авлялись  съ весьма  скуднымъ запасомъ  хлеба и дровъ -- а
иногда и вовсе безъ запасовъ. Предполагалось, что аппаратъ ГПУ-скихъ базъ по
дороге  снабдитъ  эти эшелоны всемъ необходимымъ... Но  никто не снабдилъ...
Первые  эшелоны еще кое-что  подбирали по  дороге, а остальные ехали -- Богъ
ужъ ихъ  знаетъ какъ. Железнодорожники разсказывали объ остановкахъ поездовъ
на маленькихъ  заброшенныхъ  станцияхъ  и  о  томъ, какъ  изъ этихъ поездовъ
выносили сотни замерзшихъ труповъ и  складывали ихъ  въ  штабели въ сторонке
отъ железной дороги...
     Разсказывали  о  крушенияхъ,  при которыхъ  обезумевшие  люди  выли  въ
опрокинутыхъ  деревянныхъ западняхъ теплушекъ --  слишкомъ хрупкихъ для силы
поездного толчка, но слишкомъ прочныхъ для безоружныхъ человеческихъ рукъ...
     Мне мерещилось, что вотъ,  на  какой-то заброшенной зауральской станции
вынесутъ  обледенелый   трупъ  Юры,  что  въ  какомъ-то   товарномъ  вагоне,
опрокинутомъ подъ  откосъ  полотна,  въ  каше  изуродованныхъ  человеческихъ
телъ...  Я гналъ эти мысли  -- оне опять лезли въ голову, я съ  мучительнымъ
напряжениемъ искалъ выхода -- хоть  какого-нибудь выхода --  и  его видно не
было...

        ПЛАНЫ ОТЧАЯНиЯ...

     Нужно,  впрочемъ,  оговориться: о томъ,  чтобы  Юра  действительно былъ
отправленъ на  БАМ, ни у кого изъ насъ  ни на секунду не возникало и  мысли.
Это въ  вагоне № 13  насъ чемъ-то  опоили  и  захватили спящими. Второй разъ
такой  номеръ не имелъ шансовъ пройти. Вопросъ стоялъ такъ:  или Юре удастся
отвертеться отъ  БАМа,  или  мы  все трое устроимъ какую-то резню,  и если и
пропадемъ,  то  по крайней мере  съ трескомъ.  Только Юра  иногда говорилъ о
томъ, что зачемъ же пропадать всемъ  троимъ, что ужъ, если ничего не выйдетъ
и  ехать  придется, онъ  сбежитъ  по  дороге.  Но  этотъ планъ  былъ  весьма
утопиченъ.   Сбежать  изъ  арестантскаго   эшелона  не  было  почти  никакой
возможности.
     Борисъ былъ настроенъ очень пессимистически. Онъ приходилъ изъ Погры въ
совсемъ истрепанномъ виде. Физически его работа была легче нашей; онъ целыми
днями мотался по  лагпунктамъ, по больницамъ и амбулаториямъ и хотя бы часть
дня проводилъ на чистомъ воздухе и въ движении.  Онъ имелъ право санитарнаго
контроля надъ  кухнями и питался исключительно  "пробами пищи", а свой паекъ
-- хлебъ  и  по комку  замерзлой ячменной  каши  --  приносилъ намъ. Но  его
моральное  положение  --  положение  врача  въ  этой  атмосфере  саморубовъ,
разстреловъ,  отправки въ этапы заведомо больныхъ  людей -- было отчаяннымъ.
Борисъ  былъ  уверенъ,  что  своего полуобещания  насчетъ  Юры  Якименко  не
сдержитъ и что, пока какия-то силы остались, нужно бежать.
     Теоретический планъ побега былъ  разработанъ въ такомъ  виде:  {143} по
дороге изъ Подпорожья на Погру стояла чекистская застава изъ трехъ человекъ.
На этой заставе  меня и Бориса  уже знали въ лицо -- Бориса  въ особенности,
ибо онъ ходилъ мимо  нея каждый  день, а иногда и по два-три  раза  въ день.
Поздно вечеромъ  мы должны были  все втроемъ выйти изъ Подпорожья, захвативъ
съ собою и  вещи. Я и  Борисъ подойдемъ  къ костру  1 заставы и  вступимъ съ
патрульными въ какие-либо  разговоры.  Потомъ,  въ подходящий моментъ Борисъ
долженъ  былъ  ликвидировать  ближайшаго къ нему  чекиста ударомъ  кулака  и
броситься на  другого. Пока Борисъ  будетъ  ликвидировать патрульнаго номеръ
второй, я долженъ былъ, если не  ликвидировать, то по крайней  мере временно
нейтрализовать патрульнаго номеръ третий.
     Никакого  оружия, вроде ножа  или  топора, пускать въ ходъ было нельзя:
планъ  былъ выполнимъ  только  при условии  молниеносной  стремительности  и
полной  неожиданности.  Плохо  было  то,  что  патрульные  были въ кожухахъ:
некоторые  и при  томъ  наиболее  действительные  приемы атаки отпадали.  Въ
достаточности своихъ силъ  я  не былъ  уверенъ. Но съ другой  стороны,  было
чрезвычайно мало  вероятно, чтобы  тотъ  чекистъ,  съ которымъ мне  придется
схватиться, былъ  сильнее меня.  Планъ былъ очень  рискованнымъ,  но все  же
планъ былъ выполнимъ.
     Ликвидировавъ  заставу,  мы  получимъ  три  винтовки, штукъ  полтораста
патроновъ и кое-какое продовольствие и двинемся въ обходъ Подпорожья, черезъ
Свирь, на  северъ.  До  этого пункта все было  более  или  менее гладко... А
дальше -- что?
     Лесъ  заваленъ  сугробищами  снега.  Лыжи  достать  было  можно, но  не
охотничьи, а  беговыя. По  леснымъ  заваламъ, корягамъ  и ямамъ  оне большой
пользы не принесутъ. Изъ насъ троихъ только Юра  хороший "классный" лыжникъ.
Мы  съ  Борисомъ ходимъ  такъ  себе,  по  любительски.  Убитыхъ  патрульныхъ
обнаружатъ или въ ту  же ночь, или  къ  утру.  Днемъ за  нами уже пойдутъ въ
погоню  команды  оперативнаго  отдела,  прекрасно  откормленныя,  съ  такими
собаками-ищейками,  какия  не снились майнридовскимъ  охотникамъ  за чернымъ
деревомъ.  Куда-то  впередъ пойдутъ телефонограммы, какия-то команды  будутъ
высланы намъ наперерезъ.
     Правда,  будутъ  винтовки...  Борисъ  --  прекрасный стрелокъ -- въ той
степени,  въ какой  онъ  что-нибудь  видитъ,  а его  близорукость выражается
фантастической цифрой диоптъ  диоптри --  23  (следствие  Соловковъ).  Я  --
стрелокъ  более,  чемъ посредственный. Юра  -- тоже... Продовольствия у насъ
почти нетъ, карты нетъ, компаса нетъ. Каковы шансы на успехъ?
     Въ  недолгие  часы,  предназначенные  для  сна, я ворочался  на  голыхъ
доскахъ своихъ наръ и  чувствовалъ ясно:  шансовъ никакихъ. Но  если  ничего
другого сделать будетъ нельзя -- мы сделаемъ это...

        МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ

     Мы попробовали прибегнуть и  къ житейской мудрости Марковича. Кое-какие
проекты -- безкровные, но очень зыбкие, выдвигалъ {144} и онъ. Впрочемъ, ему
было не до проектовъ. БАМ нависалъ надъ нимъ и при томъ  -- въ ближайшие  же
дни. Онъ  напрягалъ  всю  свою  изобретательность и все свои  связи.  Но  не
выходило  ровно  ничего. Миша не ехалъ, такъ какъ  почему-то  числился здесь
только въ  командировке, а  прикрепленъ  былъ  къ центральной типографии  въ
Медвежьей Горе. Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта,
во все стороны хлесталъ энтузиазмъ...
     Какъ-то  въ  той  типографской  баньке, о  которой  я уже разсказывалъ,
сидели все мы  въ  полномъ составе:  насъ трое, Марковичъ, Миша  и  Трошинъ.
Настроение,  конечно,  было висельное,  а тутъ еще Трошинъ несъ несусветимую
гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитании, о строительстве
социализма.  Было  невыразимо  противно.  Я  предложилъ   ему  заткнуться  и
убираться ко всемъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной.
     Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузиазме. Потомъ
онъ, какъ-то  бочкомъ, бочкомъ, какъ  бы по совсемъ другому делу, подобрался
къ  Трошину и изо всехъ  своихъ  невеликихъ  силъ хватилъ его  верстаткой по
голове. Трошинъ приселъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его
съ ногъ и  схватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина  за
подходящия места и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ бледный и весь
дрожащий отъ ярости...
     -- Я тебя, проститутка,  все-равно  зарежу. Я тебе, чекистский ...лизъ,
кишки  все  равно  выпущу...  Мне  терять  нечего, я  уже все  равно, что въ
гробу...
     Въ тоне Миши было какое-то удушье отъ  злобы и непреклонная  решимость.
Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бежала тоненькая струйка крови.
     -- Я же вамъ  говорилъ, Трошинъ, что  вы конкретный идиотъ,  -- заявилъ
Марковичъ.  --  Вотъ  я  посмотрю,  какой  изъ  васъ  въ  этапе   энтузиазмъ
потечетъ...
     Дверка въ тайны Трошинскаго энтузиазма на секунду приоткрылась.
     -- Мы въ пассажирскомъ поедемъ, -- мрачно ляпнулъ онъ.
     --   Хе,  въ  пассажирскомъ...  А  можетъ,  вы,  товарищъ  Трошинъ,  въ
международномъ  хотите? Съ постельнымъ  бельемъ  и  вагономъ-рестораномъ?...
Молите Бога, чтобы хоть теплушка целая попалась. И съ печкой... Вчера подали
эшелонъ,  такъ тамъ  --  печки  есть, а трубъ нету... Хе, пассажирский? Вамъ
просто нужно лечиться отъ идиотизма, Трошинъ.
     Трошинъ пристально посмотрелъ на бледное лицо Миши, потомъ -- на фигуру
Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку все свои пожитки и исчезъ. Ни
его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на
этапъ. Борисъ присутствовалъ при  погрузке: ихъ погрузили  въ  теплушку, при
томъ дырявую и безъ трубы. {145}
     Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мне говорилъ:
     --  А вы  знаете,  И.  Л.,  сюда,  въ СССР, я  ехалъ  первымъ классомъ.
Помилуйте,  какимъ  же еще классомъ нужно ехать въ рай?.. А  теперь  я  тоже
поеду въ рай... Только не въ  первомъ  классе  и не  въ  социалистический...
Интересно все-таки есть-ли  рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ
у васъ будетъ  собственный корреспондентъ изъ  рая. А? Вы думаете, доеду? Съ
моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л.,  я же знаю, что по дороге делается. И вы
знаете.  Какой-нибудь крестьянинъ, который съ детства привыкъ... А я -- я же
комнатный человекъ. Нетъ,  знаете, И.  Л.,  если вы  какъ-нибудь увидите мою
жену -- все  на  свете  можетъ быть  -- скажите ей, что за доверчивыхъ людей
замужъ выходить  нельзя. Хе, -- социалистический  рай...  Вотъ мы съ  вами и
получаемъ свой маленький кусочекъ социалистическаго рая...

        НА СКОЛЬЗКИХЪ ПУТЯХЪ

     Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ  по  всемъ швамъ.  Уже не было и
речи ни о  двухъ неделяхъ, ни о тридцати  пяти тысячахъ. Железная дорога  то
вовсе  не  подавала  составовъ, то подавала  такие,  отъ которыхъ  бамовская
комиссии отказывалась  наотрезъ -- съ  дырами,  куда не только человекъ, а и
лошадь пролезла бы. Проверка трудоспособности и здоровья дала совсемъ унылыя
цифры:  не  больше  восьми  тысячъ  людей могли  быть  признаны  годными  къ
отправке,  да и  те  --  "постольку-поскольку".  Между  темъ ББК, исходя изъ
весьма прозаическаго  "хозяйственнаго расчета"  -- зачемъ  кормить уже чужия
рабочия руки, --  урезалъ нормы снабжения  до уровня клиническаго голодания.
Люди  стали  валиться  съ  ногъ  сотнями и  тысячами. Снова  стали  работать
медицинския комиссии.  Черезъ такую комиссию прошелъ и  я. Старичекъ докторъ
съ  безпомощнымъ  видомъ  смотритъ  на какого-нибудь оборваннаго  лагерника,
демонстрирующаго свою отекшую  и опухшую,  какъ подушка, ногу, выстукиваетъ,
выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ -- чинъ третьей части -- онъ-то
и есть комиссия.
     -- Ну? -- спрашиваетъ чинъ.
     -- Отеки -- видите... ТВС5 второй степени... Сердце...
     И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формуляре:
     "Годенъ".
     Потомъ  стали  делать  еще проще:  полдюжины урчевской  шпаны вооружили
резинками.   На  оборотныхъ   сторонахъ  формуляровъ,   где   стояли   нормы
трудоспособности и  медицинский  диагнозъ,  -- все это стиралось и ставилось
просто 1 категория -- т.е. полная трудоспособность.
     Эти люди не имели никакихъ шансовъ  доехать до БАМа живыми. И они знали
это, и мы знали  это  --  и ужъ,  конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименке
нужно  было делать свою карьеру. {146} И свой  промфинпланъ онъ выполнялъ за
счетъ  тысячъ  человеческихъ жизней. Всехъ  этихъ  чудесно  подделанныхъ при
помощи  резинки людей слали приблизительно на  такую же верную смерть,  какъ
если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.

     5 Туберкулезъ.

     А  мы  съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи
УРЧ пустелъ, и мы съ  Юрой оставались тамъ одни  за своими  машинками... Вся
картотека  УРЧ была фактически въ нашемъ распоряжении.  Изъ  12 экземпляровъ
списковъ  Якименко подписывалъ  три, а  проверялъ одинъ.  Эти три -- шли  въ
управление БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на месте для
подбора  этапа,  для  хозяйственной  части  и  т.д. У  насъ  съ  Юрой  почти
одновременно возникъ планъ,  который  напрашивался  самъ  собою.  Въ первыхъ
трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ следуетъ, а въ остальныхъ девяти --
фамилии заведомо больныхъ  людей  (мы ихъ  разыщемъ  по картотеке)  заменимъ
несуществующими  фамилиями   или  просто   перепутаемъ  такъ,  чтобы  ничего
разобрать было нельзя. При томъ хаосе, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ,
при  полной  путанице въ колоннахъ и колонныхъ  спискахъ, при обалделости  и
безпробудномъ  пьянстве  низовой   администрации  --  никто  не   разберетъ:
сознательный  ли  это   подлогъ,  случайная  ошибка  или  обычная  урчевская
путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.
     Въ  этомъ  плане  былъ великий соблазнъ. Но было и  другое.  Одно  дело
рисковать  своимъ  собственнымъ  черепомъ,  другое дело  втягивать  въ рискъ
своего  собственнаго сына, да еще мальчика.  И такъ на моей совести тяжелымъ
грузомъ лежало  все то, что съ нами произошло:  моя "техническая ошибка"  съ
г-жой К. и  съ  мистеромъ Бабенкой,  тающее съ  каждымъ днемъ  лицо  Юрчика,
судьба Бориса  и многое другое... И было еще: великая усталость  и  сознание
того,  что  все  это  въ сущности  такъ безсильно  и  безцельно.  Ну,  вотъ,
выцарапаемъ изъ несколькихъ  тысячъ  несколько десятковъ человекъ (больше --
не  удастся). И они, вместо того, чтобы  помереть черезъ месяцъ въ  эшелоне,
помрутъ  черезъ  несколько  месяцевъ где-нибудь  въ  ББК-овской  слабосилке.
Только и всего. Стоитъ ли игра свечъ?
     Какъ-то подъ  утро мы  возвращались  изъ УРЧ въ  свою палатку. На дворе
было  морозно  и  тихо.  Пустынныя улицы  Подпорожья  лежали  подъ  толстымъ
снеговымъ саваномъ.
     -- А по моему, Ватикъ, --  ни съ того ни съ  сего  сказалъ Юра, -- надо
все-таки это сделать... Неудобно какъ-то...
     -- Разменяютъ, Юрчикъ, -- сказалъ я.
     -- Ну,  и  хренъ  съ нами... А ты думаешь, много  у насъ шансовъ отсюда
живыми выбраться?
     -- Я думаю -- много...
     -- А по  моему  --  никакихъ.  Еще  черезъ  месяцъ отъ насъ  одни  мощи
останутся... Все равно... Ну, да дело не въ томъ.
     -- А въ чемъ же дело?
     -- А въ томъ, что  неудобно какъ-то.  Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А
тамъ пусть разстреливаютъ -- хренъ съ  ними. Подумаешь --  тоже удовольствие
околачиваться въ этомъ раю. {147}
     Юра  вообще -- и до  лагеря  --  развивалъ такую теорию,  что если  бы,
напримеръ, у него была твердая уверенность, что  изъ Советской России ему не
выбраться  никогда,  --  онъ  застрелился  бы  сразу.  Если  жизнь  состоитъ
исключительно  изъ   неприятностей  --  жить  нетъ  "никакого  коммерческаго
расчета"...  Но мало ли  какие  "коммерческие расчеты" могутъ  быть у  юноши
18-ти летъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?
     Юра остановился и селъ въ снегъ.
     -- Давай посидимъ... Хоть урчевскую махорку изъ легкихъ выветримъ...
     Селъ и я.
     -- Я ведь знаю, Ватикъ, ты больше за меня дрейфишь.
     -- Угу, -- сказалъ я.
     -- А ты плюнь и не дрейфь.
     -- Замечательно простой рецептъ!
     --  Ну, а  если придется  --  придется же --  противъ  большевиковъ  съ
винтовкой  идти,   такъ  тогда  ты  насчетъ  риска  ведь  ничего  не  будешь
говорить?..
     -- Если придется... -- пожалъ я плечами.
     -- Дастъ Богъ, придется... Конечно, если отсюда выскочимъ...
     -- Выскочимъ, -- сказалъ я.
     -- Охъ, -- вздохнулъ  Юра. -- Съ  воли не выскочили...  Съ деньгами, съ
оружиемъ... Со всемъ. А здесь?..
     Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько ужъ разъ.
     -- Видишь ли, Ватикъ, если мы за это дело не возьмемся -- будемъ потомъ
чувствовать себя сволочью. Могли -- и сдрейфили.
     Мы  опять  помолчали.  Юра,  потягиваясь,  поднялся со  своего  мягкаго
кресла.
     -- Такъ что, Ватикъ, давай? А? На Миколу Угодника.
     -- Давай! -- сказалъ я.
     Мы  крепко  пожали  другъ другу  руки. Чувства отцовской гордости я  не
совсемъ все-таки лишенъ.
     Особенно великихъ результатовъ изъ всего этого, впрочемъ,  не вышло, въ
силу  той  прозаической причины, что  безъ  сна  человекъ  все-таки жить  не
можетъ. А для нашихъ манипуляций  съ карточками и списками у насъ оставались
только те четыре-пять часовъ  въ сутки,  которые мы могли отдать сну. И я, и
Юра, взятые  въ  отдельности, вероятно, оставили  бы  эти манипуляций  после
первыхъ же безсонныхъ ночей, но поскольку мы действовали вдвоемъ, никто  изъ
насъ  не  хотелъ  первымъ подавать  сигналъ  объ  отступлении. Все-таки  изъ
каждаго  списка мы успевали изымать десятка  полтора, иногда и два. Это былъ
слишкомъ большой процентъ -- каждый списокъ заключалъ въ себе пятьсотъ именъ
-- и на Погре стали уже говорить о томъ, что въ УРЧ что-то здорово путаютъ.
     Отношения съ Якименкой шли,  все ухудшаясь. Во-первыхъ, потому, что я и
Юра, совсемъ  уже валясь съ ногъ отъ  усталости и безсонницы, врали въ этихъ
спискахъ уже безъ всякаго "заранее обдуманнаго намерения", и на погрузочномъ
пункте  получалась  {148}  неразбериха  и,  во-вторыхъ,  между  Якименкой  и
Борисомъ стали  возникать  какия-то трения,  которыя  въ  данной  обстановке
ничего хорошаго  предвещать  не могли  и о которыхъ  Борисъ  разсказывалъ со
сдержанной  яростью,  но  весьма   неопределенно.  Старший  врачъ  отделения
заболелъ, Борисъ былъ  назначенъ на его место,  и,  поскольку я могъ понять,
Борису приходилось  своей подписью скреплять  вытертые  резинкой  диагнозы и
новыя  стандартизованныя пометки  "годенъ".  Что-то  назревало  и  на  этомъ
участке нашего фронта, но у насъ назревали все участки сразу.
     Какъ-то утромъ приходитъ въ УРЧ Борисъ. Видъ у него немытый и небритый,
воспаленно-взъерошенный и  обалделый  -- какъ, впрочемъ, и у всехъ насъ. Онъ
сунулъ  мне свое ежедневное приношение  -- замерзший комъ ячменной каши, и я
заметилъ,  что,  кроме  взъерошенности и обалделости,  въ Борисе есть  и еще
кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борисъ будетъ идти напроломъ; по
части же хождения  напроломъ Борисъ съ  полнымъ  основаниемъ можетъ  считать
себя  мировымъ  специалистомъ.  На  душе  стало  безпокойно. Я  хотелъ  было
спросить Бориса,  въ  чемъ  дело,  но  въ  этотъ моментъ въ  комнату  вошелъ
Якименко. Въ рукахъ у него были какия-то бумаги для  переписки.  Видъ у него
былъ  ошалелый  и  раздраженный: онъ работалъ, какъ  все  мы, а промфинпланъ
таялъ съ каждымъ днемъ.
     Увидавъ Бориса, Якименко резко повернулся къ нему:
     -- Что  это означаетъ, докторъ Солоневичъ? Представители третьей  части
въ  отборочной комиссии  заявили мне,  что  вы  что-то  тамъ бузить  начали.
Предупреждаю васъ, чтобы этихъ жалобъ я больше не слышалъ.
     -- У меня, гражданинъ начальникъ, есть жалоба и на нихъ...
     --  Плевать  мне на ваши жалобы! -- холодное и  обычно  сдержанное лицо
Якименки вдругъ перекосилось. -- Плевать мне на ваши жалобы. Здесь лагерь, а
не университетская клиника. Вы обязаны  исполнять то, что вамъ  приказываетъ
третья часть.
     -- Третья часть имеетъ право приказывать мне, какъ заключенному, но она
не имеетъ права приказывать мне, какъ врачу.  Третья  часть можетъ считаться
или не  считаться съ  моими диагнозами, но  подписывать ихъ диагнозовъ  я не
буду.
     По закону Борисъ былъ правъ. Я вижу, что здесь столкнулись два чемпиона
по части  хождения напроломъ -- со  всеми шансами  на  стороне  Якименки.  У
Якименки на лбу вздуваются жилы.
     --  Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что  отъ дачи своей
подписи подъ  постановлениями отборочной  комиссии я, въ данныхъ  условияхъ,
отказываюсь категорически.
     Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачемъ-то лезетъ въ карманъ.  Въ
моемъ воспаленномъ  мозгу  мелькаетъ  мысль о  томъ, что Якименко лезетъ  за
револьверомъ  --  совершенно нелепая  мысль: я  чувствую,  что если Якименко
попробуетъ  оперировать  револьверомъ  или  матомъ, Борисъ  двинетъ  его  по
челюсти,  и  это  будетъ  последний  промфинпланъ  на  административномъ   и
жизненномъ  поприще  Якименки.  Свою   непринятую  Якименкой  жалобу  Борисъ
перекладываетъ