сь,
а  не  на  томъ свете. По нашему вхутемасовскому делу разстреляно пятьдесятъ
два человека.
     О вхутемасовскомъ  деле и о разстрелахъ я кое-что слыхалъ въ  Москве --
что-то очень неясное и  путанное. Пятьдесятъ  два человека?  Я уставился  въ
Хлебникова не безъ некотораго интереса.
     -- И это былъ не романъ, а организация?
     -- Организация. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ  оформлениемъ декораций въ
первомъ Мхатъ13. Былъ  проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не
успели...
     -- И бомба была?
     -- Была.
     -- И пятьдесятъ два человека собирались ее бросать?
     -- Ну, И. Л.,  ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстреливаютъ не только
техъ, кто собирался кидать  бомбу, но  и  техъ, кто  подвернулся  подъ  руку
ГПУ... Попалась лаборатория, изготовлявшая бомбу  -- и  ребята не изъ нашего
вуза,  химики  ...  Но,  въ общемъ, могу васъ уверить, что вотъ такие ребята
будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ темъ, что они этого дурака
въ самомъ  деле свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью  Сталинъ не умретъ
-- ужъ тутъ вы можете быть спокойны.
     Въ голосе  Хлебникова  не было никакой ненависти. Онъ  говорилъ  тономъ
врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбежной операции.
     -- А почему тебя не разстреляли? -- спросилъ Юра.
     --  А  тутъ  многое  было.  И,  главное, что  папаша у  меня  -- больно
партийный.
     --  Ахъ, такъ  это  вашъ  отецъ  возглавляетъ...  --  я назвалъ  видное
московское заведение.
     --  Онъ  самый. Вообще  почти все,  кто  уцелелъ по  этому делу, имеютъ
партийныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забегали... Вероятно, говорили то же
самое, что вотъ вы сейчасъ -- валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ
этомъ роде. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили...
     -- Значитъ, вы -- студентъ, такъ сказать, вполне пролетарский? {332}

     13 Московский Художественный театръ.

     -- Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я,
пролетарий  и   все  такое,  собирался  заняться  такимъ  непредусмотреннымъ
физкультурой спортомъ, какъ метание бомбъ?
     -- Именно.
     -- Да вотъ именно потому, что я пролетарий. Сталинъ обманулъ не васъ, а
меня. Вы ему никогда не верили, а я верилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ,
а мой  энтузиазмъ.  И  потомъ еще,  вы вотъ  не  верите, въ это... ну,  какъ
сказано у Сельвинскаго -- "въ святую банальность о счастьи мира"...
     -- Пока что -- не верю.
     -- Вотъ видите. А я верю. Следовательно, вамъ наплевать на то,  что эту
"банальность"  Сталинъ  дискредитируетъ  на  века  и  века.  А  мне? Мне  не
наплевать.  Если Сталинъ процарствуетъ еще летъ десять,  то-есть, если мы за
это время его не ухлопаемъ, то дело будетъ стоять такъ, что вы его повесите.
     -- Кто это -- вы?
     -- Такъ сказать, старый режимъ. Помещики, фабриканты...
     -- Я не помещикъ и не фабрикантъ.
     -- Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго мира.  Вотъ те, кто въ
святую банальность не верятъ  ни  на  копейку. А если  Сталинъ процарствуетъ
этакъ еще летъ десять  -- кончено. Тогда будетъ такое положение, что приходи
и  владей,  кто попало. Не  то, чтобы Муссолини  или Гитлеръ,  а  прямо хоть
Амманулу подавай.
     -- А вы не думаете, что такое положение создалось уже и сейчасъ?
     --  Ну, вотъ --  темъ хуже.  Но  я не  думаю.  Еще  не  создалось. Такъ
понимаете мою мысль: если  до этого дойдетъ, если вы повесите Сталина, ну  и
все такое, тогда всякий будетъ иметь право мне, пролетарию, сказать: ну что,
сделали  революцию? Взяли власть  въ свои мозолистыя руки? Довели Россию  до
точки. А теперь  -- пошли  вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать
будетъ не о чемъ. Вотъ-съ  какая получается  история... Мы не  хотимъ, чтобы
надъ страной,  которую  мы  строимъ,  торчалъ какой-то готтентотский царекъ.
Понятно?
     -- Понятно, хотя и несколько путано...
     -- Почему путано?
     -- Ухлопавъ Сталина, что вы будете делать дальше? И почему именно вы, а
не кто-нибудь другой?
     -- Другого никого нетъ. Есть трудящияся массы, и хозяевами будутъ оне.
     -- А кто этими хозяевами будетъ управлять?
     -- Никто не будетъ управлять. Не будетъ управления. Будетъ  техническое
руководство.
     -- Такъ сказать,  утопия технократическаго порядка,  -- съиронизировалъ
я.
     --  Да,  технократическая,  но  не  утопия.  Техническая  неизбежность.
Дворянства у насъ нетъ. Возьмите любой  заводъ и выкиньте къ чорту партийную
головку.  Кто  останется? Останутся  рабочий  и инженеръ.  Партийная головка
только  темъ и  занимается,  что никому не даетъ  ни житья,  ни  возможности
работать. А инженеръ съ  {333} рабочимъ сговорятся  всегда.  Нужно  вышибить
партийную головку -- всю. Вотъ мы ее и вышибемъ.
     Тонъ у Хлебникова былъ очень уверенный.
     -- Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... -- началъ было я.
     --  Можете смеяться. Смеется  -- последний. Последними будемъ  смеяться
мы. Мы ее вышибемъ, но помещиковъ  не  пустимъ. Хотятъ  работать директорами
совхозовъ  --  конечно, те, кто  это  дело  знаетъ --  пожалуйста, деньги на
бочку, власть въ руки: действуйте. Если Рябушинский...
     -- Откуда вы знаете Рябушинскаго?
     -- Знаю.  Это  онъ  пророчествовалъ  о  костлявой  руке голода, которая
схватитъ насъ за горло и заставитъ придти  къ нему  съ поклономъ -- придите,
дескать, и владейте...
     --  Знаешь, Коля, -- сказалъ  Юра,  --  давай говорить по честному: изъ
всехъ  пророчествъ   о  революции   это,   кажется,   единственное,  которое
выполняется, такъ сказать, на все сто процентовъ.
     -- Революция еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока  нечего и
говорить.  Такъ  если онъ захочетъ  -- пусть  работаетъ  директоромъ треста.
Будетъ хорошо работать -- будемъ платить сотни тысячъ. Въ золоте.
     -- А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ?
     -- Будутъ. Если все будутъ работать и никто не будетъ мешать  -- будутъ
сотни миллиардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: действуйте...
     --  Вы очень ужъ сильно злоупотребляете  местоимениемъ  "мы".  Кто  это
собственно эти "мы?
     -- Мы  -- те, кто  работаютъ, и те,  кто  тренируются.  Вотъ,  скажемъ,
спортивныя организации выбираютъ васъ, и И. Л. действуетъ. И выбираютъ не на
четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать летъ, чтобы не было
чехарды. А отвечать вы будете только по суду.
     Въ  голосе  Хлебникова не было  ни  экстаза, ни  энтузиазма,  ни,  такъ
сказать, религиознаго подъема.  Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ  гвозди, --
уверенно и спокойно. И даже не  жестикулировалъ при этомъ.  Отъ его крепкихъ
плечъ веяло силой...
     Программа технократии для меня не была новостью -- она весьма популярна
среди  части  советской интеллигенции,  но  тамъ  она обсуждается  несколько
абстрактно: "вотъ ежели бы"... У Хлебникова "ежели бы" не было никакихъ.
     -- Такъ вотъ,  намъ  нужно  торопиться  ухлопать Сталина, пока  онъ  не
довелъ вещей до окончательнаго развала. Его и ухлопаютъ...
     Я  бокомъ посмотрелъ  на  Хлебникова. Въ 22 года  жизнь  кажется  очень
простой. Вероятно, такой же простой  кажется и техника террора.  Думаю,  что
техника провокации ГПУ стоитъ несколько  выше.  И ухлопать Сталина -- это не
такъ просто, какъ вбить голъ зазевавшемуся голкиперу.
     Къ этимъ соображениямъ Хлебниковъ отнесся довольно равнодушно:
     --  Да, техника невысока.  Вотъ  потому и  не  ухлопали еще.  {334} Но,
поверьте мне, надъ этой техникой работаютъ не совсемъ пустыя головы...
     -- А какъ же съ папашами? -- спросилъ Юра.
     --  Да  вотъ,  такъ  же   и   съ   папашами.  Мой-то  еще  сравнительно
безвредный...  Но  если  станетъ  на  дороге  -- придется  ухлопать  и  его.
Удовольствие, конечно, среднее, а ничего не поделаешь...
     Юра посмотрелъ на  Хлебникова укоризненно и  недоуменно.  И  техника, и
психология ухлопывания собственнаго папаши въ его голове не умещались...

        ОТЦЫ И ДеТИ

     Такъ я впервые столкнулся съ лагерной разновидностью советской учащейся
молодежи.  Впервые  --  потому  что,  какъ  оказалось впоследствии,  всю эту
публику  держать на севере  ББК.  Даже  въ Медвежью  Гору  попадаютъ  только
единицы -- наиболее квалифицированные, наиболее необходимые для всякаго рода
проектныхъ бюро, лабораторий,  изыскательныхъ станций и прочаго.  Когда я --
месяцемъ позже -- сталъ подбирать команды для "вселагерной спартакиады", для
которой  статьи приговора  не  имели никакого  значения, я и сталъ  выяснять
количество  пребывающаго  въ ББК студенчества. Для этого  выяснения мне были
даны все возможности, ибо отъ полученной цифры зависела сумма, ассигнованная
лагеремъ для закупки спортивнаго инвентаря. Все же точной цифры мне выяснить
не удалось --  Кемское и Сегежское отделения, где  сосредоточено большинство
заключенныхъ  студентовъ,  своихъ данныхъ  не прислали. По  остальнымъ  семи
отделениямъ я  получилъ цифру,  несколько превышающую  6000  человекъ.  Надо
полагать,  что общее  число студентовъ доходитъ до девяти-десяти  тысячъ. По
этому поводу выяснилась и еще одна -- довольно неожиданная -- вещь: те 3,5-4
проц.  лагерной интеллигенции, которые  я еще  въ Подпорожьи  получилъ, такъ
сказать, методомъ экстраполяции, состоять почти исключительно изъ советскаго
студенчества...  Да, для  того, чтобы  узнать нынешнюю  Россию --  въ лагере
побывать  нужно обязательно... Именно  здесь  можно  разыскать  "недостающия
звенья" всяческихъ  проблемъ  "вольной" Советской  России -- и въ томъ числе
проблемы "отцовъ и детей".
     Въ  эмиграции  эта  проблема решается  сравнительно  безболезненно. Изъ
литературнаго  архива   извлечена  столетней   давности   "усмешка   горькая
обманутаго сына  надъ  промотавшимся  отцомъ", и  дело ограничивается,  такъ
сказать,   "вербальными   нотами".  Эмигрантския  отцы,   что  и   говорить,
промотались, но такъ промотаться, какъ промотались советские партийные отцы,
не удавалось, кажется, въ истории мироздания еще никому.
     Я хотелъ бы  установить  свою наблюдательную  точку  зрения --  т.е. ту
точку, съ  которой я наблюдаю этотъ споръ. Между "отцами и детьми" я занимаю
некую  промежуточную  позицию:  изъ "детей" явственно уже выросъ, до  отцовъ
какъ  будто еще не доросъ. Мы съ Юрой играемъ въ одной и той  же  футбольной
{335} команде:  онъ  -- хавбэкомъ,  я --  бэкомъ:  какие  ужъ  тутъ "отцы  и
дети"...  И  какъ  бы  ни   оценивать  политическое  значение  Хлебниковской
решимости  ухлопать  собственнаго  отца --  решимость  производила  все-таки
тягостное впечатление и на меня, и на Юру.
     Когда Хлебниковъ  ушелъ,  Юра  съ  разсеяннымъ  видомъ  сгребъ съ доски
недоигранную партию и сказалъ:
     -- Знаешь, Ватикъ,  нужно драпать. Я не специалистъ по резне... А здесь
будутъ резать, охъ, здесь будутъ резать... Помнишь Сеньку Б.?
     Я помнилъ  и Сеньку Б., и многое еще другое. А съ Сенькой Б. произошелъ
такой эпизодъ -- очень коротенький и  очень характерный для проблемы "отцовъ
и детей".
     У  меня  въ Москве  былъ  хороший  знакомый  Семенъ  Семеновичъ  Б.  --
коммунистъ   изъ  рабочихъ,  партийный  работникъ   завода,  изъ  угасающихъ
энтузиастовъ  революции.  У  меня были  съ  нимъ  кое-какия  дела  по  части
"культуры  быта"  и "красивой жизни"  (эти  темы разрабатывались  уже  очень
давно,  въ  особенности въ  годы, когда  есть совсемъ  было нечего,  -- какъ
сейчасъ моды, фокстротъ). У этого Семена Семеновича былъ сынъ Сеня -- парень
летъ  20--22-хъ,   работавший   на  томъ  же  заводе  техникомъ.   Онъ  былъ
изобретателемъ  --  говорятъ,  талантливымъ,  --  и Юра  былъ  съ  нимъ  "въ
контакте" по поводу постройки лыжнаго буера. Мы съ Юрой какъ-то зашли въ ихъ
комнатушку на  Н-ой улице.  Сынъ  сидитъ у  окна  за  газетой, отецъ куда-то
собирается и запихиваетъ какия-то бумаги въ свой портфель. Спрашиваю:
     -- Вы куда, Семенъ Семеновичъ?
     -- Въ парткомъ.
     Сынъ, не отрывая глазъ отъ газеты:
     --   Папаша   въ   парткомъ   идутъ...  Торговать   своимъ   роскошнымъ
пролетарскимъ теломъ.
     Отецъ оторвался  отъ своего портфеля и посмотрелъ на сына  съ какимъ-то
горькимъ негодованиемъ:
     -- Ужъ ты... ужъ помолчалъ бы ты...
     -- Помолчать... Пусть те молчатъ, которые съ голоду подохли.
     И обращаясь ко мне:
     -- Б.....тъ наши папаши. За партийную книжку -- на любую кровать.
     Отецъ стукнулъ кулакомъ по портфелю.
     -- Молчи ты, щенокъ, гнида!.. А то я тебя...
     -- А что  вы меня, папаша, къ стеночке  поставите?.. А? Вы за партийную
книжку не только свой народъ, а и своего сына задушить готовы...
     Отецъ сжалъ зубы, и все лицо его  перекосилось. И  сынъ, и отецъ стояли
другъ передъ  другомъ и тяжело дышали... Потомъ отецъ судорожнымъ движениемъ
ткнулъ свой портфель подъ мышку и бросился къ двери...
     -- Семенъ Семеновичъ, а шапка? -- крикнулъ ему Юра.
     Семенъ Семеновичъ высунулся изъ двери и протянулъ руку за шапкой. {336}
     -- Вотъ растилъ... -- сказалъ онъ.
     -- Молчали бы ужъ, хватитъ, -- крикнулъ ему сынъ въ догонку.
     ...Какъ видите, это несколько посерьезнее "усмешки горькой..."
     Долженъ, впрочемъ, сказать, что  въ данномъ, конкретномъ,  случае  сынъ
былъ неправъ. Отецъ  не  "торговалъ своимъ роскошнымъ пролетарскимъ теломъ".
Онъ былъ честной водовозной клячей  революции, съ ранениями,  съ  тифами, съ
каторжной  работой и съ полнымъ сознаниемъ того,  что  все это было впустую,
что годы ушли, что ихъ не воротить такъ же, какъ не воротить загубленныя для
социалистическаго рая  жизни... И что  передъ его лицомъ -- совсемъ вплотную
-- стоитъ смерть (онъ былъ весь  изъеденъ  туберкулезомъ) и  что передъ этой
смертью  у него  не было  никакого,  абсолютно  никакого  утешения.  И сынъ,
погибая, не  крикнетъ ему, какъ Остапъ Тарасу Бульбе:  "слышишь, батьку"  --
ибо онъ считаетъ отца проституткой и палачемъ...
     Да,   у   большинства   партийныхъ   отцовъ   есть   "смягчающия   вину
обстоятельства"... Но "дети" судятъ по результатамъ...

        О СВИДеТЕЛЯХЪ И О КАБАКе

     Топая  по  карельскимъ  болотамъ къ  финляндской  границе,  я  всячески
представлялъ  себе, что и  какъ я  буду  докладывать эмиграции, то-есть  той
части  русскаго народа,  которая осталась  на  свободе.  Все  предшествующие
побегу годы я  разсматривалъ себя,  какъ некоего разведчика, который долженъ
сообщить все и  слабыя,  и сильныя  стороны  врага.  Но  именно врага. Я  не
предполагалъ двухъ вещей:  что  мне будетъ  брошенъ упрекъ въ  ненависти  къ
большевизму и что мне придется доказывать существование советскаго кабака. Я
считалъ  и считаю,  что ненависть  къ строю,  который  отправляетъ въ могилу
миллионы людей моей  родины, -- это не только мое право, но и  мой долгъ. Я,
какъ спортсменъ, считалъ и считаю, что ни въ коемъ случае нельзя обольщаться
слабыми  сторонами противника -- люди, которые выступали на ринге, понимаютъ
это  очень хорошо: моментъ недооценки -- и вы нокаутированы. Что же касается
кабака, то мне казалось, что нужно  только  объяснить технически его  корни,
его  практику  и его  последствия. Я  ошибся.  И, наконецъ, у  меня не  было
никакого сомнения въ томъ, что мне надо будетъ доказывать свою свидетельскую
добропорядочность и передъ очень суровымъ ареопагомъ.
     На каждомъ  судебномъ  процессе каждый свидетель попадаетъ несколько въ
положение обвиняемаго и въ  особенности на такомъ процессе, который касается
судебъ родины. Свидетели же бываютъ разные. Вотъ видалъ же г-нъ Эррю пышущую
здоровьемъ  и счастьемъ  страну,  и  вотъ  видалъ же г-нъ  Соколовъ  чудесно
обновленныя иконы. Причемъ,  оба они видели все это  не {337} какъ-нибудь, а
собственными  глазами.  И  поэтому  всякий  эмигрантский   читатель   вправе
отнестись съ суровой подозрительностью  къ каждому свидетелю: како веруеши и
не врешь ли?  Переходя  къ такой острой и такой наболевшей теме, какъ тема о
советской  молодежи,   я  чувствую  моральную  необходимость  отстоять   мою
свидетельскую добропорядочность, какъ это ни трудно въ моемъ положении.
     Изъ  ряда  высказываний  по  поводу  моихъ  очерковъ  мне  хотелось  бы
остановиться  на высказыванияхъ  г-жи Кусковой. Во-первыхъ, потому, что  они
несомненно   отражаютъ   мнение   весьма  широкихъ  читательскихъ   круговъ,
во-вторыхъ,  потому,  что у  меня нетъ  никакихъ основании  подозревать г-жу
Кускову въ  тенденции поставить интересы  партии  или группы выше интересовъ
страны.  Хочу оговориться: я на г-жу Кускову никакъ не въ претензии.  Она не
только читательница,  она  и  общественная  деятельница: поэтому "допросъ съ
пристрастиемъ" не только ея право, но и  ея обязанность. Мое же  право и моя
обязанность -- отстоять свое доброе свидетельское имя.
     Г-жа Кускова противопоставляетъ  моимъ показаниямъ показания  супруговъ
Чернавиныхъ: тамъ -- "спокойствие и  взвешенность  каждаго слова", у меня --
"страсть   и   ненависть",    каковая    ненависть    "окрасила    советскую
действительность не въ те цвета".
     Можно было бы задать  вопросъ: а  какими будутъ те цвета? И  кто будетъ
достаточно  компетентнымъ  судьей  въ  соответствии  "цветовъ"  съ  реальной
окраской   советской   жизни?   Г-жа  Кускова  подчеркиваетъ   объективность
Чернавиныхъ. Въ этомъ отношении я съ  г-жей  Кусковой согласенъ  "целикомъ и
полностью". Чернавины, действительно,  объективны. Я читалъ ихъ высказывания
и  говорилъ   съ   ними  лично:  они   стоятъ  левее  меня,   но  въ  оценке
действительности --  никакой разницы. И  по  поводу  моихъ  очерковъ  Т.  В.
Чернавина, въ частности, писала мне (цитирую съ согласия Т. В.):
     "Очень хорошо. Самое удачное -- это "Активисты". Это верно, и вместе съ
темъ это очень трудно изобразить"...
     Читатели,  вероятно,  согласятся  съ  темъ,  что  ужъ   где-где,  а  въ
"активистахъ" ненависть  была, хотя лично  мне активисты въ глотку вцепиться
никогда не  ухитрялись. О своемъ ГПУ-скомъ следователе, который послалъ насъ
на 8  летъ каторги, я  говорилъ безо всякой ненависти.  Итакъ,  где же  "две
стороны тамошней психологии"?
     Г-нъ Парчевский,  беседуя съ  55 переселяющимися  въ  Парагвай мужиками
(см. "Посл. Нов." №  5271), отмечаетъ  ихъ полное единодушие и, какъ образно
выражается онъ:  "словно не  одинъ, а пятьдесятъ пять  Солоневичей". Насчетъ
"двухъ  сторонъ" --  опять  не  выходитъ. Но  можно  утверждать, что  и я, и
Чернавинъ, и парагвайские мужики,  и  г-нъ  Тренинъ  --  все  мы,  бежавшие,
"ущемленные",   безсознательно  склонны  сгущать  краски  и  делать  красное
чернымъ. Поэтому придется перейти къ  документальнымъ доказательствамъ. Ибо,
если  наличие "кабака"  не будетъ  установлено  твердо, тогда все дальнейшие
выводы и иллюстрации останутся повисшими въ воздухе.
     Изъ  безконечной путаницы  порочныхъ круговъ советской {338} реальности
попробуемъ  проанализировать и  продумать одинъ кругъ -- "раскулачивание  --
тракторы -- тягловая сила -- голодъ -- комсомольцы". По даннымъ, сообщеннымъ
Сталинымъ на последней партконференции, СССР за  последние годы  потерялъ 19
миллионовъ лошадей:  было 35  миллионовъ, осталась  16. Осталось,  положимъ,
меньше  (11 миллионовъ  безъ  красной армии),  но  не въ этомъ  сила.  Люди,
которые хоть сколько-нибудь понимаютъ въ сельскомъ хозяйстве,  поймутъ, что,
имея  на лицо около пятидесяти  процентовъ прежней тягловой силы (да  еще  и
истощенной безкормицей), физически  не  возможно  обработать сто  процентовъ
прежней посевной площади.
     Ни коровами, ни девками, ни бабами, таскающими плуги въ Малороссии и на
Кубани,  недостатокъ   19  миллионовъ  лошадей  возместить   нельзя.  Отсюда
маленький выводъ о статистике: советская статистика утверждала, что въ  1933
году  СССР  собралъ рекордный за всю историю  России урожай. По поводу этой,
извините за выражение, стати