этапомъ. Ясно, что они должны  быть на  работахъ  въ  лесу, и
ясно, что они отъ этихъ работъ удрали. Однако,  дяди одеты хорошо. Одинъ изъ
нихъ  куритъ  папиросу, какия  и  на воле  куритъ  самая  верхушка.  Видъ --
интеллигентный  и,  можно  сказать,  спецовский.  Походка уверенная,  и  при
встрече   съ   начальствомъ    --   смущения    никакого.   Скорее    этакая
покровительственная вежливость.  Словомъ, люди, у  которыхъ,  очевидно, есть
какия-то основания  держаться этакъ  независимо.  Какия именно --  чортъ ихъ
знаетъ, но, очевидно, есть.
     Теперь -- дальше. Остановить этихъ дядей и послать ихъ въ лесъ, а  то и
подъ   арестъ   --   решительно   ничего   не   стоитъ.   Но  какой   толкъ?
Административнаго капитала  на этомъ  никакого не заработаешь. А рискъ? Вотъ
этотъ дядя съ папиросой во  рту черезъ месяцъ,  а можетъ быть, и черезъ день
будетъ  работать  инженеромъ,  плановикомъ,  экономистомъ.  И  тогда  всякая
неприятность,  хотя  бы  самая  законнейшая,  воздается  начальнику  колонны
сторицей. Но даже возданная, хотя бы и въ ординарномъ размере, она ему ни къ
чему не нужна. И какого чорта ему рисковать?
     Я этого начальника видалъ и раньше. Лицо у него было толковое. И я былъ
уверенъ, что онъ  пройдетъ мимо. Кстати месяцъ  спустя  я  уже действительно
имелъ  возможность этого начальника вздрючить  такъ, что ему небо въ овчинку
бы показалось.  И на весьма законномъ  основании. Такъ что онъ умно сделалъ,
что прошелъ мимо.
     Съ людьми безтолковыми хуже.

        ТЕОРиЯ ПОДВОДИТЪ

     Въ тотъ же день советская психологическая теория чуть меня не подвела.
     Я шелъ одинъ и услышалъ резкий окликъ:
     -- Эй, послушайте что вы по лагерю разгуливаете? {70}
     Я  обернулся  и  увиделъ  того   самого  старичка  съ  колючими  усами,
начальника  санитарной  части  лагеря, который вчера встречалъ нашъ эшелонъ.
Около него -- еще три  какихъ-то полуначальственнаго вида  дяди. Видно,  что
старичекъ  иззябъ до костей  и что печень у него не  въ порядке. Я спокойно,
неторопливо,  но  отнюдь  не  почтительно,  а  такъ,  съ  видомъ  некотораго
незаинтересованнаго любопытства  подхожу къ нему. Подхожу и думаю: а  что же
мне, въ сущности, делать дальше?
     Потомъ  я узналъ, что это былъ крикливый и  милейший старичекъ, докторъ
Шуквецъ, отбарабанивший уже  четыре  года  изъ десяти,  никого въ  лагере не
обидевший, но, вероятно, отъ плохой печени и еще худшей жизни иногда любивши
поорать. Но ничего этого я еще не зналъ. И старичекъ тоже не могъ знать, что
я незаконно болтаюсь  по  лагерю не просто такъ, а съ совершенно конкретными
целями  побега заграницу.  И  что успехъ  моихъ  мероприятий въ значительной
степени зависитъ отъ того,  въ какой степени на меня можно будетъ или нельзя
будетъ орать.
     И я решаю идти на арапа.
     --  Что  это вамъ здесь  курортъ  или концлагерь? --  продолжаетъ орать
старичекъ.  --  Извольте   подчиняться  лагерной  дисциплине!   Что  это  за
безобразие! Шатаются по лагерю, нарушаютъ карантинъ.
     Я смотрю на старичка съ прежнимъ любопытствомъ,  внимательно, но отнюдь
не  испуганно, даже съ некоторой  улыбкой. Но на душе у меня было далеко  не
такъ спокойно,  какъ  на  лице. Ужъ  отсюда-то,  со стороны  доктора, такого
пассажа я никакъ не ожидалъ. Но что же мне делать теперь? Достаю изъ кармана
свою образцово-показательную коробку папиросъ.
     --  Видите-ли,  товарищъ  докторъ. Если васъ интересуютъ причины  моихъ
прогулокъ  по  лагерю,  думаю,  --   что  начальникъ  отделения  дастъ  вамъ
исчерпывающую информацию. Я былъ вызванъ къ нему.
     Начальникъ отделения -- это звучитъ  гордо. Проверять  меня  старичекъ,
конечно, не можетъ, да и не станетъ. Должно  же у него мелькнуть подозрение,
что, если  меня на другой день после прибытия съ этапа  вызываетъ начальникъ
отделения, -- значитъ, я не совсемъ рядовой лагерникъ. А мало ли какия шишки
попадаютъ въ лагерь?
     -- Нарушать карантина никто не  имеетъ права. И начальникъ отделения --
тоже,  --   продолжаетъ  орать  старичекъ,   но  все-таки,   тономъ  пониже.
Полуначальственнаго  вида  дяди,   стоящие  за  его  спиной,  улыбаются  мне
сочувственно.
     --  Согласитесь  сами, товарищъ докторъ: я  не имею  решительно никакой
возможности указывать  начальнику  отделения  на то,  что онъ  имеетъ  право
делать и чего  не имеетъ  права.  И потомъ,  вы  сами  знаете,  въ  сущности
карантина нетъ никакого...
     --  Вотъ  потому  и нетъ, что  всякие милостивые государи, вроде  васъ,
шатаются  по  лагерю...  А  потомъ,  санчасть  отвечать   должна.   Извольте
немедленно отправляться въ баракъ. {71}
     -- А  мне приказано вечеромъ быть въ штабе. Чье же приказание я долженъ
нарушить?
     Старичекъ явственно смущенъ. Но и отступать ему неохота.
     -- Видите ли  докторъ, -- продолжаю я въ конфиденциально-сочувственномъ
тоне...  --  Положение,  конечно,  идиотское.  Какая  тутъ  изоляция,  когда
несколько сотъ дежурныхъ все  равно лазятъ по  всему лагерю -- на кухни,  въ
хлеборезку,  въ   коптерку...  Неорганизованность.  Безсмыслица.  Съ  этимъ,
конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вамъ предложить?
     -- Спасибо, не курю.
     Дяди полуначальственнаго вида берутъ по папиросе.
     -- Вы инженеръ?
     -- Нетъ, плановикъ.
     -- Вотъ  тоже все эти  плановики и ихъ дурацкие планы. У меня  по плану
должно быть двенадцать врачей, а нетъ ни одного.
     -- Ну, это, значитъ, ГПУ недопланировало. Въ Москве кое-какие врачи еще
и по улицамъ ходятъ...
     -- А вы давно изъ Москвы?
     Черезъ минутъ десять мы  разстаемся со старичкомъ,  пожимая другъ другу
руки. Я обещаю ему въ своихъ "планахъ" предусмотреть необходимость же