-- Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вместе.
     У  меня оставалось работы минутъ  на  пять. Когда  я вынулъ изъ машинки
последние листы, то оказалось, что Юра уселся на полъ, прислонился спиной къ
стене и  спитъ.  Будить его не хотелось. Нести  въ  палатку? Не  донесу.  Въ
комнате  была  лежанка,  на которой подремывали все,  у кого были  свободные
полчаса,  въ томъ числе и Якименко. Нужно взгромоздить  Юру на эту  лежанку,
тамъ будетъ тепло, пусть  спитъ. На полу оставлять  нельзя. Сквозь щели пола
дули зимние сквозняки, наметая у карниза тоненькие сугробики снега.
     Я  наклонился  и поднялъ  Юру.  Первое, что  меня поразило --  это  его
страшная  тяжесть.  Откуда? Но  потомъ  я понялъ:  это  не  тяжесть,  а  моя
слабость.  Юрины  пудовъ шесть  брутто казались  тяжелее, чемъ  раньше  были
пудовъ десять.
     Лежанка была на уровне глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня
груди,  но дальше не  шло  никакъ.  Я  положилъ Юру на  полъ  и  попробовалъ
разбудить. Не выходило  ничего. Это  былъ уже  не  сонъ. Это былъ, выражаясь
спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...
     Я  все-таки изловчился. Подтащилъ  къ лежанке ящикъ опять поднялъ  Юру,
взобрался  съ  нимъ на  ящикъ,  положилъ  на край ладони  и,  приподнявшись,
перекатилъ  Юру  на  лежанку. Перекатываясь,  Юра ударился  вискомъ  о  край
кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови  побежала по лицу. Обрывкомъ
папиросной бумаги я заклеилъ  ранку. Юра  не проснулся. Его лицо было похоже
на лицо  покойника,  умершаго отъ долгой и изнурительной болезни. Алыя пятна
крови резкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившияся
впадины  глазъ.  Заострившийся  носъ. Высохшия губы.  Неужели  это конецъ?..
Впечатление  было  такимъ  страшнымъ,  что  я  наклонился  и  сталъ  слушать
сердце...  Нетъ,  сердце  билось...  Плохо, съ аритмией, но билось...  Этотъ
короткий, на  несколько секундъ,  ужасъ окончательно оглушилъ  меня.  Голова
кружилась и  ноги  подгибались.  Хорошо бы никуда  не идти,  свалиться прямо
здесь  и заснуть. Но  я,  пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ  спускаться съ
лестницы.  По  дороге  вспомнилъ  о  нашемъ  списке  для  Чекалина.  Списокъ
относился  къ  этапу, который  долженъ былъ отправиться завтра  или, точнее,
сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежние списки. А
вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ  могъ не взять! Ну, а  если не взялъ?
Это  былъ нашъ рекордный списокъ  -- на  147 человекъ...  И оставлять его въ
щели на завтра? Днемъ могутъ заметить... И тогда?..
     Потоптавшись  въ  нерешительности   на  лестнице,  я  все-таки  поползъ
наверхъ.  Открылъ  дверь въ неописуемую  урчевскую уборную,  просунулъ руку.
Списокъ былъ здесь.
     Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ
Чекалина  -- драгоценный  документъ на  всякий {165} случай:  Чекалинъ  былъ
очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени?
Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.
     Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за
две версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра
эти сто сорокъ семь человекъ поедутъ на БАМ...
     Какие-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили  въ  голове. Я вышелъ
на крыльцо.
     Окна  УРЧ  отбрасывали белые прямоугольники света,  заносимые снегомъ и
тьмой.  Тамъ,  за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь.
Две версты? Не  дойду. Ну его къ чертямъ!  И  съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ
этими  людьми. Имъ все равно погибать: не по дороге на  БАМ, такъ где-нибудь
на Лесной Речке.  Пойду  въ палатку и завалюсь спать.  Тамъ  весело  трещитъ
печурка, можно будетъ завернуться въ два одеяла  -- и въ Юрино  тоже... Буду
засыпать  и думать о земле, где нетъ разстреловъ, БАМа,  девочки  со льдомъ,
мертвеннаго лица сына...  Буду  мечтать  о  какой-то  странной жизни, можетъ
быть, очень  простой,  можетъ быть,  очень  бедной, но о  жизни на  воле.  О
невероятной жизни на воле... Да, а списокъ-то какъ?
     Я  не безъ труда сообразилъ,  что я сижу  на снегу, упершись спиной  въ
крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снегъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.
     Я вскочилъ,  какъ будто мною выстрелили  изъ  пушки.  Такъ  по идиотски
погибнуть? Замерзнуть на дороге между  УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы
до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ
-- разбужу! Чортъ съ нимъ!

        ПОСЛеДНиЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ

     Пошелъ. Путался  во тьме и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ
котораго можно было танцевать  дальше. Мыслями о томъ,  какъ бы дотанцевать,
какъ  бы не запутаться, какъ бы  не свалиться -- было занято  все  внимание.
Такъ  что  возгласъ:  "Стой,  руки вверхъ!"  --  засталъ  меня въ  состоянии
полнейшаго равнодушия. Я  послалъ возглашающаго въ нехорошее место и побрелъ
дальше.
     Но голосъ крикнулъ: "это вы?"
     Я резонно ответилъ, что это, конечно, я.
     Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.
     -- Вы куда? Ко мне?
     Я узналъ голосъ Чекалина.
     -- Да, я къ вамъ.
     -- Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встретилъ. Только  что  приехалъ,
шелъ  за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте
-- ведь вы же интеллигентный человекъ! Нельзя же такъ писать. Ведь это чортъ
знаетъ что такое, что фамилии -- а цифръ разобрать нельзя. {166}
     Я покорно согласился, что почеркъ  у  меня, действительно, -- бываетъ и
хуже, но не часто.
     -- Ну, идемъ ко мне, тамъ разберемся.
     Чекалинъ повернулся  и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспевалъ за нимъ.
Проваливались въ  какие-то  сугробы,  натыкались на  какие-то пни. Наконецъ,
добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лестнице. Чекалинъ зажегъ светъ.
     -- Ну  вотъ, смотрите, --  сказалъ онъ  своимъ скрипучимъ раздраженнымъ
голосомъ. -- Ну, на что это похоже? Что это у  васъ:  4? 1? 7?  9? Ничего не
разобрать. Вотъ  вамъ  карандашъ.  Садитесь и  поправьте  такъ,  чтобы  было
понятно.
     Я взялъ  карандашъ  и уселся. Руки дрожали -- отъ холода, отъ  голода и
отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались
въ глазахъ.
     -- Ну, и распустили же вы себя, -- сказалъ Чекалинъ укоризненно, но  въ
голосе его не было прежней скрипучести. Я что-то ответилъ...
     --  Давайте,  я  буду поправлять.  Вы только  говорите  мне,  что  ваши
закорючки означаютъ.
     Закорюкъ было не  такъ ужъ  много,  какъ этого  можно было бы  ожидать.
Когда все оне были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:
     -- Это все больные завтрашняго эшелона?
     Я махнулъ рукой.
     -- Какое все. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелоне здоровые.
     -- Такъ почему же вы не дали списка на всехъ больныхъ?
     -- Знаете, товарищъ Чекалинъ,  даже  самая  красивая девушка  не можетъ
дать ничего путнаго, если у нея нетъ времени для сна.
     Чекалинъ посмотрелъ на мою руку.
     -- Н-да,  --  протянулъ  онъ. --  А  больше  въ  УРЧ вамъ  не  на  кого
положиться?
     Я посмотрелъ на Чекалина съ изумлениемъ.
     -- Ну, да, -- поправился онъ, -- извините за  нелепость.  А сколько, по
вашему, еще остается здоровыхъ?
     -- По моему -- вовсе не остается. Точнее -- по мнению брата.
     -- Существенный  парень вашъ братъ, -- сказалъ  ни съ  того, ни съ сего
Чекалинъ. --  Его даже работники третьей части --  и те побаиваются... Да...
Такъ, говорите, все резервы Якименки уже исчерпаны?
     --  Пожалуй,  даже больше, чемъ  исчерпаны.  На дняхъ мой  сынъ открылъ
такую штуку: въ последние списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по  два
раза снимали съ эшелоновъ.
     Брови Чекалина поднялись.
     -- Ого! Даже -- такъ? Вы въ этомъ уверены?
     -- У васъ,  вероятно, есть старые списки. Давайте проверимъ.  Некоторыя
фамилии я помню. {167}
     Проверили. Несколько повторяющихся фамилий нашелъ и самъ Чекалинъ.
     --  Такъ,   --  сказалъ  Чекалинъ  раздумчиво.  --  Такъ,  значитъ,  --
"Елизаветъ Воробей"?
     -- Въ этомъ роде. Или сказка про белаго бычка.
     -- Такъ, значитъ,  Якименко идетъ уже на настоящий подлогъ. Значитъ, --
действительно, давать ему  больше  некого.  Чортъ знаетъ  что такое! Приемку
придется закончить. За такия потери -- я отвечать не могу.
     -- А что -- очень велики потери въ дороге?
     Я  ожидалъ,  что Чекалинъ  мне  ответитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не
ваше дело", но, къ моему удивлению, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:
     -- Совершенно безобразныя потери...  Да, кстати, -- вдругъ прервалъ онъ
самого себя, -- какъ вы насчетъ моего предложения? На БАМ?
     -- Если вы разрешите, я откажусь.
     -- Почему?
     --  Есть две основныхъ причины: первая -- здесь Ленинградъ подъ бокомъ,
и ко мне люди будутъ приезжать на свидания, вторая -- увязавшись съ  вами, я
автоматически  попадаю  подъ вашу протекцию  (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ
головой).  Вы  --  человекъ  партийный, следовательно,  подверженный всякимъ
мобилизациямъ   и   переброскамъ.  Протекция  исчезаетъ,  и   я  остаюсь  на
растерзание  техъ  людей,  у кого эта протекции и привиллегированность  были
бельмомъ въ глазу.
     -- Первое соображение верно. Вотъ второе -- не стоитъ  ничего. Тамъ, въ
БАМовскомъ ГПУ, я ведь  разскажу всю эту историю со списками,  съ Якименкой,
съ вашей ролью во всемъ этомъ.
     -- Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ  меня разменяетъ при первомъ
же удобномъ или неудобномъ случае.
     -- То-есть, -- почему это?
     Я посмотрелъ  на  Чекалина не  безъ  удивления и соболезнования:  такая
простая вещь...
     -- Потому, что изо  всего этого будетъ видно довольно явственно: парень
зубастый  и  парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а  сегодня онъ подведетъ
БАМ...
     Чекалинъ повернулся ко мне всемъ своимъ корпусомъ.
     -- Вы никогда въ ГПУ не работали?
     -- Нетъ. ГПУ надо мной работало.
     Чекалинъ  закурилъ   папиросу  и  сталъ  смотреть,  какъ  струйка  дыма
разбивалась струями холоднаго  воздуха  отъ  окна. Я решилъ внести некоторую
ясность.
     -- Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккиавели говорилъ.
     -- Кто такой Маккиавели?
     --  Итальянецъ  эпохи   Возрождения.  Издалъ,  такъ  сказать,  учебникъ
большевизма. Тамъ обо  всемъ этомъ довольно  подробно сказано. Пятьсотъ летъ
тому назадъ...
     Чекалинъ поднялъ брови... {168}
     -- Н-да,  за пятьсотъ летъ  человеческая жизнь по  существу не на много
усовершенствовалась, --  сказалъ онъ,  какъ бы что-то  разъясняя. -- И  пока
капитализма мы не  ликвидируемъ -- и не усовершенствуется... Да,  но насчетъ
БАМа вы, пожалуй, и правы...  Хотя и не совсемъ.  На БАМ посланы наши лучшия
силы...
     Я не  сталъ  выяснять, съ какой  точки  зрения эти лучшия силы являются
лучшими... Собственно, пора было уже уходить,  пока мне объ этомъ не сказали
и безъ  моей инициативы.  Но какъ-то  трудно было подняться.  Въ голове былъ
туманъ, хотелось заснуть тутъ же, на табуретке... Однако, я приподнялся.
     -- Посидите, отогрейтесь, -- сказалъ Чекалинъ и протянулъ мне папиросы.
Я  закурилъ.  Чекалинъ, какъ-то слегка  съежившись, селъ на табуретку, и его
поза странно  напомнила мне давешнюю девочку  со  льдомъ.  Въ этой  позе, въ
лице,  въ устало положенной на  столъ  руке  было что-то сурово-безнадежное,
усталое,  одинокое.  Это было  лицо  человека,  который  привыкъ  жить, какъ
говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ  -- такихъ твердокаменныхъ партийцевъ --
энтузиастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей...
Но   идутъ   безпросветные   годы  --  энтузиазмъ   выветривается,   провалы
коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совесть все больнее, жертвы -- и свои,
и  чужия, какъ-то  больше  опустошаютъ, чемъ  создаютъ. Какая, въ  сущности,
безпросветная  жизнь  у  нихъ, у этихъ  энтузиастовъ...  Недаромъ  одинъ  за
другимъ  уходятъ они  на  тотъ  светъ  (добровольно и  не  добровольно),  на
Соловки, въ басмаческие районы Средней  Азии, въ  политизоляторы ГПУ: больше
имъ, кажется, некуда уходить...
     Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сделалъ
вида,   что  этотъ  взглядъ  былъ  только   случайностью.  Чекалинъ  какъ-то
болезненно и криво усмехнулся.
     -- Изучаете? А сколько, по вашему, мне летъ?
     Вопросъ былъ несколько неожиданнымъ. Я сделалъ  поправку на  то, что на
языке оффициальной советской медицины  называется "советской изношенностью",
на необходимость какого-то процента подбадривания  и  сказалъ  "летъ  сорокъ
пять". Чекалинъ повелъ плечами.
     -- Да?  А мне  тридцать четыре. Вотъ вамъ  -- и чекистъ, -- онъ совсемъ
криво усмехнулся и добавилъ, -- палачъ, какъ вы говорите.
     -- Я не говорилъ.
     -- Мне  --  не говорили. Другимъ -- говорили. Или, во всякомъ случае --
думали...
     Было   бы  глупо  отрицать,  что   такой   ходъ   мыслей  действительно
существовалъ.
     --  Разные палачи  бываютъ.  Те,  кто идетъ  по любви къ этому делу  --
выживаютъ.  Те,  кто только по  убеждению  -- гибнутъ.  Я думаю,  вотъ,  что
Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.
     -- А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169}
     --  Таскаетесь  по  ночамъ за  моими  списками  въ  УРЧ... Якименко  бы
таскаться не сталъ. Да и вообще -- видно... Если бы я  этого не виделъ, я бы
къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.
     --   Да?  Очень   любопытно...   Знаете   что   --   откровенность   за
откровенность...
     Я   насторожился.  Но  несмотря  на  столь  многообещающее  вступление,
Чекалинъ  какъ-то  замялся,  потомъ  подумалъ,  потомъ,  какъ  бы  решившись
окончательно, сказалъ:
     --   Вы   не  думаете,  что  Якименко  что-то  подозреваетъ   о  вашихъ
комбинацияхъ со списками?
     Мне стало безпокойно.  Якименко могъ и подозревать,  но  если  объ  его
подозренияхъ  уже и Чекалинъ знаетъ, -- дело могло принять совсемъ серьезный
оборотъ.
     --  Якименко  на дняхъ  далъ  распоряжение  отставить  моего  сына  отъ
отправки на БАМ.
     -- Вотъ какъ? Совсемъ занимательно...
     Мы недоуменно посмотрели другъ на друга.
     -- А что вы, собственно говоря, знаете о подозренияхъ Якименки?
     -- Такъ  ничего, въ сущности, определеннаго... Трудно сказать. Какие-то
намеки, что ли...
     -- Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?
     -- Это  не такъ просто. Въ лагеряхъ  есть законъ. Конечно, сами знаете,
-- онъ не всегда  соблюдается, но онъ есть... И если человекъ зубастый... По
отношению къ  зубастому человеку...  а васъ здесь  целыхъ трое  зубастыхъ...
Ликвидировать не такъ легко... Якименко человекъ осторожный. Мало ли какия у
васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушение закона...
     -- ... по отношению къ темъ, кто имеетъ связи...
     Чекалинъ посмотрелъ на меня недовольно:
     -- ... спуску не даютъ...
     Заявление Чекалина вызвало необходимость обдумать целый  рядъ  вещей и,
въ  частности,  и  такую:  не  лучше-ли  при  такомъ  ходе  событий  принять
предложение  Чекалина  насчетъ  БАМа,  чемъ  оставаться  здесь  подъ  эгидой
Якименки.  Но это былъ моментъ малодушия, попытка измены принципу:  "все для
побега".  Нетъ,  конечно,  "все  для  побега".  Какъ-нибудь  справимся и  съ
Якименкой... Къ теме о БАМе не стоитъ даже и возвращаться.
     --  Знаете что,  товарищъ  Чекалинъ, насчетъ закона  и спуска, пожалуй,
нетъ смысла и говорить.
     --  Я вамъ отвечу  прежнимъ вопросомъ: почему на ответственныхъ местахъ
сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.
     -- Я вамъ отвечу прежнимъ ответомъ: потому, что  во  имя  приказа  или,
точнее, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я -- не пойду.
     --  Якименко только  одинъ  изъ винтиковъ  колоссальнаго аппарата. Если
каждый винтикъ будетъ разсуждать...
     -- Боюсь, что вотъ  вы все-таки разсуждаете. И  я -- тоже. Мы все-таки,
такъ  сказать,   продукты  индивидуальнаго  творчества.  {170}   Вотъ  когда
додумаются делать людей на конвейерахъ, какъ  винты  и  гайки,  тогда будетъ
другое дело.
     Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.
     -- Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нетъ.
     Я несколько  обозлился: почему  мне нетъ хода? Въ любой стране для меня
былъ бы свободенъ любой ходъ.
     -- Товарищъ Чекалинъ, --  сказалъ я  раздраженно, -- для васъ тоже хода
нетъ. Потому что  съ каждымъ вершкомъ углубления революции власть все больше
и больше  нуждается  въ людяхъ  не  разсуждающихъ  и не поддающихся никакимъ
угрызениямъ совести -- въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и
вамъ хода нетъ. Эти  эшелоны и эту комнатушку едва-ли  можно назвать ходомъ.
Вамъ тоже  нетъ хода, какъ  нетъ  его  и всей старой  ленинской гвардии.  Вы
обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ  лагерь несколько раньше,
а  вы попадете несколько  позже  --  ничего  не решаетъ. Вотъ  только мне въ
лагере не изъ-за  чего биться головой объ стенку. А вы будете биться головой
объ стенку.  И у васъ будетъ  за  что. Во всемъ  этомъ моя  трагедия  и ваша
трагедия, но  въ  этомъ и  трагедия большевизма взятаго въ целомъ. Все равно
вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто  позже
-- этотъ вопросъ никакого принципиальнаго значения не имеетъ.
     -- Ого, --  поднялъ брови Чекалинъ, -- вы,  кажется, целую политическую
программу развиваете.
     Я понялъ, что я несколько зарвался, если не въ  словахъ, то въ тоне, но
отступать было бы глупо.
     -- Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здесь -- не лагерный баракъ съ
сексотами  и горючимъ материаломъ  "массъ".  Съ чего бы я  сталъ передъ вами
разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?
     Чекалинъ какъ будто  несколько сконфузился за чекисткую  нотку, которая
прозвучала въ его вопросе.
     -- Кстати, а  почему вамъ дали  такой странный срокъ -- восемь летъ, не
пять и не десять...
     --  Очевидно,  предполагается,  что  для  моей  перековки  въ  честнаго
советскаго энтузиаста требуется ровно восемь летъ... Если я эти восемь  летъ
проживу...
     -- Конечно, проживете. Думаю, что вы себе здесь и карьеру сделаете.
     -- Меня московская  карьера не  интересовала, а ужъ на  лагерную  -- вы
меня,  товарищъ  Чекалинъ,  извините  --  на  лагерную  --  мне  ужъ совсемъ
наплевать.  Проканителюсь какъ-нибудь.  Въ  общемъ  и целомъ дело все  равно
пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ...  Не лагеремъ, конечно. И ваша
--  тоже. Вы  ведь,  товарищъ  Чекалинъ,  --  одинъ изъ  последнихъ могиканъ
идейнаго  большевизма... Тутъ  и  дискуссировать  нечего.  Довольно  на вашу
физиономию посмотреть...
     -- А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физиономии?
     -- Многое. Напримеръ, вашу небритую щетину. Якименко  {171} каждый день
вызываетъ къ себе казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ.
А вы уже не брились недели две, и вамъ не до одеколона.
     --  "Быть  можно дельнымъ  человекомъ  и  думать  о красе  ногтей",  --
продекламировалъ Чекалинъ.
     -- Я  не  говорю, что  Якименко  не дельный. А только бываютъ  моменты,
когда порядочному  человеку -- хотя бы и дельному  --  не  до ногтей и не до
бритья... Вотъ вы живете  чортъ знаетъ въ  какомъ  сарае... У васъ  даже  не
топлено...  Якименко такъ  жить  не будетъ. И  Стародубцевъ  --  тоже... При
первой  же  возможности,  конечно...  У  васъ  есть  возможность  и  вызвать
заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.
     Чекалинъ ничего не ответилъ. Я чувствовалъ, что моя безмерная усталость
начинаетъ переходить въ какое-то раздражение. Лучше уйти. Я поднялся.
     -- Уходите?
     --  Да,  нужно все-таки  хоть  немного вздремнуть...  Завтра  опять эти
списки.
     Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.
     -- Списковъ завтра не будетъ, -- сказалъ онъ твердо. -- Я завтра устрою
массовую проверку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ
приемку  прекращу...  --  Онъ протя