--
начинается разговоръ о закуске. Отрывается несколько талоновъ  изъ обеденной
книжки въ чекисткую столовую  и приносится еда такого типа: свинина, жареная
тетерка,  беломорская  семга  и такъ  далее  --  несколько  вкуснее  даже  и
ИТРовскаго меню. Всемъ присутствующимъ пить полагалось обязательно.
     Юра отъ  этой повинности уклонился,  ссылаясь  на  то,  что после одной
рюмки онъ петь больше не можетъ.  А у Юры былъ основательный запасъ песенокъ
Вертинскаго, берлинскихъ шлагеровъ и прочаго въ этомъ же  роде. Все это было
абсолютно ново, душещипательно, и сиделъ за столомъ какой-нибудь  Подмоклый,
который на своемъ веку  убилъ больше людей, чемъ добрый охотникъ зайцевъ,  и
проливалъ слезу въ стопку съ недопитой водкой...
     Все  это вместе взятое особо элегантнаго  вида  не  имело.  Я вовсе  не
собираюсь утверждать,  что къ  выпивке и закуске -- даже и въ такой компании
--  меня  влекли  только деловые мотивы, но,  во  всякомъ  случае, за месяцъ
этакихъ мероприятий Юра разузналъ приблизительно все, что намъ было нужно: о
собакахъ  ищейкахъ,  о  секретахъ,  сидевшихъ   по  ямамъ,  и  о  патруляхъ,
обходящихъ дороги и  тропинки, о карельскихъ  мужикахъ  -- здесь, въ  районе
лагеря,  этихъ  мужиковъ  оставляли только  "особо-проверенныхъ"  и  имъ  за
каждаго пойманнаго  или выданнаго  беглеца  давали  по  кулю муки.  Долженъ,
впрочемъ, сказать, что, расписывая  о мощи  своей организации и о  томъ, что
изъ лагеря "не то что {325} человекъ,  а  и крыса не убежитъ",  оперативники
врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-какъ выяснили.
     Съ  этими пьянками въ Динамо были связаны и  наши проекты добыть оружие
для побега... Изъ этихъ проектовъ  такъ ничего и не вышло.  И однажды, когда
мы вдвоемъ возвращались подъ утро "домой", въ свой баракъ, Юра сказалъ мне:
     --  Знаешь,  Ва, когда мы,  наконецъ,  попадемъ въ  лесъ, по  дороге къ
границе  нужно  будетъ  устроить  какой-нибудь  обрядъ  омовения  что  ли...
отмыться отъ всего этого...
     Такой "обрядъ"  Юра впоследствии и  съимпровизировалъ. А  пока  что  въ
Динамо   ходить    перестали.    Предлогъ    былъ   найденъ   более,    чемъ
удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакиада (о спартакиаде речь
будетъ  дальше) и надо  тренироваться къ выступлению. И, кроме того,  побегъ
приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже  не
ручался.  Пьяные разговоры оперативниковъ и прочихъ,  ихъ  бахвальство силой
своей всеподавляющей организации,  ихъ цинизмъ, съ котораго въ  пьяномъ виде
сбрасывались решительно всякие  покровы идеи,  и оставалась голая психология
всемогущей  шайки  платныхъ  профессиональныхъ  убийцъ,  вызывали   припадки
ненависти, которая  слепила мозгъ...  Но семь летъ готовиться къ побегу и за
месяцъ  до  него  быть  разстреляннымъ  за  изломанныя  кости  какого-нибудь
дегенерата, на место котораго другихъ  дегенератовъ найдется сколько угодно,
было  бы  слишкомъ  глупо...  Съ  динамовской  аристократией  мы  постепенно
прервали всякия связи...

        ПЕРЕКОВКА ВЪ КАВЫЧКАХЪ

     Въ  здании  культурно-воспитательнаго отдела две огромныхъ комнаты были
заняты  редакцией лагерной  газеты "Перековка". Газета выходила три  раза въ
неделю  и  состояла  изъ двухъ  страницъ,  формата  меньше  половины  полосы
парижскихъ  эмигрантскихъ  газетъ.  Постоянный  штатъ  редакционнаго   штаба
состоялъ  изъ шестнадцати  полуграмотныхъ  лоботрясовъ, хотя  со  всей  этой
работой совершенно свободно могъ справиться одинъ человекъ. При появлении въ
редакции  посторонняго  человека  все  эти  лоботрясы  немедленно  принимали
священнодейственный видъ,  точно  такъ же, какъ это делается и  въ  вольныхъ
советскихъ  редакцияхъ,   и   встречали   гостя   оффициально-недружелюбными
взглядами.   Въ  редакцию  принимались   люди,  особо  проверенные  и  особо
заслуженные,  исключительно  изъ  заключенныхъ;   пользовались   они  самыми
широкими  привиллегиями  и возможностями самаго широкаго шантажа  и въ  свою
среду предпочитали  никакихъ  конкурентовъ  не  пускать.  Въ  те дни,  когда
подпорожский Марковичъ  пытался  устроить  меня или  брата  въ  совсемъ  уже
захудалой  редакции  своей подпорожской шпаргалки,  онъ завелъ  на  эту тему
разговоръ  съ приехавшимъ изъ  Медгоры "инструкторомъ"  центральнаго издания
"Перековки", некиимъ  Смирновымъ. Несмотря на лагерь, Смирновъ былъ  одетъ и
выбритъ такъ, какъ одеваются и бреются советские журналисты и кинорежиссеры:
краги,  бриджи, пестрая "апашка",  бритые усы  и подбородокъ, и  подъ  {326}
подбородкомъ  этакая американская  бороденка.  Круглые  черные  очки  давали
последний культурный бликъ импозантной фигуре "инструктора". Къ  предложению
Марковича онъ отнесся съ холоднымъ высокомериемъ.
     -- Намъ роли не играетъ, где онъ  тамъ на воле работалъ.  А  съ  такими
статьями мы его въ редакцию пущать не можемъ.
     Я не удержался и спросилъ Смирнова, где это онъ на воле учился русскому
языку  --  для журналиста  русский языкъ не  совсемъ ужъ безполезенъ...  Отъ
крагъ, апашки и очковъ Смирнова излились потоки презрения и холода.
     -- Не у васъ учился...
     Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. Въ Медвежьей
Горе я въ  "Перековку" не заходилъ было вовсе: въ  первое  время -- въ  виду
безнадежности попытокъ устройства тамъ,  а въ динамовския времена -- въ виду
полной ненадобности мне этой редакции. Однако, Радецкий какъ-то заказалъ мне
статью о  динамовской  физкультуре  съ  темъ, чтобы  она  была  помещена  въ
"Перековке". Зная, что  Радецкий въ  газетномъ деле не смыслитъ  ни  уха, ни
рыла, я для чистаго издевательства сделалъ такъ: подсчиталъ  число строкъ въ
"Перековке" и  ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номеръ заняла
целикомъ. Долженъ отдать себе полную  справедливость:  статья была  написана
хорошо, иначе  бы  Радецкий и не  поставилъ  на ней жирной  краской надписи:
"Ред. газ. Пер. -- поместить немедленно целикомъ".
     "Целикомъ" было  подсказано  мной: "Я, видите  ли,  редакционную работу
знаю,  парни-то  въ "Перековке" не больно грамотные, исковеркаютъ до  полной
неузнаваемости".
     Съ этой  статьей, резолюцией и съ  запасами некоего ехидства на душе  я
пришелъ  въ редакцию "Перековки". Смирновъ уже оказался  ея редакторомъ. Его
очки стали еще более черепаховыми  и  борода еще более  фотоженичной. Вместо
прозаической папиросы,  изъ угла его  рта свешивалась стилизованная  трубка,
изъ которой неслась махорочная вонь.
     --  Ахъ, это вы? Да  я  васъ,  кажется,  где-то видалъ...  Вы  кажется,
заключенный?
     Что я  былъ заключеннымъ  --  это было видно решительно по всему облику
моему. Что Смирновъ помнилъ меня  совершенно ясно --  въ этомъ для  меня  не
было никакихъ сомнений.
     --  Да,  да,  --  сказалъ  подтверждающе  Смирновъ,  хотя  я  не успелъ
произнести ни одного  слова, и  подтверждать было решительно нечего, -- такъ
что, конкретно говоря, для васъ угодно?
     Я молча  подвинулъ себе стулъ, неспешно уселся  на него, неспешно сталъ
вытаскивать изъ кармановъ  разнаго  рода бумажное  барахло  и уголкомъ глаза
поглядывалъ,  какъ этотъ дядя  будетъ реагировать на  мой  стиль  поведения.
Трубка  въ углу  рта  дяди  отвисла еще  больше,  а  американистая бороденка
приняла ершистое и щетинистое выражение.
     -- Ну-съ, такъ въ чемъ дело, молодой человекъ?
     Я былъ  все-таки минимумъ летъ на десять старше  его,  но  на "молодого
человека" я не ответилъ ничего и продолжалъ медлительно перебирать  бумажки.
Только  такъ --  мелькомъ,  уголкомъ  {327}  глаза  -- бросилъ на  "главнаго
редактора"  центральнаго  издания   "Перековки"  чуть-чуть   предупреждающий
взглядъ.  Взглядъ оказалъ свое  влияние.  Трубка была передвинута  чуть-чуть
ближе къ середине рта.
     -- Рукопись принесли?
     Я досталъ рукопись и молча протянулъ ее Смирнову. Смирновъ прежде всего
внимательно изучилъ  резолюцию  Радецкаго  и  потомъ  перелисталъ  страницы:
страницъ на пишущей машинке было семь -- какъ разъ  обе  полосы "Перековки".
На лице Смирнова выразилось профессиональное возмущение:
     -- Мы не можемъ запихивать весь номеръ одной статьей.
     -- Дело не мое. Радецкий поэтому-то и написалъ "целикомъ",  чтобы вы не
вздумали ее сокращать.
     Смирновъ  вынулъ  трубку  изо  рта  и  положилъ  ее на столъ.  Еще разъ
перелисталъ страницы: "какъ разъ на цельный номеръ".
     --   Вы,  вероятно,  полагаете,   что  Радецкий   не  знаетъ  размеровъ
"Перековки". Словомъ -- рукопись съ резолюцией я вамъ передалъ. Будьте добры
-- расписку въ получении.
     -- Никакихъ расписокъ редакция не даетъ.
     -- Знаю, а  расписку все-таки -- пожалуйте. Потому что, если со статьей
выйдутъ какия-нибудь недоразумения,  такъ  уговаривать васъ  о  помещении ея
будетъ Радецкий. Я заниматься этимъ не собираюсь. Будьте добры --  расписку,
что  я  вамъ передалъ  и  статью,  и  приказъ.  Иначе -- отъ  васъ  расписку
потребуетъ третья часть.
     Борода  и очки Смирнова потеряли фотоженичный видъ. Онъ  молча написалъ
расписку и протянулъ ее мне. Расписка меня  не удовлетворила: "будьте  добры
написать, что вы получили статью съ резолюцией". Смирновъ посмотрелъ на меня
зверемъ, но  расписку  переписалъ. Очередной  номеръ  "Перековки"  вышелъ въ
идиотскомъ виде -- на весь номеръ одна статья и больше не влезло ни строчки:
размеръ статьи я расчиталъ очень точно. За этотъ номеръ Корзунъ аннулировалъ
Смирнову  полгода его  "зачетовъ",  которые  онъ  заработалъ  перековками  и
доносами, но  къ  Радецкому  никто  обратиться  не  посмелъ. Я  же  испыталъ
некоторое, хотя  и весьма слабое, моральное  удовлетворение...  После  этого
"номера" я не былъ въ редакции "Перековки" недели три.
     На другой день после этого слета "лучшихъ ударниковъ", о которомъ я уже
говорилъ,   я  поплелся   въ  "Перековку"  сдавать  еще   одну   халтуру  по
физкультурной части -- тоже съ пометкой Радецкаго. На этотъ разъ Смирновъ не
делалъ американскаго вида и особой фотоженичностью отъ него не несло. Въ его
взгляде  были укоръ  и почтение... Я вспомнилъ  Кольцовския  формулировки  о
"платныхъ перьяхъ буржуазныхъ писакъ" (Кольцовъ въ "Правде" пишетъ, конечно,
"безплатно") и думалъ о  томъ, что нигде въ мире и никогда въ мире до такого
унижения  печать все-таки не  доходила. Я  журналистъ  --  по наследству, по
призванию и  по  профессии,  и у  меня --  даже  и  после  моихъ  советскихъ
маршрутовъ  -- осталось какое-то врожденное уважение къ моему ремеслу...  Но
что вносятъ въ это ремесло товарищи Смирновы и иже съ ними? {328}
     -- Заметочку принесли?
     Принимая во внимание мою статьищу, за  которую Смирновъ получилъ лишние
полгода, уменьшительное "заметочка" играло ту роль,  какую въ собачьей драке
играетъ небезызвестный приемъ: песикъ, чувствуя, что дело его совсемъ дрянь,
опрокидывается  на спинку  и  съ  трусливой  приветливостью  перебираетъ  въ
воздухе лапками. Смирновъ лапками, конечно,  не перебиралъ, но сквозь стекла
его очковъ  -- простыя стекла, очки носились для импозантности -- можно было
прочесть такую  мысль: ну, ужъ хватитъ, за Подпорожье  отомстилъ, не подводи
ужъ больше...
     Мне стало противно -- тоже  и за себя. Не стоило, конечно,  подводить и
Смирнова... И не стоитъ  его особенно и винить.  Не будь революции -- сиделъ
бы онъ какимъ-нибудь захолустнымъ телеграфистомъ, носилъ бы сногсшибательные
галстуки, соблазнялъ бы окрестныхъ девицъ гитарой  и  романсами и  всю  свою
жизнь мечталъ  бы объ аттестате  зрелости  и  никогда  въ  своей жизни этотъ
аттестатъ такъ и не взялъ бы... И  вотъ  здесь, въ лагере, пройдя  какую-то,
видимо, весьма обстоятельную школу доносовъ и шпионажа, онъ, дуракъ, совсемъ
всерьезъ принимаетъ свое положение главнаго  редактора центральнаго  издания
"Перековки" --  издания,  которое,  въ сущности,  решительно  никому не было
нужно  и  содержится  исключительно по большевицкой  привычке  къ  вранью  и
доносамъ. Вранье никуда за пределы  лагеря  не выходило -- надъ  заголовкомъ
была надпись:  "не  подлежитъ  распространению  за  пределами  лагеря";  для
доносовъ  и  помимо  "лагкоровъ" существовала целая  сеть стукачей  третьяго
отдела, такъ что  отъ  "Перековки" толку  не было никому и никакого. Правда,
некоторый дополнительный кабакъ она все-таки создавала...
     Заметочка оказалась коротенькой, строкъ въ тридцать, и на лице Смирнова
выразилось  некоторое  облегчение:  никакимъ  подвохомъ   не  пахнетъ...  Къ
редакторскому  столу  подошелъ  какой-то  изъ  редакционныхъ  лоботрясовъ  и
спросилъ Смирнова:
     -- Ну, такъ что же мы съ этими ударниками будемъ делать?
     -- Чортъ его знаетъ... Придется все снять съ номера и отложить.
     -- А въ чемъ дело? -- спросилъ я.
     Смирновъ посмотрелъ на меня недоверчиво. Я успокоилъ его: подводить его
я не собираюсь.
     -- А вы, кажется, въ московской печати работали?
     -- Было такое дело...
     --  Тутъ,  понимаете, прямо хоть  разорвись... Эти  сволочные ударники,
которыхъ  вчера  въ  клубе  чествовали,  такъ они  прямо  со  слета,  ночью,
разграбили торгсинъ...
     -- Ага, понимаю, словомъ -- перековались?
     -- Абсолютно.  Часть перепилась, такъ ихъ поймали. А  кое-кто захватилъ
валюту  и -- смылись... Теперь же такое дело: у насъ ихния исповеди набраны,
статьи, портреты и все такое. Чортъ  его  знаетъ -- то-ли  пускать, то-ли не
пускать. А спросить -- некого. Корзунъ уехалъ къ Радецкому...
     Я посмотрелъ на главнаго редактора не безъ удивления. {329}
     -- Послушайте, а на воле вы где въ печати работали?
     -- Н-ну, въ провинции, -- ответилъ онъ уклончиво.
     -- Простите, въ порядке, такъ сказать, выдвиженчества?
     -- А вамъ какое дело? -- обозлился Смирновъ.
     -- Не видно марксистскаго подхода. Ведь совершенно  ясно, что все нужно
пускать:  и портреты, и статьи, и исповеди. Если не  пустите, васъ Корзунъ и
Успенский живьемъ съедятъ.
     -- Хорошенькое дело,  -- развелъ руками Смирновъ. -- А если пущу? Снова
мне лишний срокъ припаяютъ.
     --  Давайте  разсуждать   такъ:   речи   этихъ   ударниковъ  по   радио
передавались? (Смирновъ кивнулъ головой).  Въ Москву,  въ "Правду",  въ ТАСС
телеграммы пошли? (Смирновъ  снова кивнулъ  головой). О томъ,  что  эти люди
перековались знаетъ, можно сказать, весь миръ. О томъ, что они сегодня ночью
проворовались, даже и  въ  Медгоре  знаетъ  только  несколько  человекъ. Для
вселенной -- эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися
въ отчий домъ трудящихся СССР. Если вы не пустите ихъ портретовъ, вы сорвете
целую политическую кампанию.
     Главный редакторъ посмотрелъ на меня почтительно.
     -- А вы на воле не въ "Правде" работали?
     -- Въ "Правде", -- совралъ я.
     -- Слушайте, хотите къ намъ на работу перейти?
     Работа въ "Перековке" меня ни въ какой степени не интересовала.
     -- Ну, во всякомъ случае захаживайте... Мы вамъ гонораръ заплатимъ...

        ПЕРВЫЕ ТЕРРОРИСТЫ

     Размышляя о необычномъ своемъ положении въ лагере, я находилъ его почти
идеальнымъ. Вопросъ его прочности, если и приходилъ въ голову, то только съ,
такъ   сказать,  теоретической   точки  зрения:  теоретически  подъ  серпомъ
советской луны и подъ молотомъ  советской власти нетъ прочнаго ничего. Но до
побега осталось  около  двухъ  месяцевъ, ужъ эти  два месяца я прокручусь. Я
старался предусмотреть и  заранее  нейтрализовать  некоторыя угрожавшия  мне
возможности, но некоторыхъ -- все же не предусмотрелъ.
     Падение мое  съ динамскихъ  высотъ началось  по  вопросу  о футбольныхъ
командахъ,  но  кто же  это  могъ знать!.. Я  объехалъ или,  точнее, обошелъ
несколько  соседнихъ  лагерныхъ  пунктовъ  и  подобралъ  тамъ  две  довольно
сильныхъ футбольныхъ  команды, съ запасными --  28  человекъ. Такъ какъ было
совершенно очевидно, что при двенадцати  часовомъ рабочемъ  дне и  лагерномъ
питании они  тренироваться  не  могли,  то ихъ надлежало  перевести въ места
более злачныя и  более спокойныя, въ  данномъ случае -- зачислить въ  Вохръ.
Гольманъ  сказалъ   мне:  составьте  списки   этихъ  игроковъ,  укажите  ихъ
социальное положение, сроки, статьи приговора, я отдамъ  приказъ  о переводе
ихъ въ Вохръ.
     Я составилъ списки  и, составивъ, съ полной ясностью понялъ,  {330} что
никуда  я  съ этими списками сунуться не  могу и что, следовательно, вся моя
футбольная деятельность повисла въ воздухе.  Изъ 28-ми  человекъ трое сидели
за  бандитизмъ,  двое  -- по  какимъ-то неопределенно  контръ-революционнымъ
статьямъ, а остальные 23 имели въ своемъ  формуляре суровое 58-8 -- терроръ.
И десятилетние сроки заключения.
     Пять-шесть  террористовъ  еще  могли  бы  проскочить  подъ  прикрытиемъ
остальныхъ, но 23 террориста  превращали мои футбольныя команды въ  какия-то
террористическия организации внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится
подозрения, что этихъ людей я подобралъ сознательно, то все равно ни онъ, ни
даже  Радецкий  не  рискнутъ  перевести  въ  Вохръ  этакий  террористический
букетикъ. Что же мне делать?
     Я решилъ пойти посоветоваться съ Медоваромъ,  но не  нашелъ его. Пошелъ
домой  въ   баракъ.  У  барака  на  солнышке  сидели  Юра  и  его   приятель
Хлебниковъ12.  Хлебникова  Юра  подцепилъ  откуда-то  изъ  бараковъ  второго
лагпункта,  прельщенный  его   разносторонними   дарованиями.   Дарования  у
Хлебникова  были  действительно разносторонния, местами, по моему  скромному
мнению,  подымавшияся до  уровня  гениальности... Онъ торчалъ здесь въ числе
десятковъ  двухъ  студентовъ  Вхутемаса  (высшее  московское  художественное
училище), имевшихъ  въ своемъ формуляре ту же статью -- 58-8 и тотъ же срокъ
--  10  летъ.  О  другихъ  деталяхъ  Хлебниковской биографии  я  предпочитаю
умолчать.
     Юра и  Хлебниковъ играли  въ  шахматы.  Я  подошелъ и  селъ рядомъ. Юра
оторвался  отъ  доски и посмотрелъ  на меня испытующе: что  это у тебя такой
кислый  видъ? Я сообщилъ  о положении делъ со списками.  Хлебниковъ сказалъ:
"М-да, за такие  списочки васъ по головке не погладятъ". Что не погладятъ, я
это зналъ и  безъ Хлебникова. Юра внимательно просмотрелъ  списки,  какъ  бы
желая удостовериться, и, удостоверившись, сказалъ: нужно подыскать другихъ.
     -- Безнадежное дело, -- сказалъ Хлебниковъ.
     -- Почему безнадежное?
     -- Очень просто, хорошие спортмены у насъ почти исключительно студенты.
     -- Ну, такъ что?
     -- А за что  можетъ  сидеть  въ лагере советский студентъ? Воровать ему
негде и нечего. Если сажать за агитацию, тогда нужно вузы закрыть -- не такъ
просто. Все за терроръ сидятъ.
     -- Не будете  же вы утверждать,  что  советские студенты только темъ  и
занимаются, что бомбы кидаютъ.
     --  Не  буду.  Не  все и сидятъ. Попробуйте  проанализировать.  Въ мире
устроено  такъ,  что  терроромъ  занимается  преимущественно  молодежь.  Изъ
молодежи  самая  сознательная часть -- студенты. Изъ  студентовъ  въ терроръ
идетъ  самая энергичная  часть, то-есть  спортсмены.  Естественный  подборъ,
ничего не поделаешь. Вотъ и сидятъ. То-есть сидятъ те, кто уцелелъ. {331}

     12 Фамилия вымышлена.

     Я  былъ раздраженъ  и спискомъ, и  связанными съ нимъ перспективами,  и
уверенно-академическимъ тономъ Хлебникова...
     -- Валяютъ мальчишки дурака, а  потомъ отсиживаютъ по десять летъ чортъ
его знаетъ где.
     Хлебниковъ повернулся ко мне.
     -- А  вы  совершенно уверены въ томъ, что  эти мальчишки только валяютъ
дурака и -- ничего больше?
     Уверенности   у  меня  такой  не  было.  Я  зналъ,  что  терроръ  идетъ
преимущественно  въ  деревне, что  постреливаютъ  и  въ  городахъ  --  но по
фигурамъ  весьма  второстепеннымъ. Объ  этомъ  въ газетахъ не публикуется ни
слова и объ этомъ ходятъ по Москве только темные и таинственные шепоты.
     -- А вы тоже кидали бомбы?
     -- Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ -- вотъ потому и сижу  зде