о  контръ-революции  мы  вообще, такъ
сказать, по закону принимать права не имеемъ.  А  вы  въ  широкихъ областяхъ
контръ-революции  занимаете,  я  подозреваю,   какую-то  особо  непохвальную
позицию...
     -- А это изъ чего следуетъ?
     --  Такъ...  Непохоже, чтобы  вы за ерунду сидели. Вы меня извините, но
физиономия у васъ съ советской точки зрения -- весьма неблагонадежная. Вы въ
первый разъ сидите?
     -- Приблизительно, въ первый.
     -- Удивительно.
     --  Ну  что-жъ,  давайте играть въ Шерлока Хольмса  и  доктора Ватсона.
Такъ, что же вы нашли въ моей физиономии?
     Ильинъ уставился въ меня и неопределенно пошевелилъ пальцами.
     -- Ну, какъ  бы это  вамъ  сказать... Продерзостность. Нахальство сметь
свое суждение иметь. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности"
-- а не любятъ у насъ этого..
     -- Не любятъ, -- согласился я.
     -- Ну, не въ томъ  дело.  Если вы  при всемъ этомъ столько летъ на воле
проканителились  -- я  летъ  на пять  раньше  васъ угодилъ  -- значитъ, и въ
лагере какъ-то съориентируетесь. А кроме того, что вы можете предложить  мне
конкретно?
     Я конкретно предлагаю.
     -- Ну, вы, я вижу, не человекъ, а универсальный магазинъ. Считайте себя
за  КВЧ.  Статей  своихъ особенно не  рекламируйте. Да, а  какия  же  у васъ
статьи?
     Я рапортую.
     -- Ого!  Ну, значитъ, вы о нихъ помалкивайте.  Пока  хватятся -- вы уже
обживетесь и васъ не тронутъ. Ну, приходите завтра. Мне сейчасъ нужно бежать
еще одинъ эшелонъ встречать.
     -- Дайте мне какую-нибудь записочку, чтобы меня въ лесъ не тянули.
     -- А вы просто плюньте. Или сами напишите.
     -- Какъ это -- самъ?
     -- Очень просто: такой-то требуется на работу  въ КВЧ. Печать? Подпись?
Печати  у васъ  нетъ. У меня -- тоже.  А подпись  --  ваша  или моя  --  кто
разберетъ.
     -- Гмъ, -- сказалъ я. {79}
     -- Скажите, неужели же  вы на воле все время жили, ездили и  ели только
по настоящимъ документамъ?
     -- А вы разве такихъ людей видали?
     --   Ну,   вотъ.  Приучайтесь   къ  тяжелой  мысли  о   томъ,   что  по
соответствующимъ  документамъ вы будете  жить,  ездить и  есть и  въ лагере.
Кстати,  напишите  ужъ  записку  на  всехъ  васъ  троихъ   --  завтра  здесь
разберемся.  Ну --  пока.  О  документахъ  прочтите  у Эренбурга.  Тамъ  все
написано.
     -- Читалъ. Такъ до завтра.
     Пророчество  Ильина  не  сбылось.  Въ  лагере  я  жилъ,  ездилъ  и  елъ
исключительно по настоящимъ документамъ -- невероятно, но фактъ. Въ КВЧ я не
попалъ. Ильина я больше такъ и не виделъ.

        СКАЧКА СЪ ПРЕПЯТСТВиЯМИ

     События этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя отъ Ильина,
на лагерной улице я увидалъ Юру  подъ конвоемъ  какого-то  вохровца.  Но моя
тревога оказалась сильно  преувеличенной: Юру  тащили  въ третий  отделъ  --
лагерное ГПУ  -- въ качестве  машиниста  -- не  паровознаго,  а  на  пишущей
машинке.  Онъ  съ этими  своими  талантами  заявился  въ  плановую часть,  и
какой-то мимохожий чинъ изъ третьяго отдела забралъ его себе. Сожаления были
бы безплодны, да и безцельны. Пребывание Юры въ третьемъ отделе дало бы намъ
расположение вохровскихъ  секретовъ  вокругъ лагеря,  знание  системы  ловли
беглецовъ, карту и другия весьма существенныя предпосылки для бегства.
     Я вернулся въ  баракъ  и  сменилъ Бориса.  Борисъ исчезъ на разведку къ
украинскимъ  профессорамъ --  такъ, на всякий случай, ибо я полагалъ, что мы
все устроимся у Ильина.
     Въ бараке было  холодно, темно  и  противно. Шатались  какие-то урки  и
умильно поглядывали на наши  рюкзаки.  Но  я  сиделъ  на  нарахъ  въ  этакой
богатырской  позе,   а  рядомъ  со  мною  лежало  здоровенное  полено.  Урки
облизывались  и скрывались во тьме барака.  Оттуда, изъ этой тьмы, время отъ
времени доносились крики и ругань,  чьи-то  вопли о спасении и все,  что  въ
такихъ  случаяхъ  полагается. Одна изъ  этакихъ стаекъ,  осмотревши рюкзаки,
меня  и полено, отошла въ сторонку, куда не достигалъ  светъ отъ коптилки  и
смачно пообещала:
     -- Подожди ты -- въ мать,  Бога, печенку и прочее -- поймаемъ мы тебя и
безъ полена.
     Вернулся  отъ  украинскихъ   профессоровъ   Борисъ.   Появилась   новая
перспектива: они  уже  работали  въ УРЧ  (учетно-распределительная часть) въ
Подпорожьи, въ отделении. Тамъ была острая нужда въ работникахъ, работа тамъ
была отвратительная,  но тамъ  не было  лагеря, какъ  такового  --  не  было
бараковъ, проволоки, урокъ и прочаго. Можно было жить не то въ  палатке,  не
то крестьянской избе... Было электричество... И вообще съ точки зрения Погры
--   Подпорожье  казалось   этакой  мировой   столицей.   Перспектива   была
соблазнительная...
     Еще  черезъ часъ  пришелъ Юра.  Видъ у  него  былъ {80}  растерянный  и
сконфуженный. На мой вопросъ: въ чемъ дело?  -- Юра ответилъ какъ-то туманно
-- потомъ-де разскажу. Но въ стремительности лагерныхъ событий и перспективъ
-- ничего нельзя было откладывать. Мы забрались въ  глубину наръ, и тамъ Юра
шепотомъ и по английски разсказалъ следующее:
     Его  уже забронировали  было за административнымъ отделомъ, въ качестве
машиниста,  но  какой-то  помощникъ  начальника третьей  части заявилъ,  что
машинистъ нуженъ имъ. А такъ какъ никто въ лагере не можетъ конкурировать съ
третьей частью, точно такъ-же, какъ на воле никто не можетъ конкурировать съ
ГПУ,  то административный отделъ  отступилъ безъ боя. Отъ третьей  части Юра
остался въ  восторге -- во-первыхъ, на стене висела карта, и даже не одна, а
несколько,  во-вторыхъ, было ясно, что въ нужный моментъ отсюда можно будетъ
спереть кое-какое оружие. Но дальше произошла такая вещь.
     После надлежащаго испытания на пишущей машинке Юру привели къ какому-то
дяде и сказали:
     -- Вотъ этотъ паренекъ будетъ у тебя на машинке работать.
     Дядя посмотрелъ на Юру весьма пристально  и заявилъ  -- Что-то мне ваша
личность знакомая. И где это я васъ видалъ?
     Юра  всмотрелся въ  дядю и  узналъ въ  немъ  того  чекиста, который  въ
роковомъ  вагоне  №  13  игралъ  роль  контролера.  Чекистъ,  казалось, былъ
доволенъ этой встречей.
     -- Вотъ  это здорово.  И  какъ  же это васъ  сюда  послали?  Вотъ  тоже
чудаки-ребята -- три  года собирались и на бабе сорвались.  --  И  онъ сталъ
разсказывать  прочимъ   чинамъ   третьей   части,   сидевшимъ   въ  комнате,
приблизительно всю историю нашего бегства и нашего ареста.
     -- А остальные ваши-то где? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный
нашему одному (онъ назвалъ какую-то фамилию) такъ руку ломанулъ, что тотъ до
сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну-ну, не думалъ, что встретимся.
     Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался
про  роль  Бабенки  во  всей этой  операции.  Но это  было очень  плохо. Это
означало, что черезъ несколько дней вся администрация  лагеря будетъ  знать,
за что именно мы попались и,  конечно, приметъ кое-какия меры, чтобы мы этой
попытки не повторяли.
     А меры  могли  быть  самыя  разнообразныя. Во всякомъ  случае  все наши
розовые планы на побегъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры,
хотя  бы и  въ Подпорожье, хотя бы  только для того, чтобы не  болтаться  на
глазахъ этого чекиста и  не  давать ему повода для его болтовни. Конечно,  и
Подпорожье  не  гарантировало отъ  того, что  этотъ  чекистъ  не доведетъ до
сведения  администрации  нашу историю,  но  онъ  могъ этого  и  не  сделать.
Повидимому, онъ этого такъ и не сделалъ.
     Борисъ  сейчасъ  же   пошелъ   къ  украинскимъ   профессорамъ  --  {81}
форсировать подпорожския  перспективы.  Когда  онъ  вернулся,  въ наши планы
ворвалась новая неожиданность.
     Лесорубы  уже  вернулись  изъ  лесу, и баракъ былъ  наполненъ мокрой  и
галдевшей   толпой.  Сквозь   толпу  къ   намъ  протиснулись  два  какихъ-то
растрепанныхъ и слегка обалделыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.
     -- Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?
     -- Я, -- сказалъ братъ.
     -- Что такое oleum ricini?
     Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.
     -- Касторка. А вамъ это для чего?
     -- А  что  такое  acidum arsenicorum? Въ какомъ  растворе употребляется
acidum carbolicum?
     Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные ответы
на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.
     -- Годенъ? -- спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.
     -- Годенъ, -- подтвердилъ тотъ.
     -- Вы назначены врачемъ амбулатории, -- сказалъ Борису интеллигентъ. --
Забирайте ваши вещи и идемте со мною -- тамъ  уже стоитъ очередь на  приемъ.
Будете жить въ кабинке около амбулатории.
     Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на звание врача. Нужно
сказать   откровенно,  что  передъ   неожиданностью  этого  экзаменационнаго
натиска,  мы  оказались   несколько  растерянными.   Но  дискуссировать   не
приходилась. Борисъ забралъ все наши рюкзаки и въ сопровождении Юры и обоихъ
интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка -- это отдельная комнатушка при
амбулаторномъ бараке, которая имела то несомненное преимущество, что  въ ней
можно было оставить вещи въ некоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.
     Ночь  прошла скверно. На  дворе стояла  оттепель, и сквозь щели потолка
насъ поливалъ тающий снегъ. За  ночь  мы промокли до костей. Промокли и наши
одеяла... Утромъ  мы,  мокрые  и невыспавшиеся, пошли къ  Борису, прихвативъ
туда все свои  вещи, слегка  обогрелись  въ  пресловутой  "кабинке"  и пошли
нажимать на  все пружины для Подпорожья.  Въ лесъ мы, конечно, не пошли.  Къ
полудню я и Юра уже имели -- правда, пока только принципиальное -- назначены
въ Подпорожье, въ УРЧ.

        УРКИ ВЪ ЛАГЕРе

     Пока мы все судорожно мотались по нашимъ деламъ -- лагпунктъ продолжалъ
жить своей суматошной  каторжной жизнью. Прибылъ еще  одинъ  эшелонъ  -- еще
тысячи две заключенныхъ,  для которыхъ одежды уже  не  было, да  и помещения
тоже.  Людей перебрасывали  изъ барака въ  баракъ,  пытаясь  "уплотнить" эти
гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспехъ
строили новые  бараки. По раскисшимъ отъ {82} оттепели "улицамъ" подвозились
сырыя промокшия бревна. Дохлыя  лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху
моросила  какая-то дрянь  --  помесь снега  и  дождя.  Увязая  по колени  въ
разбухшемъ  снегу,   проходили  колонны   "новичковъ"   --   та   же   серая
рабоче-крестьянская скотинка, какая  была и въ нашемъ эшелоне. Имъ будетъ на
много хуже,  ибо  они останутся  въ  томъ, въ чемъ приехали  сюда.  Казенное
обмундирование уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...
     Среди  этихъ  людей,   растерянныхъ,  дезориентированныхъ,  оглушенныхъ
перспективами  долгихъ  летъ  каторжной  жизни,  урки  то вились незаметными
змейками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли  по баракамъ, норовя стянуть
все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать,  массовыя вооруженныя
нападения.
     Вечеромъ  напали  на  трехъ  дежурныхъ,  получившихъ  хлебъ  для  целой
бригады. Одного убили, другого ранили, хлебъ исчезъ. Конечно, дополнительной
порции бригада не получила  и  осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ --
къ счастью, когда  въ  немъ не было ни насъ,  ни нашихъ  вещей --  ворвалась
вооруженная финками банда человекъ  въ  пятнадцать. Дело было утромъ, народу
въ бараке было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.
     Администрация  сохраняла  какой-то  странный  нейтралитетъ. И за  урокъ
взялись сами лагерники.
     Выйдя  утромъ изъ  барака,  я былъ  пораженъ очень неуютнымъ зрелищемъ.
Привязанный къ сосне,  стоялъ  или,  точнее, виселъ какой-то  человекъ.  Его
волосы  были покрыты  запекшейся  кровью.  Одинъ  глазъ виселъ  на  какой-то
кровавой  ниточке.  Единственнымъ признакомъ  жизни, а можетъ  быть,  только
признакомъ агонии, было судорожное  подергивание левой ступни.  Въ  стороне,
шагахъ въ двадцати, на куче снега  лежалъ другой человекъ. Съ этимъ было все
кончено. Сквозь кровавое месиво снега, крови, волосъ и обломковъ черепа были
видны размозженные мозги.
     Кучка крестьянъ  и рабочихъ не безъ некотораго удовлетворения созерцала
это зрелище.
     -- Ну вотъ, теперь по  крайности  съ  воровствомъ будетъ спокойнее,  --
сказалъ кто-то изъ нихъ.
     Это былъ мужицкий самосудъ,  жестокий и бешенный, появившийся въ ответъ
на терроръ  урокъ и на нейтралитетъ администрации. Впрочемъ, и  по отношению
къ самосуду администрация соблюдала тотъ же нейтралитетъ.  Мне казалось, что
вотъ  въ  этомъ нейтралитете  было что-то  суеверное.  Какъ  будто въ  этихъ
изуродованныхъ  телахъ  лагерныхъ  воровъ всякая публика изъ  третьей  части
видела что-то и  изъ  своей собственной  судьбы.  Эти  вспышки -- я  не хочу
сказать  народнаго гнева  -- для  гнева  оне  достаточно безсмысленны,  -- а
скорее народной  ярости, жестокой  и  неорганизованной,  пробегаютъ  этакими
симпатическими  огоньками по всей стране. Сколько всякаго колхознаго актива,
сельской  милиции,  деревенскихъ  чекистовъ  платятъ  изломанными  костями и
проломленными черепами за  великое социалистическое  ограбление мужика. Ведь
тамъ -- "во  глубине России" -- тишины нетъ  никакой. Тамъ идетъ почти ни на
минуту непрекращающаяся звериная  резня {83} за хлебъ и за жизнь. И жизнь --
въ  крови, и хлебъ --  въ  крови... И мне  кажется,  что  когда публика  изъ
третьей части глядитъ на вотъ  этакаго изорваннаго въ клочки урку  -- передъ
нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...
     Въ  эти дни лагерной  контръ-атаки  на  урокъ я какъ-то встретилъ моего
бывшаго  спутника  по  теплушке -- Михайлова.  Видъ  у него  былъ отнюдь  не
победоносный.  Физиономия  его носила следы  недавняго  и  весьма вдумчиваго
избиения.  Онъ  подошелъ  ко  мне,  пытаясь  приветливо  улыбнуться   своими
разбитыми губами и распухшей до синевы физиономией.
     --  А я къ  вамъ  по старой  памяти,  товарищъ  Солоневичъ,  махорочкой
угостите.
     -- Вамъ не жалко, за науку.
     -- За какую науку?
     -- А вотъ все, что вы мне въ вагоне разсказывали.
     -- Пригодилось?
     -- Пригодилось.
     -- Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.
     -- Однако, запятыхъ-то оказалось для васъ больше, чемъ вы думали.
     -- Ну, это дело плевое. Ну, что? Ну,  вотъ меня избили. Нашихъ человекъ
пять на тотъ светъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, -- но наша все
равно возьметъ: организация.
     И старый паханъ ухмыльнулся съ прежней самоуверенностью.
     -- А те, кто билъ -- те ужъ живыми отсюда не уйдутъ... Нетъ-съ. Это ужъ
извините. Потому все это -- стадо барановъ, а мы -- организация.
     Я  посмотрелъ на урку не  безъ  некотораго уважения. Въ немъ было нечто
сталинское.

        ПОДПОРОЖЬЕ

     Тихий морозный вечеръ. Все небо  --  въ звездахъ.  Мы  съ Юрой идемъ въ
Подпорожье по тропинке, проложенной по льду Свири. Вдали, верстахъ въ трехъ,
сверкаютъ  электрические  огоньки  Подпорожья.  Берега реки  покрыты густымъ
хвойнымъ  лесомъ, завалены мягкими  снеговыми  сугробами. Кое-где  сдержанно
рокочутъ незамерзшия быстрины. Входимъ въ Подпорожье.
     Видно, что  это было когда-то  богатое  село.  Просторный  двухъэтажныя
избы,  рубленныя  изъ  аршинныхъ бревенъ,  резные коньки,  облезлая  окраска
ставень.  Крепко жилъ  свирьский  мужикъ.  Теперь  его ребятишки  бегаютъ по
лагерю, выпрашивая  у  каторжниковъ  хлебные  объедки,  селедочныя  головки,
несъедобныя и несъеденныя лагерныя щи.
     У  насъ обоихъ  --  вызовъ въ  УРЧ. Пока еще  не назначение,  а  только
вызовъ.  УРЧ -- учетно распределительная часть лагеря,  онъ учитываетъ всехъ
заключенныхъ,  распределяетъ  ихъ  на  работы, перебрасываетъ изъ  пункта на
пунктъ,  изъ  отделения въ  отделение,  следитъ  за  сроками  заключения, за
льготами и  прибавками  сроковъ, принимаетъ жалобы и  прочее въ  этомъ роде.
{84}
     Внешне  -- это  такое  же  отвратное  заведение, какъ  и  все советския
заведения,  не  столичныя,  конечно,  а  такъ, чиномъ пониже -- какия-нибудь
сызранския или царевококшайския. Полдюжины  комнатушекъ набиты такъ же, какъ
была  набита  наша  теплушка.  Столы  изъ  некрашенныхъ,  иногда  даже и  не
обструганныхъ досокъ. Такия же табуретки и, взаменъ недостающихъ табуретокъ,
--  березовыя  поленья.  Промежутки  забиты   ящиками  съ  делами,  связками
карточекъ, кучами всякой бумаги.
     Конвоиръ  сдаетъ  насъ  какому-то  делопроизводителю  или,  какъ  здесь
говорятъ, "делопупу". "Делопупъ" подмахиваетъ сопроводиловку.
     -- Садитесь, подождите.
     Сесть  не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ
лондонскимъ туманомъ  плаваетъ густой, махорочный  дымъ.  Доносится  крепкая
начальственная ругань, угроза арестами  и прочее. Не то, что  въ  ГПУ,  и на
Погре начальство не посмело бы такъ ругаться.  По комнатушкамъ мечутся люди:
кто ищетъ полено, на которое можно было-бы присесть, кто умоляетъ "делопупа"
дать ручку: срочная  работа,  не выполнишь -- посадятъ.  Но ручекъ  нетъ и у
делопупа. Делопупъ же  увлеченъ такимъ занятиемъ:  выковыриваетъ  сердцевину
химическаго карандаша и делаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ
не имеется. Землисто-зеленыя,  изможденныя лица людей,  сутками  сидящихъ въ
этомъ махорочномъ дыму, тесноте, ругани, безтолковщине. Жуть.
     Я начинаю чувствовать, что  на  лесоразработкахъ было бы куда  легче  и
уютнее. Впрочемъ, впоследствии  такъ и  оказалось. Но лесоразработки  -- это
"конвейеръ". Только  попади, и тебя  потащитъ чортъ  его знаетъ  куда. Здесь
все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться.
     Откуда-то изъ дыма  канцелярскихъ глубинъ показывается некий старичекъ.
Впоследствии   онъ  оказался  однимъ  изъ  урчевскихъ  воротилъ,  товарищемъ
Наседкинымъ.  На  его  сизомъ  носу  --  перевязанныя  канцелярской  дратвой
железныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ --
добродушное лукавство старой, видавшей всякие виды канцелярской крысы.
     -- Здравствуйте. Это вы -- юристъ съ Погры? А это -- вашъ сынъ? У насъ,
знаете, две пишущихъ машинки; только писать  не умеетъ никто.  Работы вообще
масса. А работники. Ну,  сами увидите.  То-есть,  такой неграмотный  народъ,
просто дальше некуда.  Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то  съ собой  возьмите.
Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись -- сперли.
А юридическая часть у насъ запущена -- страхъ. Вамъ надъ ней крепко придется
посидеть.
     Следуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевския дебри. Изъ
махорочнаго   тумана  на  насъ  смотрятъ  жуткия  кувшинныя  рыла,  какия-то
низколобыя, истасканныя,  обалделыя и  озверелыя. Вся эта губерния  неистово
пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается.
     Старичекъ начинаетъ рыться  по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на
полу  кучамъ какихъ-то  "делъ", призываетъ  себе  {85}  въ помощь  еще двухъ
канцелярскихъ  крысъ,   и,   наконецъ,  изъ  какого-то  полуразбитаго  ящика
извлекаются наши "личныя дела" -- две папки съ нашими документами, анкетами,
приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу.
     -- Солоневичъ, Иванъ... такъ...  образование...  такъ,  приговоръ, гмъ,
статьи...
     На слове "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на
носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю:
     -- Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мне съ
вами делать?
     Я тоже только взглядомъ отвечаю:
     -- Дело ваше, хозяйское.
     Я   понимаю:  положение   и  у  старичка,  и  у  УРЧа  --  пиковое.  Съ
контръ-революцией  брать  нельзя,  а  безъ  контръ-революции  --  откуда  же
грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится -- повертится, и что-то устроитъ.
     Очки опять лезутъ на переносицу,  и  старичекъ  начинаетъ читать  Юрино
дело, но на  этотъ  разъ  уже  не вслухъ.  Прочтя, онъ  складываетъ папки  и
говоритъ:
     -- Ну, такъ значитъ, въ  порядке. Сейчасъ  я вамъ покажу ваши  места