живете  въ  бараке?  --  повернулся  ко  мне
Успенский, -- я же предлагалъ вамъ перебраться въ общежитие Вохра.
     Общежитие Вохра меня ни въ какой степени не устраивало.
     -- Я думаю на Вичку перебраться.
     -- А вы наизусть ничего изъ этихъ балладъ не помните?
     Юра  кое-что  продекламировалъ:  частушки  --  почти  непереводимыя  на
обычный русский языкъ и непечатныя абсолютно.
     --  Да,  способные  тамъ  люди  есть,  --  сказалъ   Успенский.  --   А
поразстреливать придется почти всехъ, ничего не поделаешь.
     Отъ разговора о разстрелахъ я предпочелъ уклониться. {367}
     -- Вы говорили, что знали моего брата въ Соловкахъ. Вы и тамъ служили?
     -- Да, примерно такъ же, какъ служите теперь вы.
     -- Были заключеннымъ? -- изумился я.
     -- Да,  на десять  летъ. И какъ видите  -- ничего. Можете мне поверить,
летъ черезъ пять и вы карьеру сделаете.
     Я собрался было ответить, какъ въ свое время ответилъ Якименке: меня-де
и московская карьера не  интересовала, а о  лагерной  и говорить ничего.  Но
сообразилъ, что это было бы неуместно.
     -- Эй, Грищукъ, -- вдругъ заоралъ Успенский.
     Одинъ изъ телохранителей вбежалъ на мостикъ.
     --  Окрошку со льдомъ, порций пять.  Коньяку  со  льдомъ -- литръ.  Три
стопки. Живо.
     -- Я не пью, -- сказалъ Юра.
     -- Ну, и не надо.  Вы еще  маленький,  вамъ  еще  сладенькаго. Шоколаду
хотите?
     -- Хочу.
     И  вотъ сидимъ мы съ Успенскимъ, все трое въ голомъ  виде, среди белаго
дня и всякой  партийно-чекистской публики  и  пьемъ  коньякъ. Все  это  было
неприличнымъ  даже  и по  чекистскимъ масштабамъ,  но  Успенскому,  при  его
власти, на всякия приличия  было плевать. Успенский доказываетъ мне, что для
умнаго человека нигде нетъ такого карьернаго простора, какъ въ лагере. Здесь
все очень просто:  нужно быть  толковымъ  человекомъ  и  не  останавливаться
решительно ни передъ чемъ. Эта тема  начинаетъ вызывать у меня легкие позывы
къ тошноте.
     -- Да, а насчетъ вашего брата. Где онъ сейчасъ?
     -- По соседству. Въ Свирьлаге.
     -- Статьи, срокъ?
     -- Те же, что и у меня.
     -- Обязательно заберу  его сюда. Какого  ему тамъ  чорта. Это я  черезъ
ГУЛАГ устрою въ два счета... А окрошка хороша.
     Телохранители  сидятъ  подъ  палящимъ  солнцемъ  на  песке,  шагахъ  въ
пятнадцати   отъ  насъ.  Ближе   не  подселъ   никто.  Местный  предводитель
дворянства, въ пиджаке  и  при  галстухе,  цедитъ пиво,  обливается  потомъ.
Розетка его "Краснаго Знамени" багровеетъ, какъ сгустокъ крови, пролитой имъ
-- и собственной,  и чужой, и предводитель дворянства  чувствуетъ, что кровь
эта была пролита зря... {368}

--------
        МОЛОДНЯКЪ
        
        ВИЧКИНСКиЙ КУРОРТЪ

     Какъ  бы  ни  былъ халтуренъ самый замыселъ спартакиады,  мне время отъ
времени приходилось демонстрировать  Успенскому  и прочимъ чинамъ ходъ нашей
работы  и "наши  достижения". Поэтому, помимо публики, попавшей на Вичку  по
мотивамъ, ничего общаго со спортомъ не имеющимъ, туда же было собрано сорокъ
два человека  всякой спортивной молодежи.  Для показа Успенскому провели два
футбольныхъ мачта -- неплохо играли -- и одно "отборочное" легкоатлетическое
соревнование.  Секундомеры были собственные,  рулетокъ  никто  не проверялъ,
дисковъ и прочаго никто не взвешивалъ -- кроме, разумеется, меня -- такъ что
за "достижениями" остановки  не было. И  я имелъ,  такъ сказать, юридическое
право сказать Успенскому:
     -- Ну вотъ, видите, я вамъ говорилъ. Еще месяцъ  подтренируемся -- такъ
только держись...
     Моимъ талантамъ Успенский воздалъ должную похвалу.

        ___

     Домъ на  Вичке наполнился самой разнообразной публикой: какая-то помесь
спортивнаго клуба съ бандой холливудскихъ статистовъ. Профессоръ, о которомъ
я разсказывалъ въ предыдущей главе, какъ-то уловилъ меня у речки и сказалъ:
     -- Послушайте,  если ужъ вы взяли  на себя роль  благодетеля  лагернаго
человечества,  такъ  давайте ужъ  до конца. Переведите меня въ  какое-нибудь
здание, силъ нетъ, круглыя сутки -- галдежъ.
     Галдежъ стоялъ, действительно,  круглыя  сутки.  Я ходилъ по Вичке -- и
завидовалъ. Только что -- и то  не  надолго -- вырвались ребята изъ каторги,
только  что перешли съ голодной "пайки" на бифштексы (кормили  и бифштексами
-- въ  Москве, на воле, бифштексъ невиданное дело) -- и вотъ, миръ для  нихъ
уже полонъ  радости, оптимизма, бодрости и энергии. Здесь были и русские,  и
узбеки, и татары, и евреи, и Богъ знаетъ, кто еще. Былъ молчаливый бегунъ на
длинныя  дистанции,  который  именовалъ  себя  афганскимъ  басмачемъ,   былъ
какой-то   по   подданству  англичанинъ,   по   происхождению  сириецъ,   по
национальности еврей,  а  по  прозвищу  Чумбурбаба. Росту  и силы  онъ  былъ
необычайной, и {369} голосъ  у него былъ, какъ труба  иерихонская. Знаменитъ
онъ былъ темъ, что два раза пытался  бежать изъ Соловковъ, могъ играть одинъ
противъ целой волейбольной команды и иногда и выигрывалъ. Его жизнерадостный
рыкъ гремелъ по всей Вичке.
     Чумбурбабу  разыгрывала  вся моя  "малолетняя колония"  и на  всехъ онъ
весело огрызался.
     Все  это  играло  въ  футболъ,  прыгало, бегало,  грелось  на солнце  и
галдело.  Более  солидную  часть колонии пришлось  устроить отдельно:  такой
марки не могли выдержать даже лагерныя бухгалтерши... Мы съ Юрой думали было
перебраться на жительство на  Вичку, но  по ходу лагерныхъ делъ нашъ  побегъ
оттуда могъ бы очень  неприятно отозваться на всей этой компании. Поэтому мы
остались въ бараке. Но на Вичку я  ходилъ  ежедневно и пытался наводить тамъ
некоторые порядки. Порядковъ  особенныхъ, впрочемъ, не вышло,  да и незачемъ
было ихъ создавать. Постепенно у  меня, а въ особенности у Юры,  образовался
небольшой кружокъ "своихъ ребятъ".
     Я старался  разобраться въ  новомъ для меня  мире лагерной  молодежи и,
разобравшись,  увидалъ,  что  отъ молодежи на  воле  она  отличается  только
однимъ: полнымъ отсутствиемъ какихъ бы то ни было советскихъ энтузиастовъ --
на воле они  еще есть.  Можно было бы  сказать,  что здесь  собрались сливки
антисоветской молодежи -- если бы настоящия  сливки не  были на томъ свете и
на Соловкахъ. Такимъ образомъ, настроения этой группы не были характерны для
всей  советской  молодежи  --  но  они  были  характерны  все  же для  60-70
процентовъ ея. Разумеется,  что о какой-либо точности  такой  "статистики" и
говорить  не   приходится,  но,  во   всякомъ   случае,  резко  антисоветски
настроенная  молодежь преобладала подавляюще и на  воле,  а ужъ  о лагере  и
говорить нечего.
     Сидела  вся эта публика  почти исключительно  по статьямъ  о  терроре и
сроки имела стандартные: по десять летъ. Въ применении  къ террористическимъ
статьямъ приговора это означало то, что на волю имъ вообще не выйти никогда:
после лагеря -- будетъ высылка или тотъ, весьма малоизвестный загранице родъ
ссылки,  который именуется  вольнонаемной  лагерной службой: вы  вашъ  срокъ
закончили, никуда изъ лагеря  васъ не выпускаютъ, но вы получаете право жить
не  въ бараке, а  на  частной квартире и получаете въ месяцъ  не 3  рубля 80
копеекъ,  какъ  получаетъ  лесорубъ,   не   15-20   рублей,  какъ  получаетъ
бухгалтеръ, и даже не 70-80 рублей,  какъ получалъ я, а  напримеръ, 300-400,
но никуда  изъ лагеря вы уехать не можете. Человекъ,  уже  разъ  попавший въ
хозяйственную машину ГПУ,  вообще почти не имеетъ никакихъ шансовъ выбраться
изъ нея, человекъ, попавший по террористическимъ деламъ, -- и темъ более.
     Въ виду  всего  этого,  лагерная  молодежь  вела  себя по отношению  къ
администрации  весьма  независимо и, я бы сказалъ, вызывающе. Видъ у нея при
разговорахъ съ какимъ-нибудь начальникомъ колонны или  лагернаго пункта былъ
приблизительно такой: "Что ужъ тамъ дальше будетъ -- это плевать, а пока что
-- я {370} ужъ тебе морду набью". Психология, такъ сказать, "отчаянности"...
     Били довольно часто и довольно основательно. За это, конечно, сажали въ
ШИЗО, иногда -- редко -- даже  и  разстреливали (публика квалифицированная и
нужная),  но все  же администрация  всякихъ ранговъ  предпочитала  съ  этимъ
молоднякомъ не связываться, обходила сторонкой...
     Я,  конечно,  зналъ, что товарищъ  Подмоклый  среди  всей  этой публики
имеетъ какихъ-то своихъ сексотовъ, но никакъ не могъ себе представить -- кто
именно изъ  всехъ моихъ футболистовъ  и прочихъ, подобранныхъ лично  мной --
могъ бы пойти на такое занятие. Затесался было какой-то парень, присужденный
къ  пяти  годамъ  за  превышение  власти.  Какъ  оказалось впоследствии, это
превышение  выразилось  въ  "незаконномъ  убийстве"  двухъ арестованныхъ  --
парень  былъ  сельскимъ милиционеромъ. Объ  этомъ убийстве  онъ  проболтался
самъ,  и  ему на  ближайшей футбольной тренировке  сломали  ногу.  Подмоклый
вызвалъ  меня въ  третью  часть и упорно  допрашивалъ:  что  это, несчастная
случайность или "заранее обдуманное намерение"?
     Подмоклому  было  доказано,  что  о  заранее  обдуманномъ  намерении  и
говорить  нечего:  я самъ  руководилъ тренировкой и  видалъ,  какъ  все  это
случилось.  Подмоклый   смотрелъ  на  меня  неприязненно   и  подозрительно,
впрочемъ, онъ,  какъ всегда по утрамъ, переживалъ мировую  скорбь  похмелья.
Выпытывалъ,  что  тамъ  за  народъ  собрался  у меня  на  Вичке,  о чемъ они
разговариваютъ и какия имеются "политическия настроения". Я сказалъ:
     -- Чего вы ко  мне пристаете,  у васъ ведь тамъ свои стукачи есть  -- у
нихъ и спрашивайте.
     -- Стукачи, конечно есть, а я хочу отъ васъ подтверждение иметь...
     Я  понялъ, что парнишка съ превышениемъ  власти  былъ его единственнымъ
стукачемъ: Вичка была организована столь стремительно,  что третья  часть не
успела  командировать  туда своихъ  людей, да  и командировать было  трудно:
подбиралъ кандидатовъ лично я.
     Разговоръ  съ Подмоклымъ принялъ чрезвычайно дипломатический характеръ.
Подмоклый  крутилъ,  крутилъ,  ходилъ  кругомъ  да  около, рекомендовалъ мне
какихъ-то замечательныхъ форвардовъ, которые у  него имелись въ оперативномъ
отделе. Я сказалъ:
     -- Давайте -- посмотримъ, что это за игроки: если действительно хорошие
-- я ихъ приму.
     Подмоклый опять начиналъ крутить -- и я поставилъ вопросъ прямо:
     -- Вамъ нужно на Вичке своихъ людей иметь -- съ этого бы и начинали.
     --  А что вы изъ себя наивняка  крутите -- что, не понимаете вы, о чемъ
разговоръ идетъ?
     Положение создалось  невеселое.  Отказываться прямо -- было  невозможно
технически.  Принять кандидатовъ Подмоклаго и не  предупредить о  нихъ моихъ
спортсменовъ  -- было  невозможно психически. Принять  и предупредить -- это
значило бы, что этимъ {371} кандидатамъ на первыхъ же тренировкахъ поломаютъ
кости, какъ  поломали  бывшему милиционеру, -- и отвечать пришлось бы мне. Я
сказалъ Подмоклому, что я ничего противъ его  кандидатовъ не  имею,  но что,
если они не такие ужъ хорошие игроки, какъ объ этомъ  повествуетъ Подмоклый,
то остальные физкультурники поймутъ сразу, что на Вичку эти кандидаты попали
не  по  своимъ   спортивнымъ  заслугамъ,  --  следовательно,   ни  за  какия
последствия я не ручаюсь и не отвечаю.
     -- Ну, и дипломатъ же вы, -- недовольно сказалъ Подмоклый.
     -- Еще бы... Съ вами поживешь -- поневоле научишься...
     Подмоклый былъ слегка польщенъ... Досталъ изъ портфеля бутылку водки:
     -- А опохмелиться нужно, хотите стакашку?
     -- Нетъ, мне на тренировку идти.
     Подмоклый налилъ себе стаканъ водки и медленно высосалъ ее целикомъ.
     -- А  намъ  своей глазъ  обязательно  нужно тамъ  иметь.  Такъ вы моихъ
ребятъ возьмите... Поломаютъ ноги -- такъ и чортъ съ ними, намъ этого товара
не жалко.
     Такъ попали на Вичку два бывшихъ троцкиста. Передъ темъ, какъ перевести
ихъ туда,  я сказалъ Хлебникову и еще кое-кому, чтобы  ребята зря языкомъ не
трепали. Хлебниковъ ответилъ, что на всякихъ  сексотовъ  ребятамъ решительно
наплевать...  На  ту  же  точку  зрения   сталъ  Кореневский  --  упорный  и
воинствующий социалъ-демократъ. Кореневский сказалъ, что онъ и передъ самимъ
Сталинымъ  ни въ  какомъ  случае  не  желаетъ скрывать своихъ  политическихъ
убеждений:  за  него-де,  Кореневскаго,  работаетъ  история  и просыпающаяся
сознательность   пролетарскихъ   массъ.  Я  сказалъ:  ну,  ваше  дело  --  я
предупреждаю.
     История  и массы не  помогли.  Кореневский  велъ  настойчивую  и  почти
открытую меньшевицкую агитацию --  съ Вички поехалъ  на Соловки: я не  очень
уверенъ, что онъ туда доехалъ живымъ.
     Впрочемъ,   меньшевицкая   агитация   никакого  сочувствия   въ   моихъ
"физкультурныхъ массахъ" не встречала. Было очень наивно идти съ какой бы то
ни было  социалистической  агитацией  къ людямъ, на  практике  переживающимъ
почти стопроцентный социализмъ... Даже  Хлебниковъ -- единственный  изъ всей
компании,  который  рисковалъ   произносить  слово  "социализмъ",  глядя  на
результатъ Кореневской агитации, пересталъ оперировать этимъ терминомъ... Съ
Кореневскимъ же я поругался очень сильно.
     Это     былъ     высокий,     тощий     юноша,     съ      традиционной
меньшевицко-народовольческой   шевелюрой,  --  вымирающий  въ   России  типъ
книжнаго идеалиста... О  революции,  социализме и пролетариате  онъ говорилъ
книжными  фразами --  фразами  довоенныхъ  социалъ-демократическихъ изданий,
оперировалъ эрфуртской программой, Каутскимъ, тоже,  конечно, въ  довоенномъ
издании,  доказывалъ, что большевики  --  узурпаторы  власти, вульгаризаторы
марксизма, диктаторы  надъ  пролетариатомъ и т.п.  Вичковская  молодежь, уже
пережившая   и  революцию,  и   социализмъ,  и  пролетариатъ,   смотрела  на
Кореневскаго,  какъ  на  человека  малость  свихнувшагося,  и  только  {372}
посмеивалась. Екатеринославский  слесарь  Фомко,  солидный  пролетарий  летъ
двадцати восьми, какъ-то отозвалъ меня въ сторонку.
     --  Хотелъ съ вами насчетъ  Кореневскаго поговорить... Скажите  вы ему,
чтобы  онъ заткнулся. Я самъ пролетарий не  хуже  другого, такъ и у меня отъ
социализму  съ  души  воротить.  А   хлопца  разменяютъ,  ни  за  полкопейки
пропадетъ. Побалакайте вы съ нимъ, у васъ на него авторитетъ есть...
     "Авторитета" не оказалось никакого. Я вызвалъ Кореневскаго сопровождать
меня съ  Вички въ  Медгору  и  по дороге  попытался  устроить  ему отеческий
разносъ: во-первыхъ, вся его агитация -- какъ подъ стеклышкомъ: не можетъ же
онъ предполагать, что изъ 60 человекъ  вичкинскаго населения  нетъ ни одного
сексота,  и,  во-вторыхъ,  если  ужъ  подставлять  свою  голову подъ  наганы
третьяго отдела,  такъ ужъ за что-нибудь  менее безнадежное, чемъ пропаганда
социализма  въ Советской  России  вообще, а въ лагере -- въ  частности  и въ
особенности.
     Но  жизнь  прошла  какъ-то  мимо  Кореневскаго.  Онъ  нервными  жестами
откидывалъ спадавшие на лицо спутанные свои волосы и отвечалъ мне Марксомъ и
эрфуртской программой. Я ему сказалъ, что и то, и другое я знаю и безъ него,
и знаю  въ  изданияхъ более позднихъ, чемъ 1914 годъ. Ничего не  вышло: хоть
колъ на голове теши. Кореневский  сказалъ, что онъ очень признателенъ мне за
мои дружеския  къ нему  чувства, но что интересы  пролетариата для него выше
всего  -- кстати,  съ  пролетариатомъ онъ не имелъ ничего  общаго: отецъ его
былъ московскимъ  врачемъ,  а самъ онъ избралъ себе совсемъ удивительную для
Советской  России  профессию  -- астронома. Что  ему пролетариатъ  и что онъ
пролетариату? Я напомнилъ ему о Фомко. Результатъ былъ равенъ нулю.
     Недели  черезъ две  после  этого  разговора  меня  при входе  на  Вичку
встретилъ весьма разстроенный Хлебниковъ.
     --  Кореневскаго   изъяли.  Самъ  онъ  куда-то  исчезъ,  утромъ  пришли
оперативники и забрали его вещи...
     -- Такъ, -- сказалъ я, -- доигрался...
     Хлебниковъ посмотрелъ на меня ожидающимъ взоромъ.
     -- Давайте сядемъ... Какой-то планъ нужно выработать.
     --  Какой  тутъ  можетъ  быть  планъ,  --  сказалъ  я  раздраженно.  --
Предупреждали парня...
     --  Да,  я знаю... Это,  конечно, утешение,  --  Хлебниковъ  насмешливо
передернулъ  плечами,  -- мы,  дескать,  говорили,  не слушалъ -- твое дело.
Чортъ съ нимъ, съ утешениемъ... Постойте, кажется, кто-то идетъ...
     Мы помолчали. Мимо прошли какие-то вичкинские лагерники и оглядели насъ
завистливо-недружелюбными   взглядами   --  вичкинские  бифштексы  на   фоне
соседнихъ  "паекъ"  --  широкихъ симпатий  лагерной  массы не  вызывали.  За
лагерниками показалась монументальная  фигура Фомко, вооруженнаго  удочками.
Фомко подошелъ къ намъ:
     -- Насчетъ Кореневскаго уже знаете?
     -- Идемъ въ сторонку, -- сказалъ Хлебниковъ.
     Отошли въ сторонку и уселись. {373}
     -- Видите-ли, И. Л., -- сказалъ Хлебниковъ, -- и, конечно, понимаю, что
у васъ никакихъ симпатий къ социализму нетъ, -- а Кореневскаго все-таки надо
выручить.
     Я только пожалъ плечами -- какъ его выручишь?
     -- Попробуйте подъехать къ начальнику  третьей части -- я  знаю, вы  съ
нимъ, такъ сказать, интимно  знакомы... -- Хлебниковъ посмотрелъ на меня  не
безъ иронии. -- А то, можетъ быть, и къ самому Успенскому?
     Фомко смотрелъ мрачно:
     -- Тутъ,  товарищъ Хлебниковъ, не такъ просто...  Вотъ такие тихенькие,
какъ  этотъ  Кореневский, --  дай ему власть -- такъ онъ  почище  Успенскаго
людей резать будетъ... Пролетариемъ,  сукинъ сынъ, заделался... Онъ  еще мне
насчетъ пролетариата  будетъ говорить...  Нетъ, если большевики меньшевиковъ
вырежутъ  --  ихнее  дело,  намъ  туда  соваться нечего: одна стерва  другую
загрызетъ....
     Хлебниковъ посмотрелъ на Фомко холодно и твердо.
     -- Дурацкие разговоры. Во первыхъ, Кореневский -- нашъ товарищь...
     -- Если вашъ,  такъ вы съ  нимъ и целуйтесь. Намъ  такихъ товарищей  не
надо. "Товарищами" -- и такъ сыты...
     --  ...  А во вторыхъ,  -- такъ  же холодно  продолжалъ Хлебниковъ,  не
обращая внимания на реплику Фомко, -- во вторыхъ  -- онъ противъ сталинскаго
режима -- следовательно намъ съ  нимъ пока по дороге. А  кого тамъ  придется
вешать после Сталина, это будетъ видно. И еще: Кореневский единственный сынъ
у отца... Если вы, И. Л., можете выручить, вы это должны сделать.
     --  Я, можетъ, тоже  единственный  сынъ, --  сказалъ Фомко. --  Сколько
этихъ сыновей ваши  социалисты  на  тотъ светъ  отправили. А впрочемъ,  ваше
дело, хотите -- выручайте... А вотъ стукачей намъ отсюдова вывести нужно...
     Фомко и Хлебниковъ обменялись понимающими взглядами.
     -- М-да, -- неопределенно сказалъ Хлебниковъ...
     Помолчали.
     -- Наши ребята очень взволнованы  арестомъ Кореневскаго, хороший  былъ,
въ сущности, парень.
     -- Парень ничего, -- несколько мягче сказалъ Фомко.
     Я не видалъ  решительно никакихъ возможностей помочь Кореневскому. Идти
къ  Подмоклому?  Что  ему сказать?  Меньшевицкая  агитация Кореневскаго было
поставлена  такъ по мальчишески, что о ней  все знали  --  удивительно, какъ
Кореневский  не селъ  раньше... При случае  можно  попытаться  поговорить съ
Успенскимъ, но это  только въ томъ случае, если  онъ меня вызоветъ:  идти къ
нему специально съ этой  целью, значило  обречь эту  попытку  на безусловный
провалъ. Но Хлебниковъ смотрелъ на меня  въ упоръ, смотрелъ,  такъ  сказать,
прямо  мне въ совесть,  и въ его взгляде  былъ намекъ на то, что, если ужъ я
пьянствую  съ  Подмоклымъ,   то  я  морально   обязанъ  какъ-то  и   чемъ-то
компенсировать падение свое.
     Въ тотъ же вечеръ въ  Динамо я  и  попытался представить Подмоклому всю
эту историю въ весьма юмористическомъ виде. {374} Подмоклый смотрелъ на меня
пьяными и  хитрыми глазами и только подсмеивался. Я сказалъ, что эта история
съ арестомъ вообще глупо  сделана: только что  я ввелъ  на Вичку двухъ, явно
подозрительныхъ  для окружающихъ,  "троцкистовъ"  --  и  вотъ  уже арестъ...
Столковались на такихъ условияхъ: Подмоклый  выпускаетъ Кореневскаго,  я  же
обязуюсь принять на Вичку еще одного