автракаютъ и обедаютъ и
въ  лагеряхъ,  и въ России  вообще,  тщательно прожевывая каждую драгоценную
крошку  и  подбирая  упавшия крошки съ досокъ  и съ  полъ бушлата. Потомъ --
посидели и поговорили о массе  вещей. Потомъ снова взялись за  работу.  Такъ
незаметно и прошло время. Въ  четыре часа  мы отправились  въ комендатуру за
"рабочими сведениями".  "Рабочия сведения" -- это  нечто вроде квитанции, на
которой   "работодатель"   отмечаетъ,  что  такой-то   заключенный  работалъ
столько-то времени и выполнилъ такой-то процентъ нормы.
     Мрачный мужчина сиделъ  за столикомъ и съ кемъ-то говорилъ по телефону.
Мы  подождали.  Повесивъ трубку, онъ спросилъ мою фамилию.  Я  сказалъ.  Онъ
записалъ,   поставилъ  какую-то   "норму"   и  спросилъ  Юру.  Юра  сказалъ.
"Комендантъ" поднялъ на насъ свои очи:
     -- Что -- родственники?
     Я объяснилъ.
     -- Эге, -- сказалъ комендантъ. -- Заворочено здорово. Чтобы и семени на
воле не осталось.
     Онъ протянулъ заполненную  бумажку. Юра взялъ  ее, и мы вышли на дворъ.
На дворе Юра посмотрелъ на бумажку и сделалъ индейское  антраша -- отголоски
техъ индейскихъ  танцевъ, которые онъ въ особо торжественныхъ случаяхъ своей
жизни выполнялъ летъ семь тому назадъ.
     -- Смотри.
     Я посмотрелъ. На бумажке стояло:
     -- Солоневичъ Иванъ. 8 часовъ. 135%.
     -- Солоневичъ Юрии. 8 часовъ. 135%.
     Это означало, что мы выполнили  по 135  процентовъ какой-то неизвестной
намъ  нормы  и поэтому  имеемъ право  на  получение  сверхударнаго  обеда  и
сверхударнаго пайка размеромъ въ 1100 граммъ хлеба.
     Тысяча  сто граммъ хлеба это,  конечно, былъ капиталъ. Но  еще большимъ
капиталомъ  было  ощущение,  что  даже лагерный  светъ  --  не безъ  добрыхъ
людей...

        РАЗГАДКА СТА ТРИДЦАТИ ПЯТИ ПРОЦЕНТОВЪ

     Наша  бригада  нестройной и  рваной толпой  вяло  шествовала "домой" на
третий лагпунктъ.  Шествовали и мы съ  Юрой.  Все-таки  очень устали, хотя и
наработали не  Богъ знаетъ  сколько.  Рабочия  сведения съ  отметкой  о  ста
тридцати  пяти процентахъ выработки лежали  у  меня  въ кармане  и  вызывали
некоторое недоумение: съ чего бы это?
     Здесь,  въ  Медгоре, мы  очутились  на самыхъ низахъ  {256}  социальной
лестницы лагеря. Мы были окружены и  придавлены  неисчислимымъ  количествомъ
всяческаго начальства, которое было поставлено надъ нами съ преимущественной
целью --  выколотить  изъ насъ возможно большее количество  коммунистической
прибавочной стоимости.  А  коммунистическая прибавочная  стоимость  --  вещь
гораздо более серьезная, чемъ  та, капиталистическая, которую  въ свое время
столь  наивно  разоблачалъ  Марксъ.  Здесь  выколачиваютъ  все,  до  костей.
Основныя функции выколачивания лежатъ на всехъ "работодателяхъ", то-есть, въ
данномъ случае, на всехъ, кто подписывалъ намъ эти рабочия сведения.
     Проработавъ восемь часовъ на перекладке досокъ и бревенъ, мы ощутили съ
достаточной ясностью: при существующемъ  уровне питания и тренированности мы
не то  что ста тридцати пяти,  а  пожалуй, и  тридцати  пяти  процентовъ  не
выработаемъ.  Хорошо,  попалась  добрая  душа,  которая поставила  намъ  сто
тридцать пять процентовъ. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы
могутъ быть очень невеселыми.
     Я догналъ нашего бригадира, угостилъ  его  папироской и завелъ съ  нимъ
разговоръ о предстоящихъ намъ работахъ  и о томъ, кто, собственно,  является
нашимъ  начальствомъ  на  этихъ  работахъ.  Къ  термину  "начальство"   нашъ
бригадиръ отнесся скептически.
     -- Э, какое тутъ начальство, все своя бражка.
     Это   объяснение  меня  не   удовлетворило.  Внешность  бригадира  была
несколько  путаной:  какая   же  "бражка"  является  для  него   "своей"?  Я
переспросилъ.
     -- Да въ общемъ же -- свои ребята. Рабочая публика.
     Это было яснее,  но  не  на много.  Во-первыхъ,  потому, что сейчасъ въ
России нетъ слоя, более  разнокалибернаго,  чемъ пресловутый рабочий классъ,
и, во-вторыхъ, потому, что званиемъ рабочаго прикрывается очень много  очень
разнообразной публики: и урки, и  кулаки, и  делающие карьеру  активисты,  и
интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарские  мозоли и пролетарский
стажъ, и многие другие.
     -- Ну, знаете, рабочая публика бываетъ ужъ очень разная.
     Бригадиръ беззаботно передернулъ плечами.
     -- Где разная, а где и  нетъ. Тутъ  гаражи, электростанции, мастерския,
мельницы.  Кого  попало  не  поставишь. Тутъ заведуютъ  рабочие,  которые съ
квалификацией, съ царскаго времени рабочие.
     Квалифицированный рабочий, да еще съ  царскаго времени --  это было уже
ясно,  определенно  и  весьма  утешительно.  Сто  тридцать  пять  процентовъ
выработки,   лежавшие   въ   моемъ   кармане,  потеряли  характеръ  приятной
неожиданности и приобрели некоторую закономерность: рабочий -- всамделишный,
квалифицированный,  да  еще  царскаго времени,  не  могъ  не  оказать  намъ,
интеллигентамъ,  всей   той   поддержки,  на   которую   онъ   при   данныхъ
обстоятельствахъ могъ быть способенъ. Правда, при "данныхъ обстоятельствахъ"
нашъ, еще  неизвестный мне,  комендантъ  кое-чемъ и  рисковалъ: а  вдругъ бы
кто-нибудь разоблачилъ нашу  фактическую  {257}  выработку? Но въ  Советской
России люди привыкли къ риску и къ риску не только за себя самого.
     Не  знаю,  какъ  кто,  но   лично   я  всегда  считалъ  теорию  разрыва
интеллигенции съ народомъ -- кабинетной выдумкой, чемъ-то весьма близкимъ къ
такъ называемымъ сапогамъ всмятку,  однимъ изъ техъ  изобретений, на которыя
такъ охочи и  такие  мастера  русские  пишущие  люди. Сколько  было выдумано
всякихъ мировоззренческихъ,  мистическихъ, философическихъ  и потустороннихъ
небылицъ!  И  какая  отъ  всего  этого  получилась  путаница  въ  терминахъ,
понятияхъ и мозгахъ!  Думаю, что ликвидация всего  этого является  основной,
насущнейшей задачей русской мысли,  вопросомъ  жизни и смерти интеллигенции,
не  столько  подсоветской  --  тамъ  процессъ  обезвздоривания  мозговъ  "въ
основномъ" уже проделанъ -- сколько эмигрантской.
     ...Въ  1921-22  году Одесса  переживала  такъ называемые  "дни  мирнаго
возстания". "Рабочие" ходили  по квартирамъ  "буржуазии" и грабили все,  что
де-юре   было  лишнимъ  для  буржуевъ  и  де-факто  казалось  нелишнимъ  для
возставшихъ. Было  очень просто сказать:  вотъ вамъ  ваши рабочие, вотъ вамъ
русский рабочий  классъ. А  это былъ никакой  не классъ, никакие не рабочие.
Это была портовая шпана, лумпенъ-пролетариатъ Молдаванки и Пересыпи,  всякие
отбившиеся люди, такъ сказать, генеалогический корень  нынешняго актива. Они
не были рабочими въ совершенно такой же степени, какъ не былъ интеллигентомъ
дореволюционный околодочный надзиратель, бивший морду пьяному дворнику, какъ
не  былъ  интеллигентомъ  -- то-есть  профессионаломъ умственнаго  труда  --
старый баринъ, пропивавший последния закладныя.
     Все эти мистически кабинетныя теории и  прозрения сыграли свою жестокую
роль. Они  раздробили единый  народъ на  противостоящия другъ  другу группы.
Отбросы классовъ  были представлены,  какъ  характерные  представители  ихъ.
Большевизмъ,  почти  гениально  использовавъ  путаницу кабинетныхъ  мозговъ,
извлекъ изъ нея далеко не кабинетныя последствия.
     Русская   революция,   которая  меня,   какъ  и  почти  всехъ  русскихъ
интеллигентовъ,   спихнула  съ   "верховъ"   --  въ  моемъ   случае,   очень
относительныхъ  --  и  погрузила  въ  "низы"  --  въ  моемъ   случае,  очень
неотносительные (уборка  мусорныхъ ямъ въ  концлагере -- чего ужъ глубже) --
дала мне блестящую  возможность проверить  свои  и  чужия  точки  зрения  на
некоторые вопросы.  Долженъ сказать откровенно, что за такую проверку годомъ
концентрационнаго  лагеря заплатить стоило.  Склоненъ также  утверждать, что
для   некоторой  части   российской  эмиграции  годъ  концлагеря   былъ   бы
великолепнымъ  средствомъ  для  протирания  глазъ  и приведения въ  порядокъ
мозговъ.  Очень вероятно,  что некоторая  группа новыхъ  возвращенцевъ этимъ
средствомъ принуждена будетъ воспользоваться.
     Въ те  дни,  когда культурную Одессу грабили "мирными  возстаниями",  я
работалъ  грузчикомъ  въ  Одесскомъ рабочемъ кооперативе.  Меня  послали  съ
грузовикомъ пересыпать бобы изъ какихъ-то закромовъ въ мешки на заводъ Гена,
на  Пересыпи. Шофферъ {258} съ грузовикомъ  уехалъ,  и мне пришлось работать
одному.
     Было  очень  неудобно  --  некому  мешокъ  держать.  Работаю. Прогуделъ
заводской гудокъ. Мимо  склада -- онъ былъ несколько  въ сторонке -- бредутъ
кучки  рабочихъ,  голодныхъ,  рваныхъ,   истомленныхъ.  Прошли,   заглянули,
пошептались, потоптались, вошли въ складъ.
     --  Что-жъ это  они,  сукины  дети,  на  такую  работу одного  человека
поставили?
     Я ответилъ, что что же делать, вероятно, людей больше нетъ.
     -- У нихъ-то грузчиковъ нету? У нихъ по коммиссариатамъ одни грузчики и
сидятъ. Ну, давайте, мы вамъ подсобимъ.
     Подсобили.  Ихъ  было человекъ  десять -- и  бобы были ликвидированы въ
течение часа.  Одинъ изъ  рабочихъ  похлопалъ  ладонью  последний завязанный
мешокъ.
     -- Вотъ, значитъ,  ежели коллективно поднажмать, такъ разъ -- и готово.
Ну, закуримъ что ли, что-бъ дома не журились.
     Закурили,  поговорили о томъ, о семъ. Стали прощаться. Я поблагодарилъ.
Одинъ изъ рабочихъ, сумрачно  оглядывая  мою  внешность,  какъ-то, какъ  мне
тогда показалось, подозрительно спросилъ:
     -- А вы-то давно на этомъ деле работаете?
     Я промычалъ что-то не особенно внятное. Первый рабочий вмешался  въ мои
междометия.
     --  А  ты,  товарищокъ,  дуру  изъ  себя  не  строй,  видишь,  человекъ
образованный, разве его дело съ мешками таскаться.
     Сумрачный рабочий плюнулъ и матерно выругался:
     -- Вотъ поэтому-то, мать  его... , такъ  все  и  идетъ.  Которому мешки
грузить,  такъ онъ законы пишетъ,  а которому  законы  писать, такъ  онъ  съ
мешками возится. Учился человекъ,  деньги на него страчены... По такому путе
далеко-о мы пойдемъ.
     Первый  рабочий,  прощаясь  и  подтягивая  на  дорогу свои  подвязанные
веревочкой штаны, успокоительно сказалъ:
     -- Ну, ни черта. Мы имъ кишки выпустимъ!
     Я отъ неожиданности задалъ явственно глуповатый вопросъ: кому это, имъ?
     -- Ну, ужъ кому, это и вы знаете и мы знаемъ.
     Повернулся, подошелъ къ двери,  снова повернулся ко мне  и показалъ  на
свои рваные штаны.
     -- А вы это видали?
     Я  не нашелъ,  что  ответить: я  и  не такие  штаны  видалъ,  да  и мои
собственные были ничуть не лучше.
     -- Такъ вотъ, значитъ, въ семнадцатомъ году, когда товарищи про все это
разорялись,  вотъ,  думаю,  будетъ  рабочая власть,  такъ  будетъ у  меня  и
костюмчикъ, и все такое. А вотъ съ того времени -- какъ были эти штаны, такъ
одни и остались. Одного  прибавилось --  дыръ.  И во  всемъ  такъ.  Хозяева!
Управители! Нетъ, ужъ мы имъ кишки выпустимъ...
     Насчетъ  "кишекъ"  пока что  -- не  вышло. Сумрачный  рабочий  оказался
пророкомъ: пошли, действительно, далеко -- гораздо {259}  дальше, чемъ въ те
годы могъ кто бы то ни было предполагать....
     Кто-же былъ  типиченъ для рабочаго  класса? Те, кто  грабилъ буржуйския
квартиры, или те,  кто помогалъ  мне  грузить  мешки? Донбассовские рабочие,
которые      шли      противъ      добровольцевъ,      подпираемые     сзади
латышско-китайско-венгерскими    пулеметами,    или    ижевские     рабочие,
сформировавшиеся въ ударные колчаковские полки?
     Прошло много,  очень много  летъ. Потомъ были: "углубления  революции",
ликвидация  кулака, какъ класса, на базе сплошной "коллективизации деревни",
голодъ  на   заводахъ   и   въ   деревняхъ,   пять   миллионовъ   людей   въ
концентрационныхъ лагеряхъ,  ни  на  одинъ  день  не  прекращающаяся  работа
подваловъ ВЧК-ОГПУ-Наркомвнудела.
     За эти путанные  и трагически  годы  я  работалъ грузчикомъ,  рыбакомъ,
кооператоромъ,   чернорабочимъ,    работникомъ    социальнаго   страхования,
профработникомъ и, наконецъ, журналистомъ. Въ порядке ознакомления читателей
съ  источниками моей  информации о рабочемъ  классе  России,  а также  и объ
источникахъ пропитания  этого  рабочаго класса  --  мне хотелось бы  сделать
маленькое отступление на аксаковскую тему о рыбной ловле удочкой.
     Въ нынешней советской жизни это не только тихий спортъ, на одномъ конце
котораго помещается червякъ,  а на другомъ дуракъ. Это  способъ  пропитания.
Это одинъ --  только одинъ -- изъ  многихъ ответовъ на вопросъ: какъ же это,
при  томъ   способе  хозяйствования,  какой  ведется  въ  Советской  России,
пролетарская  и непролетарская Русь  не окончательно  вымираетъ  отъ голода.
Спасаютъ, въ частности, просторы.  Въ странахъ,  где этихъ  просторовъ нетъ,
революция обойдется дороже.
     Я  знаю  инженеровъ, бросавшихъ  свою профессию для рыбной ловли, сбора
грибовъ  и  ягодъ.  Рыбной ловлей, при  всей  моей  безталанности  въ  этомъ
направлении,  не  разъ  пропитывался и  я.  Такъ  вотъ.  Безчисленные таборы
рабочихъ:  и  использующихъ  свой  выходной  день,  и  техъ,  кто  добываетъ
пропитание  свое  въ  порядке  "прогуловъ",  "лодырничанья"  и  "летучести",
бродятъ по изобильнымъ берегамъ российскихъ озеръ, прудовъ, рекъ и речушекъ.
Около  крупныхъ центровъ,  въ  частности,  подъ Москвой  эти  берега  усеяны
"куренями"  -- земляночки,  прикрытыя сверху  хворостомъ, еловыми  лапами  и
мхомъ.  Тамъ ночуютъ пролетарские рыбаки или въ  ожидании клева отсиживаются
отъ непогоды.
     ...Берегъ Учи.  Подъ Москвой. Последняя  полоска  заката  уже догорела.
Последняя  удочка  уже  свернута.  У ближайшаго  куреня  собирается компания
соседствующихъ  удильщиковъ. Зажигается костеръ,  ставится уха.  Изъ  одного
мешка  вынимается  одна  поллитровочка,  изъ  другого  --  другая. Спать  до
утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки,
изголодавшиеся за неделю желудки наполняются  пищей и  тепломъ -- и вотъ,  у
этихъ-то костровъ  начинаются самые  стоющие  разговоры  съ  пролетариатомъ.
Хорошие  разговоры.  Никакой  мистики.  Никакихъ вечныхъ вопросовъ. Никакихъ
потустороннихъ темъ. Простой, хороший, здравый  смыслъ. Или,  въ английскомъ
переводе,  {260}  "common  sense",   проверенный  веками   лучшаго  въ  мире
государственнаго  и  общественнаго  устройства.  Революция,   интеллигенция,
партия, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее  встаютъ
въ  такомъ виде,  о  какомъ  и  не  заикается  советская  печать,  и  такихъ
формулировкахъ, какия не приняты ни въ одной печати мира...
     За этими куренями увязались было  профсоюзные культотделы и понастроили
тамъ  "красныхъ  куреней" --  домиковъ съ культработой,  портретами  Маркса,
Ленина,  Сталина  и   съ   прочимъ  "принудительнымъ   ассортиментомъ".  Изъ
окрестностей  этихъ  куреней  не  то   что  рабочие,  а  и  окуни,  кажется,
разбежались. "Красные  курени"  поразвалились и  были  забыты.  Разговоры  у
костровъ  съ  ухой   ведутся  безъ  наблюдения  и  руководства  со   стороны
профсоюзовъ.  Эти разговоры могли бы дать  необычайный материалъ для этакихъ
предразсветныхъ  "записокъ удильщика",  такихъ  же  предразсветныхъ,  какими
передъ освобождениемъ крестьянъ были Тургеневския "Записки охотника".

        ___

     Изъ  безконечности  вопросовъ,  подымавшихся  въ  этихъ разговорахъ "по
душамъ",  здесь  я  могу коснуться только одного,  да  и  то мелькомъ,  безъ
доказательствъ -- это вопроса отношения рабочаго къ интеллигенции.
     Если "разрыва" не было  и до революции, то до последнихъ летъ не было и
яснаго,  исчерпывающаго понимания  той  взаимосвязанности, нарушение которой
оставляетъ  кровоточащия  раны  на теле  и  пролетариата,  и  интеллигенции.
Сейчасъ, после страшныхъ летъ социалистическаго  наступления, вся трудящаяся
масса  частью почувствовала, а частью и  сознательно поняла,  что когда-то и
какъ-то она интеллигенцию проворонила.  Ту интеллигенцию, среди которой были
и идеалисты, была, конечно, и сволочь (где же можно обойтись безъ сволочи?),
но которая  въ массе  функции  руководства страной выполняла  во  много разъ
лучше, честнее и человечнее,  чемъ ихъ сейчасъ выполняютъ партия и активъ. И
пролетариатъ, и крестьянство -- я говорю  о  среднемъ рабочемъ и о  среднемъ
крестьянине  --  какъ-то  ощущаютъ   свою  вину  передъ  интеллигенцией,  въ
особенности  передъ   интеллигенцией  старой,  которую  они  считаютъ  более
толковой, более  образованной и более способной къ  руководству,  чемъ новую
интеллигенцию.  И вотъ  поэтому везде, где мне  приходилось сталкиваться  съ
рабочими  и крестьянами не въ качестве  "начальства", а въ  качестве равнаго
или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ  революции  все резче  и резче
некий неписанный лозунгъ русской трудовой массы:
     Интеллигенцию надо беречь.
     Это  не   есть  пресловутая  российская  жалостливость  --  какая   ужъ
жалостливость въ лагере,  который живетъ трупами и  на трупахъ.  Это не есть
сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся {261} барину. Ни я,
ни Юра не  принадлежали и въ лагере  къ числу людей, способныхъ, особенно въ
лагерной  обстановке,  вызывать чувство  жалости  и  сострадания: мы  были и
сильнее, и сытее средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того
самаго ценнаго,  что  у нея осталось: наследниковъ и  будущихъ продолжателей
великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

        ___

     И я,  интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всемъ нутромъ своимъ: я долженъ
делать  то,  что нужно  и что  полезно русскому  рабочему и русскому мужику.
Больше я не долженъ  делать ничего. Остальное -- меня не касается, остальное
отъ лукаваго.

        ТРУДОВЫЕ ДНИ

     Итакъ,  на  третьемъ  лагпункте  мы  погрузились  въ  лагерные  низы  и
почувствовали, что мы здесь находимся совсемъ среди своихъ. Мы перекладывали
доски и чистили снегъ  на  дворахъ  управления, грузили  мешки  на мельнице,
ломали  ледъ  на  Онежскомъ  озере,  пилили и  рубили  дрова для  чекисткихъ
квартиръ, расчищали  подъездные  пути  и пристани,  чистили  мусорныя ямы въ
управленческомъ городке. Изъ десятка заведующихъ, комендантовъ,  смотрителей
и прочихъ не подвелъ  ни  одинъ: все  ставили  сто тридцать пять  процентовъ
выработки   --   максимумъ  того,  что  можно  было  поставить  по  лагерной
конституции. Только одинъ разъ заведующий какой-то  мельницей поставилъ намъ
сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:
     -- Что же  это вы, товарищъ, намъ  такъ мало поставили?  Все ставили по
сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающие?
     Заведующий  съ колеблющимся выражениемъ  въ обалделомъ и  замороченномъ
лице посмотрелъ на наши фигуры и сказалъ:
     -- Пожалуй, не поверятъ, сволочи.
     --  Поверятъ, -- убежденно сказалъ  я. --  Уже одинъ  случай былъ, нашъ
статистикъ заелъ, сказалъ, что въ его колонне сроду такой выработки не было.
     -- Ну? -- съ интересомъ переспросилъ заведующий.
     -- Я ему далъ мускулы пощупать.
     -- Пощупалъ?
     -- Пощупалъ.
     Заведующий осмотрелъ насъ оценивающимъ взоромъ.
     -- Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь
человеку,  ну,  хоть  сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится,
кто-жъ  поверитъ. Такому, можетъ, больше,  чемъ вамъ, поставить  нужно бы. А
поставишь -- потомъ устроятъ проверку -- и поминай, какъ звали.

        ___

     Жизнь шла такъ: насъ будили  въ половине  шестого утра,  мы  завтракали
неизменной ячменной кашей, и бригады шли въ {262} Медвежью Гору. Работали по
десять часовъ,  но такъ какъ въ  Советской  России  оффициально  существуетъ
восьмичасовый рабочий день, то во всехъ  решительно документахъ, справкахъ и
сведенияхъ ставилось: отработано часовъ -- 8. Возвращались домой около семи,
какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затемъ нужно было стать въ очередь къ
статистику,  обменять у него